Kitabı oxu: «Голубка»

Лондонская премия представляет писателя

© Д. Исхаков, 2020

© Интернациональный Союз писателей, 2020

ИСХАКОВ ДЖАСУР ИЛЬХАМОВИЧ

Сценарист, кинорежиссёр, театральный драматург. Лауреат Государственной премии Узбекистана. Член Союза кинематографистов Узбекистана.

Родился в 1947 году в г. Ташкенте.

Окончил Ташкентский театрально-художественный институт им. А. Островского и Высшие курсы сценаристов и режиссёров при Госкино СССР.

По сценариям Д. Исхакова поставлены художественные фильмы «Кто красит редиску?» («Ясные ключи»), «В стремнине бешеной реки» (2 серии), «Прощай, зелень лета!..» (совместно с Э. Ишмухамедовым), «Шок» (2 серии), «С любовью и болью» (4 серии) совместно с Э. Ишмухамедовым и О. Агишевым), «Взлёт разрешается», «Отчий дом» и др.

Автор сценариев и режиссёр фильмов «Останься!..», «Проклятие золотого коня», «Охота для настоящих мужчин», «Приключения в стране Чатранга», «День истины».

Автор сценариев и режиссёр более тридцати пяти документальных, одиннадцати мультипликационных фильмов.

Театральные пьесы Д. Исхакова: «Продаётся на слом», «Мардикор», «Сны о старом Ташкенте». «Сатурналии – праздники для рабов», «Пончики для Анжи» и другие.

Автор более тридцати рассказов. Сотрудничает с журналами Узбекистана, России, США, Австрии, Казахстана. Рассказу «Восьмой раунд с Робертом Тейлором» присудили 1-е место на Международном конкурсе «Литературная Вена». Диплом Ассоциации русскоговорящих авторов в Австралии и Новой Зеландии. В 2016 году рассказы Д. Исхакова «Дирижёр» и «Голубка» включены в сборник «Издательства АСТ» Санкт-Петербурга. В 2017 году вышел в свет сборник рассказов «Сны о старом Ташкенте». В 2019 году изданы две повести: «Асик, или Сны о старом Ташкенте» и «Короткое, как вздох, прощай…»

Людей неинтересных в мире нет…

Эту строчку Евгения Евтушенко я вспоминал, читая замечательный сборник рассказов «Деспот ты мой восточный!» Джасура Исхакова, известного узбекского киносценариста и режиссёра. Мне очень приятно сказать несколько слов об этой книге, которая не только с поразительной и щемящей точностью передаёт настроение и атмосферу ушедшей эпохи, но и заставляет нас задуматься, что, на мой взгляд, более важно и глубоко, – о тех, кто нас окружает в повседневной жизни, о вечных ценностях и их непостижимой, нерасторжимой животворной связи с человеческими судьбами. Выражение «атмосфера времени», к сожалению, давно уже превратилось в расхожее клише, а между тем умение воссоздать прошлое со всеми его живыми деталями, с его языком, музыкой и пейзажами дано далеко не каждому. И здесь мало только писательского мастерства, которое у автора этой книги, вне всяких сомнений, очевидно. Но кроме этого присутствует и другое: подлинное понимание и самого описываемого времени, и тех людей, которые в нём жили и определяли его лицо.

В рассказах Джасура Исхакова перед взором читателя предстаёт целая галерея персонажей, ярких, интересных, самобытных. Иногда странных, иногда не очень приятных, но всегда при этом убедительных, заставляющих испытывать разные эмоции, сопереживать, вспоминать своё собственное прошлое. Потому что каждый из нас сталкивался в жизни с похожими характерами. И каждый не раз оказывался перед выбором, как это случилось с героем рассказа «Крыса». И, наверное, все мы хотя бы раз в жизни видели на городских улицах таких людей, как герои рассказов «Дирижёр» или «Пушкин». Мне бы особо хотелось отметить трогательную чуткость и внимательность автора к простым, незаметным людям, которых по давней традиции русской литературы почему-то принято называть «маленьким человеком». На самом деле в каждом таком незаметном и «маленьком» человеке всегда есть свои неизжитые драмы и трагедии, свои тайны и несбывшиеся большие надежды. И когда читаешь рассказы Джасура Исхакова, понимаешь это очень ясно.

Каждый рассказ сборника – это, по сути, небольшой сценарий короткометражного фильма, где есть завязка, интрига и кульминация. Но главное, в небольшом сюжете автор умеет пронзительно точно показать всю линию жизни своих героев, их судьбы, изломанные жестокой эпохой («Стол, как у Льва Толстого»). Но, несмотря на все испытания, они сумели сохранить в себе человечность, надежду и отчасти даже любовь к жизни, какой бы страшной она порой ни была. Автор буквально погружает нас в эти человеческие истории, мы видим живые картины, слышим голоса и даже интонации персонажей и чуть ли не с первого «кадра» начинаем им сопереживать и симпатизировать. Вообще, умение сочувствовать своим героям, сострадание к людям, стремление не осуждать их, а понять глубинную мотивацию их поступков – это те качества, которые делают написанный текст не просто увлекательным чтивом, а чем-то более значимым, «очеловеченным». И лучшие образцы мировой классики были наполнены именно этим мироощущением.

Многие истории носят автобиографический характер. Погружая нас в прошлое, атмосферно точно воссоздавая утраченное «прустовское» время, автор нежно и пронзительно передаёт тончайшие переживания первой влюблённости, всю эту удивительную гамму подростковых чувств, от восторга до разочарования и отчаяния (рассказы «Леди Гамильтон», «Мясо по-гречески», «Осенние паутинки любви»). В рассказах сборника прекрасно передано мироощущение тех лет: свежесть, чистота отношений, острота восприятия жизни…

Нельзя не отметить и то, что практически каждый рассказ наполнен, помимо сюжетного стержня, ещё и глубинным символизмом. Героиня рассказа «Голубка», как птица, совершает свой последний полёт, чтобы погибнуть на взлёте, лицом к небу, ощущая последнюю свободу выхода в безграничное пространство, где не будет земных страданий и ужасов. Герой кафкианского по настроению рассказа «Стол, как у Льва Толстого» всю жизнь носит в себе образ большого стола, как некую опору, которая помогает ему выжить и не сломаться окончательно (потому что надлом в нем уже произошёл). Стол классика – как символ вечно ускользающей, но не исчезающей окончательно надежды, как поразительная метафора несбыточного. И на самом деле, если вдуматься, так и ненаписанный роман Баратова, который представляет собой всего лишь пачку чистой бумаги с выразительным названием «Бездна страданий», уже написан. Вслед за названием идёт пустота или, если угодно, чистота. А что может быть выразительнее этого, особенно после этих двух слов, в которых уже все сказано… И может, несбывшаяся мечта – это тоже выход, точнее, способ понять в себе что-то главное и настоящее.

Очень символичен также рассказ «Крыса», один из лучших в сборнике. Но предоставлю читателю самому делать заключения, потому что открытый финал рассказа оставляет нам свободу разных интерпретаций, и это замечательно.

В рассказе «Восьмой раунд с Робертом Тейлором», который, кстати, получил первый приз на Международном конкурсе в Вене, тоже присутствует очень необычная метафора. Герой рассказа читает закадровый перевод американского фильма по напечатанному готовому тексту, но в каком-то эпизоде выясняется, что несколько страниц потеряно, и он вынужден придумать свой текст. И самое удивительное, что зрители даже не заметили подмены. Вероятно, потому, что герой-«переводчик» вложил в этот придуманный текст свои настоящие, а не выдуманные переживания, которые совпали с видеорядом. Настоящее всегда тем или иным образом совпадёт с другим настоящим.

Рассказы Джасура Исхакова, так ностальгически похожие на старые фотографии улиц и площадей или на картины, где в живом движении схвачены горожане, будут близки и интересны не только тем, кто принадлежит его поколению и успел пожить в том Ташкенте, но и поколению молодому, которое родилось и выросло уже совсем в другом городе.

После прочтения сборника остаётся замечательное послевкусие. Находит ещё одно художественно убедительное подтверждение то, как многообразна, непредсказуема и прекрасна наша жизнь, несмотря на все удары, сложности и перипетии нашего бытия. Остаётся вера в доброе, созидательное начало в людях. И мне кажется, что это очень важно, особенно в наше время, когда люди всё меньше склонны верить друг другу, замыкаясь в себе и своих проблемах. И я очень рад за читателя, который прочитает книгу и, может быть, поймёт что-то глубинное в себе и своей жизни, по-новому увидит старых знакомых и вспомнит своё прошлое. Пока мы живы, многое можно поправить и исправить. И спасибо автору за то, что подарил нам столько удивительных и пронзительных, до мурашек по коже, историй. Спасибо за искренность, щедрость души и доброту.

От рассказов Джасура Исхакова исходит свет любви к людям, а это самое главное и самое ценное во всех временах и пространствах.

Бах Ахмедов

Пушкин
(Из цикла «Парк Тельмана»)

Пушкин облюбовал наш парк летом шестьдесят первого. Он появился неожиданно, в день открытия сезона.

Тёмное лицо его, то ли от загара, то ли от перенесённой желтухи, на самом деле напоминало черты поэта. Было в нём что-то африканское, абиссинское: нос с широкими ноздрями и крючковатым кончиком, большие выразительные глаза, крутые дуги бровей, полные губы… Но главное, что делало его похожим на Александра Сергеевича, – это его волосы. Они пышно кучерявились на голове, блестели крупными завитками, переходя в роскошные чёрные бакенбарды. Одет он был даже в самую жару в какой-то чёрный балахон и шляпу с обвисшими полями. Лишь одно входило в противоречие с образом – сетчатая авоська, которую он всегда носил с собой. Из дыр в авоське виднелся газетный свёрток, мятые трусы и майка, поверх – пара помидоров и кусок чёрствого хлеба.

…Пушкин выстоял очередь, вынул из кармана новую двадцатикопеечную монетку, протянул её золотозубому пивнику Аркаше. Тот подозрительно оглядел странного незнакомца, повертел в руках монету. Он не знал, кто такой Пушкин, и о внешности его, естественно, представления никакого не имел. Но Аркашу насторожил общий вид посетителя. «Пришелец» заметил подозрительный взгляд и широко улыбнулся, давая понять, что он человек безобидный и не представляет для пивной «Котлован» никакой опасности.

– Армянин? – на всякий случай спросил Аркаша.

– Нет, я русский, – вежливо ответил Пушкин и снова виновато улыбнулся.

Аркаша подкачал медный насос и открыл кран. Пиво второго пивзавода мощной струёй потекло в мутную кружку, накрыло верх густой пеной.

– Совсем не похож! Цыган ты! В крайнем случае – еврей! – безапелляционно заявил Аркаша, вытирая мокрый прилавок.

Открытие сезона в парке совпало с Первым мая и Пасхой, и «Котлован» был переполнен. Пушкину пришлось немного побродить между шумными столиками в поисках свободного места. Не найдя его, он присел на корточки у стены пивнушки и с удовольствием отхлебнул холодного, с кислинкой, пива.

За соседним столиком сидела компания. Все они работали в сборочном цехе «Ташсельмаша» и сейчас обмывали первую получку нового члена бригады. Пьяный паренёк с не бритой ещё ни разу порослью на розовом от водки лице окончил семилетку и успел пройти курс русской литературы.

– Ой, Пушкин! – радостно завопил он, показывая пальцем на посетителя со знакомым ему по школьному учебнику лицом.

Сидевшие за столиком оглянулись.

– И вправду похож! – согласился рабочий с черными от въевшегося железа пальцами – видимо, бригадир. Третий, разливая по гранёным стаканам водку, подтвердил:

– В самом деле… Пушкин!.. Как живой! – уверенно произнёс он, словно знал Пушкина лично и буквально вчера с ним виделся.

– Эй, иди-ка сюда… – бригадир убрал со стула кирзовую сумку с макаронами, купленными для дома.

Пушкин поднялся и подошёл к столику.

– Присаживайся… – пригласил бригадир, с интересом оглядывая кудрявого человека в чёрном балахоне.

Пушкин присел на край стула и поставил перед собой пузатую кружку.

– Водки хочешь, Пушкин?

Пушкин молча пожал плечами, улыбнулся по-детски, мол, чего спрашиваешь?

Видимо, там, откуда он прибыл в наш парк, ему часто приходилось играть на своем сходстве с поэтом, и уже после второго стакана, театрально откинув правую руку, он декламировал:

 
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты!
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты!
 

Вокруг столика собрались завсегдатаи «Котлована» и восхищённо хлопали в ладоши после каждого выступления. Он знал всего несколько четверостиший, но читал громким, хорошо поставленным голосом, иногда путая и перевирая слова. Но это было не столь важно, посетители пивной, переглядываясь, изумлялись: «Копия…Точь-в-точь!», «Вот это да!», «Пушкин собственной персоной!» – и просили повторить.

Слава о Пушкине разлетелась по парку мгновенно. Его приглашали за столики самые разные компании. И студенты со стройфака Политехнического, и торговцы с Алайского базара, и семейные пары. За несколько дней он стал известной личностью. Каждый день приходил в парк, как на работу, читал стихи, и ему наливали – кто водки, кто двадцать шестого портвейна. Угощали шашлыками и салатом из редьки. К концу дня, в стельку пьяный, он, качаясь, уходил куда-то в темноту спуска Асакинской улицы… А на следующий день, трясясь с похмелья, Пушкин возвращался в парк. И всё повторялось сначала. Один из постоянных клиентов «Котлована», филолог из университета, научил его ещё нескольким стихам, и теперь в конце своего выступления, тряся кудрями, он торжественно произносил: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Он стал своеобразным аттракционом, все считали своим долгом пригласить его за свой столик, кто-то даже совал деньги. Но от денег Пушкин всегда гордо отказывался.

Однажды – это было начало июля – он попал за столик, где среди прочих сидела женщина лет сорока. Она была абсолютно одинока и потеряла всякую надежду на личную жизнь. Попала она в этот «весёлый» круг бездельников совершенно случайно. И когда один из пьяной компании стал под общий хохот приятелей дёргать Пушкина за бакенбарды, проверяя, настоящие ли они, Наталья (так её звали) закричала на весь «Котлованчик»:

– Да как ты смеешь издеваться над человеком? Сволочи вы, а не люди!!! Идём отсюда…

Она была сентиментальна и начитанна и, уводя Пушкина из пивной, говорила сквозь слёзы:

– Ты же человек, а человек – это звучит гордо!..

Пушкин, успевший перемешать за вечер приличное количество водки, портвейна и пива, почти ничего не понимал, но чувствовал, что его уводит добрая женщина, и поэтому не сопротивлялся. Только улыбка скользила по его тёмному лицу.

Наталья привела Пушкина в свой глинобитный домик, расположенный в глухих самостроечных переулках ташкентского «Нью-Йорка», что напротив Боткинского кладбища. Внутри было всё чисто и аккуратно: на подоконнике за ситцевой занавеской зеленела герань, над столиком висел жёлтый абажур, железная кровать была покрыта покрывалом из разноцветных лоскутов. Она уложила его спать, а сама легла на сундук и, укрывшись старым пальто, проплакала почти всю ночь.

Часов в двенадцать Пушкин проснулся от гудения примуса, на котором стоял тазик с водой. Он огляделся по сторонам, не понимая, где находится. В дверях появилась Наташа с охапкой белья и полотенцем в руках.

– Проснулся, Жора? – улыбнулась она. Настоящее имя Пушкина Наташа узнала по татуировке «Георгий» на руке. – Давай-ка умоемся… Я тут тебе одежду на Тезиковке купила…

…Она лила из ковшика тёплую воду на чёрные кудри, приговаривая:

– Ох и оброс же ты! Надо тебе постричься…

Потом они завтракали. На том же примусе Наталья пожарила картошки и залила двумя яйцами. Наливая ему в стакан заварку, разбавляя кипятком и насыпая сахар, она повторяла:

– Жора, всё, начинаешь новую жизнь…

На что Пушкин согласно кивал головой и улыбался.

Наташа работала уборщицей в нескольких местах, в том числе и в парикмахерской около ТашМИ. Днём она повела Пушкина в свою парикмахерскую, усадила в кресло.

– Что будем делать? – спросил Наташу парикмахер Зиновий Семёнович.

– Что-нибудь помоднее… – она незаметно подмигнула. – И покороче, дядя Зюня…

– Понял… Полубокс… – парикмахер обернул шею Пушкина пожелтевшей салфеткой, быстро-быстро защёлкал ножницами, и на пол стали мягко опускаться чёрные пушкинские кудри. Потом он направил лезвие опасной бритвы на кожаном ремне, взбил в чашечке мыльный порошок для бритья «Нега» и намылил помазком тёмное лицо и бакенбарды.

Пушкин смотрел в треснувшее зеркало, не отрываясь от своего отражения.

Зиновий Семёнович, отогнув мизинчик, ловко и скоро выбрил лицо Пушкина. Побрызгал из пульверизатора «Тройным» одеколоном и артистически откинул простынку.

Наталья всплеснула руками и радостно заплакала:

– Дядя Зюня, вы просто волшебник! Жора, ты не представляешь, какой ты красивый!

Она хотела заплатить, но Зиновий Семёнович отвёл руку с деньгами.

– Свои люди, сочтёмся…

…Они шли по улице, и радостная Наташа незаметно оглядывалась по сторонам, надеясь, что прохожие оценят необыкновенные метаморфозы, произошедшие с её Жорой. Но никто ничего не замечал.

Так пролетело полтора месяца. Наступил сентябрь. На свои скромные доходы Наташа полностью переодела Жору. Покупала ему папиросы «Беломорканал», по вечерам приносила пару бутылок пива.

– Лучше дома, в семейной обстановке… – улыбалась она, откупоривая «Жигулёвское».

По просьбе Наташи Жора побелил домик извёсткой и починил сломанную калитку.

Разношёрстные соседи, обитатели трущоб, привыкли к новой паре, но за глаза сплетничали: «Привела бродягу» – «А что, на человека стал похож, хоть и сто восьмой ¹…»

Иногда они ходили в парк. Стреляли в тире, катались на воздушных лодках, смотрели кино. Никто не узнавал в Жоре бывшего Пушкина, а если и узнавал, говорил с грустью и упрёком:

– Эх, Пушкин, Пушкин…

На что Наталья тут же возмущённо реагировала:

– Какой он тебе, к чёрту, Пушкин? Это – Георгий Алексеевич! – и уводила его подальше, взяв под руку.

Но каждый раз женщина с тревогой замечала, что при слове «Пушкин» у ее сожителя сразу падало настроение и становились печальными глаза.

Наташа гнала прочь тревожные мысли и по ночам шептала:

– Вот увидишь, Жорик, у нас всё будет хорошо…

…Наталья подметала с пола чьи-то остриженные волосы. Вдруг покачнулась и упала, перевернув ведро со шваброй. Встревоженный Зиновий Семёнович вызвал «скорую», и женщину увезли в больницу. В приёмном отделении Наталья очнулась от внезапного обморока и стала просить отпустить её домой, мол, всё прошло. Но врач настоял, чтобы её поместили в неврологическое отделение.

Три дня ждала Наталья появления Жоры, но тот всё не шёл. Она убежала из больницы и, придя домой, поняла, что дома он не появлялся. Нашла его в «Котлованчике». Он был совершенно пьян и читал кому-то стихи. И новые слушатели смотрели на него с удивлением:

– И вправду чем-то похож на Пушкина…

Наталья попыталась увести его из парка, но Жора, словно не узнавая её, отводил руки и тянулся к стакану на столе.

В конце октября вдруг сильно похолодало. По ночам стояли заморозки. Лужи покрылись тонким слоем льда. Порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья.

…Его, окоченевшего, нашли утром на скамейке главной аллеи парка дворник и шофёр. Он лежал, завернувшись в старые газеты, поджав коленки. Потемневшее лицо успело покрыться густой щетиной.

– Пушкин… – слюнявя бумажку, сказал дворник водителю полуторки. – Замёрз, бедолага…

Он закурил самокрутку, присел рядом со скрюченным маленьким телом.

Ветер откинул угол газеты, открыв смуглое лицо. В короткой стрижке «полубокс» уже наметились тёмные кудри.

– А ведь похож… Эх, Пушкин, Пушкин…

Остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, сквозь поредевшие кроны старых деревьев парка Тельмана.

Март 2007 г.

Мясо по-гречески
(Из цикла «Парк Тельмана»)

Кого только не видел наш парк! Пёстрый, многоязычный парк Тельмана… На его аллеях одновременно можно было услышать «украинську мову», идиш, темпераментную армянскую речь, гортанный хорезмский говор, неповторимые одесские обороты… А в годы войны (но это время я знаю только по рассказам) наверняка в парке звучала польская речь гордых офицеров из армии генерала Андерса, и, быть может, в парк приходили японские военнопленные, строившие театр Навои по проекту великого архитектора Щусева, и тихо говорили по-своему.

Ташкент стал приютом для многих. Кого-то сюда сослали, как корейцев с Дальнего Востока, турок-месхетинцев и чеченцев с Кавказа, крымских татар из благословенного Крыма. А сотни тысяч русских, украинцев, белорусов, евреев были эвакуированы в «хлебный» город в лихолетье войны.

Поэтому-то так многоязычен, так многообразен был наш парк.

Но один раз в году под сенью старых дубов и клёнов парка Тельмана звучал преимущественно греческий язык.

В Ташкенте греки появились, спасаясь от жесточайшей гражданской войны, разгоревшейся на их родине. Говорят, их вывозили из Греции тайно, в трюмах грузовых кораблей и даже в ёмкостях нефтеналивных танкеров. Не все выжили: одни погибли от истощения, другие – от обезвоживания и осколков бомб. Но для добравшихся Ташкент на долгие годы стал родным домом.

Греки славились как отличные парикмахеры, сапожники и портные. Они привнесли в жизнь города особый, европейский лоск. Вместо дубовых «полубоксов» на головах Ташкентцев появились модные прически с изящными коками впереди. Многие сменили грубые полуботинки фабрики «Скороход» на греческие кожаные «лодочки». Брюки, сшитые греками, всегда отлично сидели на фигуре. Но более всего греки славились как прекрасные строители.

Теперь большинство из них уже давно вернулось на родину, но до сих пор в такси можно услышать:

– Мне до «греческого городка».

И таксист безошибочно довезёт до нужного места. Хотя в Ташкенте несколько «греческих городков».

Парк Тельмана греки облюбовали для проведения своего национального праздника. Готовились они к нему основательно, с большим энтузиазмом, пытаясь хоть на один день воссоздать частицу своей любимой Греции здесь, на чужбине, и, хотя бы ненадолго избавиться от ностальгии, постоянной их спутницы в эмиграции.

За день до праздника они любовно оформляли парк: развешивали над аллеями голубые и красные транспаранты с серпами и молотами и непонятными надписями (хотя буквы были похожи на русские), протягивали среди деревьев гирлянды из разноцветных лампочек, развешивали флаги и портреты каких-то своих героев…

Уже с утра на эстраде репетировал детский танцевальный ансамбль. Девочки и мальчики в юбочках и фесках слаженно танцевали под аккордеон сиртаки, пожилая гречанка пела проникновенные песни, и на глазах мужественных греков выступали слёзы.

За летним кинотеатром на траве среди деревьев устанавливались огромные вертелы из арматуры. С мясокомбината привозили туши баранов, и греки особым образом укрепляли их на осях вертелов. Начиналась подготовительная суета: кто-то рубил дрова, кто-то таскал в мешках уголь…

Мы с Витькой Волыновым, моим закадычным другом и одноклассником, уже второй раз были на этом празднике – и не как зеваки, а как полноправные участники. Знакомый грек Тасис, добрый каменщик с густыми усами и бровями, в этот раз пригласил нас помочь крутить вертелы.

– Помогите, пасаны, нам гуляй надо… А потом попробуйте наша мяса… – с акцентом предложил он нам, и мы согласились. И совсем не пожалели об этом…

Пришли мы загодя, побродили по преобразившемуся парку, затем нашли Тасиса. На правой руке у него красовалась красная повязка с тремя буквами «ДНД», что означало «добровольная народная дружина». Он направил нас к седому греку, который заведовал приготовлением мяса, и что-то сказал ему, показывая на нас.

– Это дядя Манолис, – представил его Тасис. Улыбающийся Манолис повёл нас к вертелам, за которыми надо было следить, показал, где лежат уголь и дрова. Потом пошёл между рядами вертелов с большой кастрюлей и стал мазать широкой кисточкой бока бараньих туш каким-то соусом. От него исходил запах чеснока, райхона (грек называл его «базиликом») и ещё чего-то неуловимого. Уголь, как и в прошлом году, был хорошим, блестящим и крепким. Он трудно разгорался, зато потом горел ровным голубым пламенем и давал отличный жар.

Парк постепенно наполнялся. Греки со всего города: старые хромые ветераны, молодые красавицы, весёлые дети, скромные женщины в платках, юноши и мужчины – неторопливо спускались по лестнице, о чём-то переговаривались, останавливались у транспарантов, разглядывали портреты.

По случаю праздника одеты все были нарядно: брюки отглажены, туфли вычищены, волосы набриолинены. Женщины благоухали духами. Трудно было узнать в этих степенных людях штукатуров и маляров, плотников и швей. Из динамиков уже звучала греческая музыка, необыкновенно печальная и одновременно светлая. Я в тот год прочитал адаптированную книгу «Мифы Древней Греции» и, вглядываясь в лица, пытался представить, как мог бы выглядеть отважный Одиссей или его верная жена Пенелопа…

…Уголь постепенно разгорался, черные его бока покрывались белым горячим пеплом. Сквозь листву была видна раковина эстрады. Какой-то человек говорил что-то резкое, размахивал рукой со сжатым кулаком. Время от времени зрители горячо хлопали в ладоши, поддерживая выступающего. Изредка слышались слова, которые были нам понятны – «фашиз-мос», «империализмос»… Потом стоя пели хором гимн Греции и «Интернационал».

Витёк размахивал картонкой, раздувая пламя. От дыма глаза его слезились, но аромат мяса раззадоривал аппетит:

– Ух как жрать-то хочется…

В доме Витька редко видели мясо. Мать варила и жарила картошку, делала икру из баклажанов и умела готовить вкуснейший макаронный суп только на поджаренном луке. Жили они бедно, но даже те небольшие деньги, что были, уходили на водку для отца Вити, дяди Серёжи. Он был контужен на войне и уже после третьей стопки начинал страшно заикаться. На груди его была татуировка – обнажённая женщина, однако, когда Витёк достиг семилетнего возраста, мать заставила мужа вытатуировать на «бесстыжей» лифчик и трусы.

Подошёл седой Манолис, глянул на наш уголь, и, удовлетворённо кивнув, показал на часы:

– Через польчас ставить охонь.

Вновь смазал мясо своим соусом и пошёл проверять остальные вертелы.

А праздник был уже в самом разгаре. Отовсюду слышались музыка, смех, возгласы. На освещённой эстраде дети танцевали сиртаки, высоко поднимая колени.

Небо ещё было светлым, но под деревьями, где мы разжигали угли, было уже темно и через пепел светилось пламя.

Рядом, по аллее, не замечая нас, шла пара влюблённых. Мужчина что-то шептал девушке на ушко, она звонко смеялась и отводила его руку, которой тот пытался обнять её за талию. Девушка что-то сказала по-гречески, и даже я, не зная языка, догадался, что это было шутливое «Дурачок!»

Среди деревьев вспыхнули разноцветные гирлянды. Ветер качал листву. На лицах влюблённых мелькали причудливые отблески.

– Умеют же отдыхать люди, блин! – грустно вздохнул Витёк и закурил папироску, стыренную у отца.

А на сцене, сменив детский танцевальный ансамбль, уже пел, аккомпанируя себе на гитаре, молодой певец.

Мы разложили под своими вертелами уголь. Опыт уже был, и соседи, такие же пацаны, как и мы, с уважением посматривали на нас. Угли надо было разложить равномерно и на определённом расстоянии от туш. И, главное, надо было вертеть ручку вертела – медленно и беспрерывно. Это была непростая задача: спинка барана была тяжелее брюха и всё время тянула вниз. К тому же приходилось непрерывно стоять на коленях, а жар от углей обжигал руки и лица. Но всё скрашивалось невероятным ароматом, исходившим от жарившегося мяса. Туша, обмазанная соусом, постепенно покрывалась аппетитной золотистой корочкой.

В парке всегда стоял дым от шашлыков. Их готовили в трёх местах. Но то был привычный, наш, шашлычный дым. Этот же – совсем другой. Или нам это только казалось?

Подошёл Тасис. Он был уже слегка пьян и веселей, чем обычно. Подмигнув нам, вытащил из кармана бутылку:

– Вот, пейте за нашу Грецию! – торжественно произнёс он и откупорил бутылку. Тут его кто-то окликнул, и он ушёл. Понюхав, Витек с разочарованием констатировал:

– А, сухое, кислятина!

Однако тут же сбегал куда-то и принёс мутный гранёный стакан. Мы выпили по глотку терпкого красного вина, но потом решили, что остальное допьём, когда будет готово мясо.

Через некоторое время вновь появился Манолис. Он протыкал туши длинным острым ножом, принюхивался, качал головой, мол, ещё не готово. Витек сглотнул подступившую слюну:

– А я бы попробовал…

Грек строго посмотрел на него, погрозил толстым пальцем и пошёл проверять готовность остальных туш.

В тени деревьев и кустов, где мы со скрипом крутили свои вертела, стало совсем темно. На аллее послышался шум.

– Отец – тихо сказал Витёк.

Я оглянулся. Дядя Серёжа, которого под руки вёл милиционер, заикаясь, говорил громким голосом:

– Т-ты… С-с-сержант… Д-д-да ты з-з-знаешь, с кем дело им-м-меешь? Я – к-к-капитан артил-л-лерис-с-ст! А ты кто т-такой? У-у-убери р-р-руки! Где хочу, там и-и-и г-гуляю! Тож-же, понаехали тут г-греки всякие! – Тут он перешёл на мат, называя всех подряд фашистами.

Подошёл Тасис с друзьями.

– Вам надо дом, спать, – вежливо попытался внушить ему Тасис. Отец Вити вырвал руку и замахнулся, пытаясь его ударить, но был слишком пьян, да и Тасис, занимавшийся борьбой, просто увернулся, и вместо удара дядя Серёжа неловко повалился наземь. Все вокруг засмеялись.

Витёк выбежал на аллею.

– Пап, пошли домой! – отчаянно крикнул Витя, поднимая отца с земли. Он любил отца безмерно, гордился им, но страшно стеснялся, когда тот в пьяном угаре выкидывал фортели. И хотя было темно, я точно знал, что лицо Витька горит от горечи и стыда за отца.

– Отпустите его… – не поднимая глаз, попросил он милиционера. – Я его домой отведу… Ну прошу вас, пожалуйста…

– В вытрезвителе ему место… – сержант крепко взял дядю Серёжу под локоть, почти вывернув руку. Витя оглянулся и посмотрел на Тасиса блестящими от слёз глазами.

– Тасис… – умоляюще произнёс Витёк. Грек смутился от его голоса.

Я смотрел из темноты сквозь листву кустов. Витёк вёл покачивающегося отца по ярко освещённой аллее к выходу из парка. Вокруг смеялись и танцевали весёлые люди, говорили на непонятном языке. А дядя Серёжа пытался всё это перекричать и пел военные песни: «Там, где пехота не пройдёт и бронепоезд не промчится…»

…Угли почти догорели. Манолис попробовал мясо, облизал пальцы и довольно сказал:

– Молодей! А где твоя друг?

Я хотел было ответить, но грек уверенным движением отрезал от спины два отменных куска горячего мяса.

– Это тебе, а это – твоя другу. За хороший работ…

Он положил мясо и два куска хлеба на обрывок обёрточной бумаги и пошёл к другим вертелам. «Отнесу Витьке домой!» – подумал я и надкусил свой кусок. Какое блаженство! Сочное, невероятно ароматное, нежное мясо…

– Вкусно?

Я вздрогнул и оглянулся. Из-за кустов на меня смотрели глаза Юли. Я не сразу узнал её. Прошёл почти год, как мы не виделись. Юля жила в соседнем дворе с матерью. Она была на три года старше, очень красивая и очень свободная. Все ребята на нашей улице были тайно в неё влюблены. Не миновала эта участь и меня. Соседки сплетничали, прополаскивая в тазах белье у водопроводной колонки, что она «слишком распущенна я». Но какое нам было дело до женской болтовни? В самом деле, смеялась Юля очень громко, но при этом на щеках у неё появлялись удивительно симпатичные ямочки, а глаза всегда весело блестели. Она первая на нашей улице отрезала себе косы, первая надела туфли на высоких каблуках. Всегда могла постоять за себя, и справедливость была у неё на первом месте. Пару раз участвовала в мальчишеских разборках, защищая слабых. Говорили, что мать поколачивала дочь, пытаясь восполнить пробелы в воспитании. А ещё болтали, что всё это следствие «безотцовщины» и что Юля «плохо кончит».