Kitabı oxu: «Синие бабочки»

Şrift:

* * *

Посвящается тем, кто мечтал хоть раз выбрать чудовище…

Предупреждения

Это роман о персонажах, сознательно или не совсем выбравших путь в бездну. Такое поведение не одобряется и не поощряется обществом, а местами и вовсе нарушает закон, но стоит помнить, что это художественное произведение. Все события являются вымышленными, а любые совпадения случайны. В реальности ничем подобным заниматься не стоит.

На страницах романа встречаются тяжелые и триггерные темы, демонстрируются сексуальные девиации и в красках описывается насилие. Ваше ментальное здоровье важно, так что примерный список приведен ниже:

убийства;

сомнительное согласие;

бладплей (игры с кровью);

нидлплей (игры с иглами);

секс с использованием посторонних предметов;

серая (местами черная) мораль;

сталкинг;

обездвиживание;

удушение;

домашнее насилие;

изнасилование (не между главными героями);

шрамы;

буллинг.

Если вы все еще готовы остаться, то добро пожаловать на темную сторону. Туда, где вместо принца на белом коне девушки иногда выбирают чудовищ.

Плейлист

Falling In Reverse – Bad Guy

Ice Nine Kills – Animals

The Funeral Portrait – Voodoo Doll

Lord of the Lost – Drag Me to Hell

Halflives – sorry mom x

Imagine Dragons – Enemy

Ice Nine Kills – A Grave Mistake

Neoni – DARKSIDE

The Cab – Lock Me Up

Royal & the Serpent – Choke

Kim Petras – There Will Be Blood

Night Club – Miss Negativity

Alfons, B3nte, Jessica Chertock – Puppeteer

The Cab – Bad

In This Moment – Dirty Pretty

Night Club – Cruel Devotion

Burn the Ballroom – Dark Dance

Marcus King – Sucker

Graveyardguy – Gore

Fever 333 – Hellfire

BONES UK – Dirty Little Animals

Priest – Obey

Ludo – The Horror of Our Love

TEYA – Bite Marks

Пролог

Творец

Тело вздрагивает в последний раз, и жизнь бедняжки обрывается навсегда. Я не помню ее имени и понятия не имею, чем она жила и чего хотела добиться, – но мне с самого начала хотелось сделать ее лучше. Посмотри на себя, дорогая, на свои когда-то горящие огнем жизни глаза и яркую улыбку. На несуразно длинные ноги и острые плечи, на бледные губы и густые каштановые волосы. Ты была до жути красива, тебе не хватало совсем немного до идеала.

Я тяжело вздыхаю и скидываю испачканные кровью виниловые перчатки, чтобы сменить их на новую пару. Работать на воздухе – то еще удовольствие, но в такой глуши нас еще долго никто не найдет, да и кому это нужно? Скоростное шоссе, и то слишком далеко отсюда. Щелкает замок кейса, поблескивают в тусклом лунном свете лезвия ножей и длинные иголки с насаженными на них бабочками.

Коллекция, какой я мог бы гордиться, вот только принадлежит она вовсе не мне. Моя дорогая матушка – надеюсь, она счастлива на небесах – с таким удовольствием собирала бабочек и буквально прожужжала мне все уши об этих чудесных насекомых. Видишь, мама, я нашел им куда лучшее применение, чем украшать стеклянные полки в твоем старом доме. И цвет… Синий – настоящий цвет жизни, что бы там ни говорили о зеленом.

И синий совершенно не идет распластавшейся на плоском камне девушке с перерезанным горлом. Пододвинув кейс поближе и взявшись за пинцет, я провожу свободной рукой по линии ее ключиц, спускаюсь к обнаженному животу и с разочарованием поджимаю губы. Она становится все холоднее, все быстрее теряет связь с жизнью и теперь – да и пару часов назад тоже – совсем не возбуждает. Не может разжечь ту искру, что потухла добрых семь лет назад. Или десять? Честно говоря, я перестал считать уже спустя два года.

С тех самых пор, когда потерял единственный на свете идеальный образ.

На мгновение прикрываю глаза и считаю до десяти, чтобы успокоиться. Вдыхаю густой и прохладный ночной воздух, мысленно воссоздаю ее: густая копна каштановых волос и бледная кожа, глаза полны боли, но в них столько злости и страсти, что можно утонуть. А тело хрупкое настолько, что его можно сломать парой неосторожных прикосновений.

И я сломал.

Ее полный разочарования и гнева взгляд до сих пор приходит ко мне ночами, словно она пытается меня укорить. За что, дорогая? Разве ты не видишь, что я ищу тебя повсюду? В каждой новой девчонке, что попадается мне под руку и хоть немного напоминает о тебе. И, поверь мне, если когда-нибудь я найду настоящую музу, то забуду о тебе.

Как ты когда-то забыла обо мне, решив отдаться другому.

Едва заметно качнув головой и отбросив непрошеные воспоминания в сторону, я медленно и осторожно помещаю одну бабочку за другой в приоткрытый рот девушки. Почти идеальная жертва, но уж точно не муза. Ей не хватило сил даже довести меня до оргазма: бедняжка сопротивлялась до последнего, рыдала и плакала, молила о пощаде, но не попыталась и пальцем пошевелить, чтобы оттолкнуть меня. Ударить. Убить.

Но и покориться не смогла. Мне даже показалось, будто она была в восторге от того, что ее трахнул хоть кто-то. И как, тебе понравилось? А тот взмах ножа, что перерезал тебе глотку и навсегда оборвал твою жизнь? Но она уже никогда не ответит.

Тело еще теплое и послушное, так что я приоткрываю ее губы – слишком пухлые – пошире и проталкиваю бабочек глубже. Длинные иглы вонзаются в податливую плоть с еле слышным хлюпаньем, хрупкие усики насекомых обламываются и летят вниз, оседая на бледной коже.

Приводить девчонку в порядок придется еще несколько часов, пока она хоть немного не приблизится к образу моей музы. Мне нужна живая. Настоящая. Ни одна из этих подделок ей и в подметки не годится, но я точно знаю: однажды мы встретимся, и тогда моя коллекция станет по-настоящему ценной. Есть ли смысл коллекционировать бабочек, если ты не можешь придать им нужную форму? Подарить кому-то действительно прекрасному? О нет, вовсе нет.

Но вот это – я со скучающим видом приподнимаю правую руку девушки и опускаю ее вниз, позволяя той свеситься с камня, – один из худших экземпляров. Все внутри скручивается при воспоминании о ее криках, и единственное, чего мне хочется, – закончить и смыть с себя остатки ее грязной крови.

Я ошибся с выбором.

Убираю пинцет на дно кейса и достаю совсем другие иголки – короткие и острые. Они будут отлично смотреться на ее плоском животе и неплохо дополнят зияющую рану на тонкой шее. Тебе не хватает изящества, милая, но я все исправлю. Ты станешь хоть немного лучше и, быть может, мы еще повеселимся. Однако ни одна струна внутри не откликается, не приливает к паху кровь, и волна разочарования накрывает меня с новой силой.

Ты просто отвратительна, дорогая.

Еще одна иголка, за ней другая – на коже выступают последние капли крови, едва заметные в ночной темноте. Работать в такой обстановке та еще задачка, а времени все меньше: луна совсем скоро сменится несмелым солнцем, по трассе начнут все чаще ездить машины, и кому-нибудь вдруг может прийти в голову заглянуть и сюда.

А девчонка все равно выглядит недостаточно хорошо. Я бы убил ее второй раз только ради того, чтобы выплеснуть скопившееся внутри разочарование. Снова трахнул бы ее, да только бездыханное тело не вызывает у меня ничего, кроме злости.

Как же ее звали?

И без того хрупкий пузырь терпения лопается и разлетается на миллионы мелких капель. Я бросаю оставшиеся иголки обратно в кейс, защелкиваю его на несколько замков и придаю телу правильное положение. Рот открыт чуть шире нужного, глаза распахнуты и смотрят на оставшиеся на небесах звезды, а руки безвольно свисают к земле. Она могла бы быть красавицей на прекрасном ложе, собравшей вокруг себя рой бабочек, а выглядит бледной копией настоящего коллекционного экземпляра.

Ошибка. Во рту оседает противная горечь, а руки подрагивают от гнева и желания смахнуть ее с каменного постамента и закопать прямо здесь, в калифорнийском песке. Увы, у меня при себе ни лопаты, ни времени. Ты, дорогая, останешься не лучшим моим произведением, но все же моим.

Обе пары белых виниловых перчаток я забираю с собой, оставив девчонке на память лишь короткий разочарованный взгляд. Ты не заслуживаешь этих бабочек, милая, но радуйся, что твоя жизнь оборвалась именно здесь. Радуйся, что я подарил тебе частичку себя. Я, а не кто-нибудь другой.

Когда я добираюсь до своей машины, припаркованной в паре миль от пустоши, уже рассветает. Первые лучи солнца отражаются от черного «Шевроле» и бьют по глазам, на шоссе тишь да гладь – как и всегда ранним утром. Разве что пара грузовиков проедет, но какое им дело до меня? Для них я такое же мелкое насекомое, как и моя сегодняшняя жертва.

Ах да. Лия Мартин, вот как ее звали. Студентка замшелого колледжа в соседнем штате, куда она собиралась вернуться завтра утром. Прости, милая, завтра утром ты попадешь на первые полосы лос-анджелесских газет, и на этом твой путь закончится. А меня ждет аэропорт и несколько часов полета в родной Иллинойс.

Отпуск – лучшее время, чтобы присмотреться к другим девушкам и найти среди них свою милую музу. Правильную. Идеальную. И у меня на это всего-навсего полтора месяца.

Но я помню, что в прошлом году видел там почти правильный экземпляр. Почти.

Кинув кейс под заднее сиденье, я вдавливаю педаль газа в пол и мчу в сторону аэропорта. Настало время проверить, созрела ли она. Моя потенциальная муза – Ванда Уильямс.

Глава 1. Мышеловка

Муза

В доме стоит пронзительная тишина – кажется, я слышу, как опускаются на пол мелкие пылинки. Матери нет уже второй час, а это значит только одно: скоро он придет за мной. Бежать некуда, прятаться негде, я как брошенный посреди трассы маленький беззащитный котенок, который уже видит несущийся на него грузовик и знает, что отскочить не успеет.

По шее стекают мелкие капли пота, теряются под свободным домашним топом, старым и заношенным. Но ему все равно, что на мне надето, – он разорвет и уничтожит все, проклятое ненасытное животное. Будь я даже типичной бездомной с пыльных улиц Чикаго, он бы не побрезговал. Урод. Напыщенный и изворотливый ублюдок.

Телефон неподалеку оживает и едва слышно вибрирует, но этого короткого звука достаточно, чтобы я вздрогнула. Боже, это не он. Всего лишь сообщение в мессенджер со скрытого номера. Очередной развод или тупая реклама, тем не менее я дрожащими пальцами провожу по экрану и открываю сообщение.

«Хочешь избавиться от него?»

Либо мать не зря ходит в церковь по воскресеньям и бог действительно существует, либо за мной следит не только ублюдок-отчим. Я тихонько поднимаюсь с кровати, на цыпочках подхожу к окну и выглядываю на улицу: не стриженный пару недель газон, пустая подъездная дорожка и темный соседский дом на той стороне. Ничего особенного.

Наверняка просто номером ошиблись, вот и все. Какой-нибудь выпускник вроде меня писал своей подружке, но набрал не тот символ. Шумно выдохнув, я прикрываю рот ладонью и напряженно прислушиваюсь к звукам на первом этаже. Тишина. Отчим до сих пор дрыхнет, и лучше бы ему спать до прихода матери. При ней он не посмеет меня и пальцем тронуть.

Свинья. Играет идеального муженька каждый раз, когда она обращает на него взгляд. Выслуживается перед городским шерифом и даже перед соседкой заискивает. Но я-то знаю, какой он на самом деле. Я чувствую это на себе каждый день. Каждый час. Каждую минуту.

Пожалуйста, боже, если ты и впрямь где-то там есть, позволь мне свалить отсюда как можно быстрее. Готова даже в школьном подвале жить, лишь бы подальше от дома. От дома, где меня предала родная мать. От дома, где мне давно уже никто не верит.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

И теперь сослаться на ошибку не так-то просто. Откуда он – или она – знает мое имя? Это какая-то дурацкая шутка ребят со школы? Хотя им бы ума не хватило. Никто не в курсе, что за дичь творится у нас дома длинными темными вечерами. Я не говорила ни школьному психологу, ни подругам, ни уж тем более одноклассникам, на рожи которых смотреть тошно. Только и могут, что тыкать пальцами в мои спутанные темные волосы и болтающуюся у глаз седую прядь. В мешковатую одежду и тонкие бледные, как у утопленницы, руки. Да и синяки под глазами размером с Марианскую впадину шарма не добавляют.

И ничего не изменится, пока я не убегу.

Так вставай и убегай, чего трусишь? Но ноги подкашиваются в то же мгновение, когда я тянусь к дверной ручке: на первом этаже грохочет дверь, и я уже слышу тяжелые, до боли знакомые шаги. Один за другим, один за другим. Как наяву вижу: он поднимается по лестнице с сальной ухмылочкой, слегка ссутулившись, и уже расстегивает ремень.

Готовится.

Сглатываю и бросаюсь к окну, с надеждой глядя на газон внизу, но дверь моей комнаты с противным скрипом открывается, а в нос бьет тяжелый запах мужского парфюма. Дешевого парфюма из ближайшего «Волмарта». Бежать некуда. Грузовик уже сбил меня и теперь протащит по всему шоссе.

– Прыгать собралась? – басит отчим с усмешкой, прежде чем придвинуться ко мне вплотную и прижать телом к подоконнику. Возбужденный член упирается в меня сквозь несколько слоев ткани, а руки отчима по-хозяйски скользят к резинке мягких штанов. – Мы же оба знаем, что ты не сможешь.

Занавеска наполовину приоткрыта, но его это нисколько не смущает: он прекрасно знает, что на нашей безлюдной улице никто не поднимет взгляд на мои окна. Свет выключен, и едва ли нас заметит даже мать, если решит вернуться домой пораньше.

Бежать некуда, но я все равно дергаюсь и стараюсь наступить ему на ногу или лягнуть локтем, когда он приспускает штаны одной рукой, а другой закрывает мне рот. Я едва могу дышать, кусаю его за руку, но все бесполезно – это животное грубо заставляет меня наклониться вперед и уткнуться лицом в пыльный подоконник.

Ты не смогла, Ванда, и теперь снова поплатишься за свою нерешительность. Ты знала, что он придет снова, но все равно трусливо пряталась у себя в комнате, как ожидающая смертельного приговора заключенная. И вот он, твой приговор.

– Вот так, – пыхтит он позади, прежде чем толкнуться в меня без подготовки.

Низ живота сводит от резкой боли, а перед глазами вспыхивают десятки подобных вечеров. Сколько раз он издевался надо мной? Сколько раз нагло насиловал меня за спиной у матери? Он толкается размашисто и с явным удовольствием, не обращая внимания на мои всхлипы и попытки вырваться. Ему наплевать.

– А если будешь много болтать, – говорит он уже грубее и крепче прижимает меня к подоконнику, – и снова попытаешься кому-то донести, то мы с тобой будем встречаться гораздо чаще.

Ты приходишь ко мне несколько раз в неделю, ублюдок. Трахаешь меня даже тогда, когда мать молится за твое здоровье в церкви, а потом улыбаешься ей за столом во время воскресного обеда. Куда уж чаще? Но вслух я не могу сказать ни слова. По щекам катятся слезы, и я прикрываю глаза в надежде, что все это просто закончится быстрее, чем обычно.

Сейчас он устанет и свалит к себе, чтобы снова делать вид, будто ничего особенного не произошло. Дождется мать с работы, расскажет ей, какой он замечательный муж, и трахнет еще и ее, а она только рада будет. Все тело сотрясает от боли и несправедливости – от того, в какую пытку превратилась моя жизнь в последние годы. Ровно с тех пор, как мать вышла замуж за этого урода, а тот решил, будто может творить что только пожелает.

И с каждым днем у меня все меньше сил ему сопротивляться.

Отчим набирает ритм и остервенело вколачивает меня в подоконник, грубые пальцы все крепче впиваются в челюсть – наверняка останутся мелкие синяки, – а в воздухе стоит отвратительный запах пота. Он довольно хрипит и наваливается на меня всем телом, дергается в последний раз и выходит: я отчетливо чувствую, как по спине в районе поясницы разливается липкое теплое семя.

Грудь сводит спазмом, к горлу подступает ком, и меня едва не выворачивает наизнанку, пусть отчим до сих пор и прикрывает мне рот рукой. Ты заслужил гребаной смерти, урод. Чтоб ты сдох, понял? Чтоб ты сдох, когда в очередной раз решишь засунуть свой член туда, где ему не место.

– Ты уже большая девочка, Ванда, – хмыкает он с насмешкой и шлепает меня по заднице, прежде чем натянуть обратно штаны. – В этом году тебе девятнадцать, а в таком возрасте пора уже научиться держать все в себе.

Жадно глотая воздух, я кое-как приподнимаюсь и едва не падаю обратно, в последний момент схватившись за подоконник обеими руками. И мое отражение такое же жалкое, как и положение. Домашний топ сполз на сторону, обнажив плечо, на голове настоящее воронье гнездо, а на лице тень настолько черная, будто его у меня нет вовсе. Ванда-невидимка. Ванда, которой никто и никогда не верит. Ванда, которая все придумала.

– Да и признай, – бросает он уже у дверей так снисходительно, словно делает мне одолжение, – ты тоже этого хочешь.

И со смехом уходит: тяжелые шаги звучат на лестнице еще несколько секунд, а потом смолкают. Хлопает дверь их с матерью комнаты на первом этаже, и только после этого я даю волю эмоциям. Захлебываюсь рыданиями в темной спальне, роняю слезы на светлый подоконник и стыдливо свожу ноги, будто это я виновата хоть в чем-то. Будто это я его позвала.

За окном, в соседнем доме, мелькает и исчезает чья-то темная тень. Наверное, кто-то мирно оглядывает улицу, явившись домой с работы. Мне-то с этого что? Мне уже никогда не светит такая спокойная жизнь. Я никогда не смогу выйти во двор собственного дома, не оглядываясь в ужасе по сторонам. Я и жить в собственном доме никогда уже не смогу.

Может быть, стоит прыгнуть, и дело с концом? Насмерть не разобьюсь, но смогу свалить куда подальше, даже если сломаю обе ноги. Плевать, что со мной случится. Хуже уже точно не будет.

Испорченный ублюдком топ неприятно липнет к телу, и я – нерешительная, слабая Ванда – собираюсь выйти из комнаты и пробраться в душ, чтобы не выходить оттуда до глубокой ночи, когда на кровати снова оживает телефон. Тусклый синеватый свет от дисплея на мгновение освещает комнату. Конечно, только сообщений от каких-то придурков мне сейчас не хватало.

Но я помню, что писали мне сегодня. Я помню и впервые испытываю желание сделать хоть что-нибудь. Что-нибудь, на что меня хватит, раз уж я не в состоянии даже сбежать.

«Ты хочешь от него избавиться?»

Незнакомец повторяет свой вопрос, а я решительно беру телефон и набираю всего одно слово. Такое простое слово. Хочу. Ублюдок был прав, я действительно этого хочу – хочу, чтобы он сквозь землю провалился. Исчез. Сдох. Подавился беконом за завтраком и никогда больше не появлялся в нашем доме.

«Хочу».

Конечно, я давно уже не строю воздушных замков и понимаю, что все это глупости. Не появится из ниоткуда благодетель и не спасет меня от отчима. Раз уж с этим не справились в полицейском участке, когда я пришла к ним растрепанная и заплаканная, в одной только пижаме, то с чего бы справиться кому-то еще? У этого ублюдка связи по всему городу, каждый ему что-то должен, а кто-то просто верит, что он слишком хороший человек, чтобы творить такое дерьмо.

И не догадываются, что дерьмо – это он сам.

Я бросаю телефон в ящик стола, закрываю его на ключ и достаю из шкафа чистую футболку и нижнее белье. В душ тащусь уже на ватных ногах, едва соображая, что вижу перед собой – то ли до боли знакомый коридор, то ли тот дремучий лес, в котором давно потерялась. Челюсть сводит от боли, между ног противно ноет, а к горлу то и дело подкатывает тошнота.

Поздравляю, Ванда, ты похожа на привидение. Маленькое забитое привидение, которое можно трахнуть.

Держать слезы в себе невозможно, и я снова задыхаюсь от боли под струями горячей воды. Почему я? Почему до матери не доходит, что происходит? Тру жесткой губкой кожу всюду, где ко мне прикасался отчим, но его липкие прикосновения не смываются.

Черт. Черт. Черт!

Короткий удар по кафельной плитке – до крови на костяшках, – второй, третий, однако эта боль не идет ни в какое сравнение с поселившейся в душе. Да что там, она ничто даже на фоне боли в нижней части живота. Я должна сбежать. Мне здесь не место. Я больше не выдержу.

– Я дома! – раздается голос матери с первого этажа, и слезы с новой силой заволакивают глаза. А может, это просто вода.

Мама дома, а я сползаю на пол, забиваюсь в самый угол душевой кабины и накрываю голову руками. Сколько раз я пыталась рассказать ей о том, что творится прямо у нее под носом? Показывала едва заметные синяки и грязную одежду, а она…

Что за ерунду ты придумала? Где ты шлялась? Во что ты ввязалась? Я от тебя такого не ожидала, Ванда, ты под домашним арестом на две недели! Мне уже полгода как исполнилось восемнадцать, но домашний арест – все еще самое страшное наказание.

Потому что я не хочу больше находиться дома. Никогда.

Творец

Она прекрасна. От рассыпавшихся по плечам темных волос с яркой серебристой прядью у самого лица до хрупкой фигуры и больших карих глаз. Именно ее я искал последние несколько лет, именно так должны выглядеть девушки, которым повезет прикоснуться к совершенству. Да. Ванда Уильямс – даже ее имя идеально ложится на язык и перекликается с именами других жертв.

Ванда прекрасна.

Я поднимаюсь из-за стола и подхожу поближе к окну, чтобы выглянуть наружу через небольшой просвет между занавесками и вновь приметить, как она мечется по своей комнате на втором этаже. Дерганная и импульсивная, Ванда временами не находит себе места часами, а иногда сутками напролет сидит на кровати, уткнувшись лицом в прижатые к груди колени. Моя милая муза еще не догадывается, какая судьба ей уготована. Не догадывается, как скоро избавится от оков и прекратит нервно оборачиваться, едва услышав чьи-то шаги неподалеку.

Однажды она заметила меня в парке – наши взгляды встретились лишь на мгновение, но его было вполне достаточно. Взгляд Ванды – мрачный и затравленный, почти опустевший – в тот день окончательно пленил меня. На дне глаз еще плескался неудержимый, яркий гнев. Такой, что я мог ощутить его на себе и проникнуться ее злостью. Да, именно такими они и должны быть. Столько лет искать подходящий образ и экспериментировать, чтобы в один прекрасный день встретиться с моей маленькой музой.

Довольно улыбнувшись, я прислоняюсь плечом к стене и несколько раз глубоко и размеренно вдыхаю. Воздух в Рокфорде особенный: здесь повсюду пахнет сыростью, особенно в старых домах, стоящих практически впритык друг к другу на одинаковых безликих улицах. Идеальный город, чтобы немного отдохнуть от приевшейся суеты Лос-Анджелеса и вернуться к работе ближе к сентябрю. Может быть, размяться, но не больше. Я никогда не думал, что она вырастет такой. Воистину, пути судьбы запутаны, и разобраться в них неимоверно сложно.

Но я разбираться не собираюсь, я в состоянии сам вершить свою судьбу.

В небольшой спальне дома, куда я приезжаю на время отпуска, горит одна-единственная настольная лампа, но ее яркости недостаточно, чтобы осветить что-то, кроме широкой пробковой доски. К ней тут и там приколоты наспех распечатанные фотографии и статьи из социальных сетей. Серийные убийцы – мои коллеги, которым не повезло. Тед Банди, Джеффри Дамер, Лоуренс Роудс. Каждый в итоге оказался за решеткой, потому что у них не было цели. Правильной цели.

Моя маленькая муза будет жить, пока я не достигну вершины. Пока мое имя – прозвище, которое дали мне в СМИ, – не завирусится по всем социальным сетям, пока от него не будет вздрагивать каждая хрупкая брюнетка в Штатах.

Пока моя муза будет способна шептать его своими тонкими губами.

Коллекционер. Хотя я бы предпочел, чтобы она звала меня по имени. Рид. Рид Эллиот, и очень скоро Ванда обо мне узнает. А пока что нужно позаботиться о ее будущем, даже если она сама мечтает лечь спать и никогда больше не просыпаться.

Я сажусь на кровать и открываю ноутбук, чтобы отправить несколько писем: ректору закрытой академии Белмор в Калифорнии, неподалеку от Лос-Анджелеса, например. Одно из них от имени дорогой Ванды Уильямс, а другое – от моего. Разве сможет ректор отказать ей в поступлении, если я впервые за пять лет напишу рекомендацию? О нет, ни за что. Я никогда не рекомендую студентов к зачислению и терпеть не могу свою работу в академии, но оставить музу гнить в этой дыре – непозволительная роскошь. Особенно в компании такой крысы, как ее отчим.

Ванда пока не догадывается об этом, но я уже знаю о ней все. Когда она ложится спать и во сколько встает, какой дорогой возвращается домой и с кем в городе общается. Какой у нее любимый цвет и как давно ее мать во второй раз вышла замуж. И даже ее документы – я с улыбкой похлопываю по небольшой папке неподалеку – уже у меня на руках.

И ее номер телефона у меня тоже есть.

Как бы моя милая муза ни старалась, ей от меня не сбежать. Пара дней, и ее жизнь изменится навсегда. К лучшему, конечно же. Рядом со мной ее жизнь обязательно изменится к лучшему.

Еще несколько мгновений перебираю пальцами по клавиатуре и все-таки отправляю ректору письмо. Вот и все. Остается лишь разобраться с отчимом моей дорогой Ванды, и с Рокфордом можно попрощаться до следующего лета.

В ее спальне загорается свет, и я могу разглядеть растрепанные волосы и сутулые острые плечи. Потерпи еще немного, моя дорогая Ванда, я знаю, что у тебя хватит сил. Правда ведь?

Открываю мессенджер и набираю сообщение. Номер скрыт, и она никогда не догадается, кто ей пишет, если не решит обратиться в полицию. Но мы оба знаем, что в полицию Ванда не пойдет. Не после того, как городской шериф послал ее к черту, когда она попыталась рассказать, что отчим издевается над ней изо дня в день.

«Хочешь избавиться от него?»

Соглашайся, моя милая муза, и я с удовольствием превращу твой персональный ад в настоящий рай. Соглашайся, и я сам подвезу тебя до академии и представлю ректору. Соглашайся, и ты станешь чем-то большим, чем вчерашняя школьница, глотающая слезы после очередной встречи с отчимом.

Но Ванда молчит. Я вижу, как она подходит к окну, словно хочет увидеть кого-то во дворе. Не верит, конечно же, и наверняка считает мое предложение глупым розыгрышем кого-то из приятелей. Что ж, дорогая, я достаточно терпелив, чтобы добиться твоего согласия.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

Отсюда не разглядеть ни ее карих глаз, ни выражения лица, но у меня богатая фантазия: сейчас она точно хмурится и хочет выбросить телефон в окно, но не решается. С решительностью у моей музы огромные проблемы, иначе сейчас мы говорили бы лицом к лицу, а вместо этого я лишь смотрю на нее сквозь пару стекол и тонкие шторы.

Свет снова гаснет, а ответа от Ванды все нет.

Однако я вижу едва различимые силуэты – ее скрюченную фигурку и крупную тень позади, невпопад дергающуюся раз в несколько секунд. Одна из клавиш трескается под пальцами и осыпается на пол десятками кусочков пластика, а глаза сами собой сужаются. Животное. У тебя нет никакого права прикасаться к Ванде и уж тем более измываться над ее хрупким телом.

Как жаль, что я не могу заглянуть к ним домой и вонзить нож прямиком в сердце Питера Уилсона. Мои любимые синие бабочки отлично бы смотрелись на его теле, и ему наверняка пошла бы перерезанная глотка. В иной ситуации я никогда не притронулся бы к кому-то вроде Уилсона: он совсем не похож на хрупкую девицу и уж тем более совсем не похож на Ванду.

Но он должен умереть.

Приходится несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть через рот – только это и помогает немного успокоиться. Сейчас не время распаляться и давать волю гневу, иначе плакал мой план. Милая муза потерпит еще один день. Всего один день, прежде чем я избавлю ее от этого животного и направлю прямиком в мое логово. В академию Белмор, где никто не знает о том, кто такой Коллекционер.

Тише. Тише. Тише.

Я щелкаю выключателем настольной лампы, и спальня погружается в кромешную тьму. Мимо дома тащится машина, словно старая черепаха, свет фар полосами проплывает по стенам и потолку. Хочется подняться и приоткрыть спрятанный под кроватью кейс с сотнями засушенных бабочек и пинцетом, прикоснуться к спрятанным под подкладкой ножам и провести по лезвиям.

До чего же я соскучился по ощущению стали под пальцами, по сладковатому запаху крови и податливой плоти девушек, до боли похожих на Ванду Уильямс. Видит бог, я мог бы прихватить кейс и подкараулить любую девчонку в парке, лишь бы унять дрожь возбуждения и выпустить скопившийся внутри гнев, но я считаю про себя до десяти. Снова и снова, пока сердце не начинает биться реже, а дыхание не выравнивается.

Завтра. Нужно потерпеть до завтра, вот и все.

До завтра, когда я заберу жизнь Уилсона.

В окнах Ванды больше не загорается свет, но я все равно набираю ей сообщение. Давай же, моя дорогая, соберись с силами и скажи мне, что ты хочешь сделать с крысой, что живет с тобой под одной крышей. Мучает тебя. Наслаждается твоим бессилием. Скажи мне, и я исполню твое маленькое желание. С превеликим удовольствием.

«Ты хочешь от него избавиться?»

И на этот раз я выпрямляюсь и закусываю нижнюю губу от предвкушения. Кончики пальцев покалывает, а сердечный ритм вновь набирает обороты. Давай же, Ванда. Давай.

Когда мессенджер оживает и на экране высвечивается первое сообщение от моей музы, внутри разливается приятное тепло. Покалывает теперь не только пальцы, но и все тело, и я уже знаю, что случится в следующее мгновение.

«Хочу».

Да. Да. Да.

Руки сами тянутся к кейсу, и вот я уже поглаживаю корпус из темной кожи и щелкаю кодовым замком. С темно-красной бархатной подложки на меня мертвыми глазами смотрят бабочки, а под ними поблескивают едва заметные петли и замочная скважина. Моя любимая коллекция, мои верные инструменты. И завтра Питер Уилсон познакомится с ними поближе.

Ни один мужчина еще не был удостоен такой чести. И никогда больше не будет. Однако для моей милой музы я готов сделать исключение из правил, и далеко не одно. Глубоко вдохнув аромат кожи и едва уловимый – пыльцы, я захлопываю кейс и бросаю взгляд на время на экране ноутбука.

Всего лишь девять часов вечера.

Это будет очень долгая ночь.

Творец

Подъездная дорожка у дома Уилсонов опустела, погас свет в нескольких окнах – лампа сверкает лишь в гостиной, и вокруг нее бродит туда-сюда высокая грузная тень. Я знаю, что ты здесь, и сбежать от меня не выйдет. Улыбка проступает на губах сама собой, а в груди зарождается до боли знакомое теплое чувство. Всего несколько шагов отделяет меня от одного из самых уродливых, отвратительных убийств в жизни.

Кожаный кейс приятно оттягивает руку, когда свободной я приглаживаю чуть растрепавшиеся светлые волосы и поправляю ворот водолазки. Погода в Рокфорде сегодня по-настоящему летняя, солнце печет просто беспощадно, но изменять своему образу – все равно что добровольно стрелять себе в ногу. Уилсон не дурак и не поверит, если я заявлюсь к нему в футболке и спортивных штанах, как дружелюбный сосед, и приглашу на барбекю. Нет, к животному нужен иной подход.

Pulsuz fraqment bitdi.