Kitabı oxu: «Список подозрительных вещей»

Jennie Godfrey

THE LIST OF SUSPICIOUS THINGS

Copyright © Jennie Godfrey, 2024

Published by arrangement with Rachel Mills Literary Ltd

© Павлычева М., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Светлой памяти Дэвида Годфри

Примечание автора

Есть целое поколение северян, чье детство омрачено убийцей Питером Сатклиффом. Одно из моих самых ярких детских воспоминаний – день, когда его схватили и когда стало ясно, что мой отец знал его. Я до сих пор испытываю ужас от мысли, как близко он подобрался к моей семье.

Эта книга написана в память о жертвах, выживших и тех, кто теперь стал взрослыми детьми, к кому я отношу и себя. «Список подозрительных вещей» – это мое любовное послание благословенной Богом стране.

Загаданное желание

1
Мив

Проще сказать, что все началось с убийств, но на самом деле начало было положено, когда Маргарет Тэтчер стала премьер-министром.

– Это неправильно, что страной управляет женщина. Женщины не для этого, – сказала моя тетя Джин в день объявления результатов выборов. – Как будто последних событий мало… Она – начало конца для Йоркшира, и я объясню тебе почему.

Она суетилась на нашей маленькой кухоньке, энергично протирая поверхности, которые я уже протерла. Я, одетая в коричнево-оранжевую школьную форму, сидела за столом и лущила горох в дуршлаг, стоящий на щербатой желтой столешнице. Когда тетя Джин отворачивалась, я кидала пару горошин в рот. Мне хотелось напомнить, что она тоже женщина, как и Маргарет Тэтчер, но тетя Джин ненавидела, когда ее перебивали. Кроме нас, на кухне никого не было, и это означало, что от ее мнений никуда не деться, а их у нее было предостаточно. Так много, что она принялась перечислять.

– Номер один, – сказала тетя Джин, и ее похожие на проволоку седые кудряшки вздрогнули, когда она покачала головой. – Взгляни на это лицо, и ты увидишь, что власть делает с женщинами: она делает их жестче. Можно сразу сказать, что у нее нет сердца, ведь так? – Взяла с сушилки деревянную ложку и помахала ею для пущей убедительности.

– Гм, – произнесла я.

На мгновение я подумала, а не стоит ли кивать время от времени и тайком читать книгу, открытую передо мной и прижатую дуршлагом, чтобы не закрывалась. Однако, хотя слух у тети Джин был неважный, остальные органы чувств отличались остротой бритвы, и она, как охотничья собака, обязательно учуяла бы мое невнимание.

– Номер два. Она уже отняла молоко у бедных детишек и работу у трудолюбивых мужчин.

Я знала, что отчасти это так. Стишок «Тэтчер, похитительница молока» все еще звучал в нашей школе, а ведь прошли годы с тех пор, как она убрала те маленькие бутылочки с отвратительным теплым молоком, которое нам приходилось ежедневно пить.

– Три. Каждые пять минут – проклятое убийство. Йоркшир уже прославился ими. Мертвые девочки.

Тетя Джин отложила деревянную ложку и открыла наш древний холодильник с ржавыми углами. Дверца заскрипела в знак протеста. Посетовав на отсутствие внутри чего-либо существенного, тетя вытащила потрепанный блокнот на пружинке, который она всегда носила с собой, вынула из пружинки такой же потрепанный карандаш и облизала кончик.

– Сливочное масло, молоко, сыр…

Я видела, как тетя Джин проговаривает слова, выводя их аккуратным почерком, которым она так гордилась, и составляя список. Ей нравилось упорядочивать беспорядок жизни. Иногда я спрашивала себя, не это ли она попыталась сделать с нашей семьей.

Составив список, тетя Джин закрыла холодильник и посмотрела на меня.

– О, и не только мертвые девочки. А еще и эти женщины…

Я очень хотела спросить, каких именно женщин она имеет в виду и относятся ли они к тому же типу, что и Маргарет Тэтчер. Меня всегда интриговали женщины, которых осуждала тетя Джин – а таких женщин было множество, – однако я по опыту знала, что от меня не ждут и не желают никаких комментариев. Поэтому решила ничего не говорить и просто откинулась на спинку стула, а тетя Джин тем временем вернулась к своим мыслям. Надобности спрашивать, какие убийства она имеет в виду, не было. Весь Йоркшир знал, что у него есть собственное чудовище, вооруженное молотком и ненавистью к женщинам.

Впервые я услышала о Йоркширском Потрошителе два года назад, когда мне было почти десять. Я, мама, папа и тетя Джин – все мы сидели в нашей гостиной. Тетя Джин недавно переехала к нам, и я потихоньку привыкала к новому члену семьи, облекая себя в ту форму, которая от меня требовалась. Я постоянно пыталась сделаться поменьше и потише, однако, несмотря на все мои старания, особенности моего характера все время выскакивали наружу, как чертик из табакерки.

По маленькому черно-белому телевизору, примостившемуся на полке, показывали девятичасовые новости. Мама, папа и тетя Джин сидели на диване и таращились в экран, как на проповеди в церкви. Мои волосы еще не высохли после еженедельного мытья, поэтому мне пришлось сидеть в кресле, которое обычно занимала мама, когда она спускалась вниз. Кресло стояло рядом с газовым камином, его решетка ярко светилась, а тепло согревало мне лицо, когда я поворачивалась к нему. В остальной части комнаты было холодно, и это было видно по дыханию. Мой взгляд был занят тем, что следовал вдоль коричневых, оранжевых и горчичных завитков на нашем ковре – они были похожи на узоры, которые мы рисовали с помощью спирографа¹, подаренного мне на прошлое Рождество, – когда я почувствовала, что в комнате что-то изменилось, как будто из нее исчез весь кислород. Мне показалось, что все сделали вдох и затаили дыхание – мы так иногда делали в школе, пока не краснели, а потом сдавались и разражались хохотом.

Я подняла голову и увидела на экране серьезного полицейского, увешанного наградами. Я заметила, что папа пристально смотрит на маму, как будто проверяет, есть ли у нее признаки жизни. Ничего не обнаружив, он повернулся к тете Джин, при этом его брови двигались вверх-вниз. Обычно это было очень смешно, и я начинала хихикать. Но сегодня в этом ничего забавного не было. Я не могла понять, что только что изменилось.

– Сегодня я могу с уверенность утверждать, что двадцатилетняя Джин Джордан является шестой в списке жертв Йоркширского Потрошителя. Ее смерть была жестокой. Ей сначала нанесли удар по голове тупым предметом, а потом несколько ножевых ранений. Жертвой стала еще одна проститутка…

Я выпрямилась – раньше я этого слова не слышала. Папа закашлялся, перекрывая звук телевизора, а тетя Джин встала и переключила на другой канал, однако я успела спросить:

– Что такое проститутка?

Папа и тетя Джин переглянулись. Папа заерзал; тетя Джин словно окаменела. Мама продолжила безучастно таращиться в экран, и только короткий проблеск осознания свидетельствовал о том, что она смотрит; правда, сосредоточенность в ее взгляде исчезла так же быстро, как появилась. На меня никто не глядел. Наконец папа подал голос:

– Гм, это… э-э… человек, который помогает полиции.

– Хочешь «Хорликса»² перед сном? – спросила тетя Джин твердым, как гранит, тоном и поманила меня за собой, выходя из комнаты.

Когда я вернулась в гостиную, по телевизору показывали совсем другое, и чувство было такое, будто моего вопроса и папиного ответа и не было.

С того дня Потрошитель маячил где-то на задворках моего сознания. В школе салочки с поцелуями превратились в «салочки с Потрошителем», гораздо более страшную игру с участием мальчишек из моего класса, одетых в блестящие парки, застегнутые только у ворота. Когда мальчишки бегали, эти куртки развевались, как крылья хищной птицы. Они гонялись по игровой площадке за самыми красивыми девочками – в том числе и за моей лучшей подругой Шэрон, – а те с криками бросались врассыпную.

Я не особо задумывалась о жертвах Потрошителя до тех пор, пока за несколько недель до выборов не была убита девятнадцатилетняя Джозефина Уитакер, служащая строительной компании из Галифакса. Папа оставил газету на столе в кухне и ушел в паб, а я решила ее убрать. Тетя Джин ненавидела беспорядок. На первой странице были фотографии, которые врезались мне в память: лицо Джозефины – улыбающееся, с широко распахнутыми глазами, в обрамлении темно-каштановых волос, а рядом – ее частично прикрытое тело в местном парке, где ее убили, нанеся двадцать один удар отверткой.

Я восприняла ее смерть как смерть близкого человека. Возможно, из-за ее возраста – она была достаточно юна, чтобы в телевизоре ее называли «девочкой», – из-за того, что она была не сильно старше меня. Возможно, еще и из-за того, что ее описывали словами типа «невинная» и «приличная». Она была не из «этих» женщин, как их называла тетя Джин. Я смотрела и смотрела на те фотографии, переводила взгляд с одной на другую, и мое сердце билось так часто, что пульс отдавался в ушах.

* * *

В день выборов папа вернулся домой уже после чая, и я сидела за кухонным столом, изнывая от голода, и ждала, когда он вымоет руки и присоединится к нам. Когда он сел за стол и потрепал меня по волосам – что было одним из редких проявлений его любви, – кухню наполнил знакомый запах мускусного пота и пасты для очистки рук «Сварфега».

– Остин, почти готово, – сказала тетя Джин, кивая и ставя перед ним кружку дымящегося чая. Я от нетерпения заерзала. – Мив, прекрати, – строго велела она, поворачиваясь ко мне. – Ты прямо-таки как спущенный чулок.

Я тут же замерла и повесила голову, покусывая губу. Мама постоянно так меня называла. Только разница была в том, что мама говорила это с улыбкой.

– Если тебе нечего делать, можешь отнести это наверх, – сказала тетя Джин, протягивая мне поднос с тарелкой. От запаха густого томатного супа дырка в моем пустом желудке только увеличилась. Я бросила взгляд в гостиную и увидела, что в старом кресле никого нет. Должно быть, сегодня плохой день.

Я стала подниматься по узкой лестнице, не отрывая взгляда от подноса и с особой тщательностью ставя ногу на каждую ступеньку, чтобы не пролить ни капли. Наверху я опустила поднос на пол возле закрытой двери и легонько постучала. Я рассчитывала услышать какой-нибудь шорох, но внутри стояла тишина. Я на цыпочках спустилась вниз, и, когда моя нога ступила на последнюю ступеньку, сверху раздался тихий стон открывшейся двери. Я выдохнула с облегчением. Она хотя бы поест. День не такой уж плохой.

К моему возвращению в кухню тетя Джин уже сняла фартук и теперь была в обычном кардигане, заштопанном на локтях и застегнутом до самого горла. Если не считать ее мнения, все остальное у тети Джин было, образно говоря, застегнуто на все пуговицы – от ее тугих кудряшек, которые она еженедельно укладывала в парикмахерской под сушуаром³, до толстых темно-коричневых колготок, полностью скрывавших плоть. Сейчас тетя Джин резала большой пирог и раскладывала его по тарелкам. Папа увлеченно читал новости крикета в «Йоркшир кроникл», но он тут же сложил газету, едва перед ним поставили еду. Потом мы все трое сидели за круглым столом, почти соприкасаясь локтями, и ели.

До того как тетя Джин переехала к нам, мы обычно пили чай перед телевизором на диване, где было достаточно места, чтобы шуметь и смеяться. В прежние годы во время забастовок, которые оставляли нас без электричества и тепла, мама умудрялась превратить все это в игру. Она делала вид, будто мы в походе и поставили палатку, и мы ели при свечах и в шапочках с помпонами, пели походные песни. И хотя нам приходилось есть в темноте, наша жизнь в те времена была залита ярким светом; в ней не было серости, которая опустилась на нас, когда мама замолчала, а тетя Джин поселилась у нас, чтобы заполнить брешь.

Тетя откашлялась, положила свой блокнот рядом с тарелкой, отчего на столе стало еще теснее, и открыла его. Она уже успела сделать дополнительные заметки, тоже аккуратно пронумерованные, о том, почему Маргарет Тэтчер – «это вред для страны, и в частности для Йоркшира». Слова были выведены на страничке так же четко, как они произносились.

Папа молча ел мясной пирог с почками, его взгляд был сосредоточен на еде перед ним. Он ничем не показал, что слушает, когда тетя повторила те же пункты, что излагала мне днем, а потом добавила еще несколько о том, как же это получается, что «у женщин появляются идеи, не соответствующие их положению», и о чем-то под названием «иммиграция», которая и была виновата в том, что Йоркшир «катится ко всем чертям».

Тетя вздохнула, ее кудряшки задрожали.

– Даже не знаю, Остин. Иногда мне кажется, что с таким же успехом мы могли бы сдаться и перебраться к Югу.

Я замерла с вилкой на полпути ко рту. Неужели она серьезно? В нашей семье юг Англии олицетворял судьбу худшую, чем смерть. «Мы йоркширцы до мозга костей, – обычно говорила тетя Джин. – У нас в крови вересковые пустоши и фабрики».

Я положила кусок пирога на тарелку, звякнув вилкой о ее край. Аппетит пропал. Папа поднял голову. Я не задумываясь выпалила:

– Мы не можем уехать отсюда.

Громкость голоса удивила даже меня. Они оба повернулись в мою сторону.

– Правда, что ли? – сказал папа, и его лицо стало веселым. А вот в лице тетя Джин веселья не было.

– Будет так, как скажут, – заявила она, указывая на мою тарелку и как бы говоря: «И с твоим ужином тоже».

– Но ведь у нас все здесь, – сказала я, имея в виду мою лучшую и единственную подругу Шэрон. В горле появился комок, и я тщетно пыталась его проглотить. Слезы были одним из многого, что не одобряла тетя Джин.

Папа отложил нож и вилку и впервые за все время внимательно посмотрел на тетю Джин, вместо того чтобы разглядывать мясной пирог. Затем взял из горки в центре стола ломоть хлеба, густо намазанный маслом, и вытер им соус с тарелки.

– Эх, а ты, может, и права, – сказал он после паузы. – Новая жизнь пошла бы нам всем на пользу. Надо об этом подумать.

Папа поднял глаза к потолку, где слышались шаги, медленно перемещавшиеся взад-вперед. Я тоже посмотрела вверх. А когда опустила взгляд, оказалось, что тетя Джин наблюдает за нами обоими. Я увидела в ее глазах чувство, которому не могла дать названия. Она быстро убрала его вместе с тарелками.

И тогда я поняла, что все серьезно.

* * *

В ту ночь я без сна лежала в кровати, мой письменный стол, книжные полки и тяжелый гардероб из ореха были освещены луной, которая заглядывала в щель между шторами, и отбрасывали молчаливые тени. Мне казалось, что глаза слишком детских для меня фигурок Уомблов⁴ на давно выцветших обоях наблюдают за мной. Они были так хорошо знакомы мне, что у меня опять перехватило горло.

Я вцепилась в края кровати, чувствуя под руками жесткое, колючее одеяло, мои разум и желудок бурлили от мысли об отъезде из Йоркшира. Мне вспомнилось, когда мы в последний раз были на праздновании «Ночи Гая Фокса»⁵ в нашем городе. Мама решила, что я достаточно взрослая, чтобы покататься на аттракционе «Вальс», и я чувствовала, что вот-вот вылечу с сиденья, когда чашка, кружась вокруг своей оси, скользила по волнообразной поверхности. Единственное, что мешало мне закричать от ужаса, была мамина рука, которая крепко сжимала мою. Я до сих пор помню теплый запах имбирного пряника, что мы ели тогда, – он исходил от ее кожи. Я знала, что больше все это не повторится. Последние два года показали мне, как сильно меняются люди. Так как на людей я рассчитывать не могла, мне были нужны хотя бы места и вещи, чтобы крепко стоять на ногах. Уехать отсюда мы не могли.

Я обратилась к единственной вещи, на которую всегда могла рассчитывать. В куклах или мягких игрушках я утешения не находила, поэтому потянулась к изрядно потрепанной книге Энид Блайтон⁶, которую мама купила мне на распродаже. Книга всегда лежала наверху стопки возле кровати; от старости ее переплет растрепался, а страницы плохо держались на корешке. Это была одна из историй о Знаменитой пятерке. На людях я была уже слишком взрослой для нее, а вот наедине с собой эти книги были для меня давними друзьями. Мне нравилось, что все их приключения всегда заканчиваются суетой тети Фэнни, которая старалась приготовить для них кучу сэндвичей.

Чтение знакомых строк отвлекло меня, пока я ждала ежедневного утешения. С тех пор как мама замолчала, папа каждый вечер приходил ко мне в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. Это была скудная замена приходам мамы, когда она пела мне колыбельную, поглаживая меня по голове. Она никогда не пела дурацкие детские песенки, только мелодичные, печальные песни «Битлз» или «Карпентерс», которые ее красивый голос превращал в добрые. Но так как те мгновения были единственными, которые я проводила с папой наедине, это стало драгоценным ритуалом. После него папа спускался вниз и смотрел телевизор с тетей Джин или «убегал быстренько пропустить пинту пива», что случалось гораздо чаще. Я отложила книгу, когда его голова появилась в дверном проеме.

– Мы и в самом деле переедем? – спросила я.

Папа вошел в комнату, сел на край кровати и принялся вертеть в пальцах нитку, оторвавшуюся от моего одеяла.

– Неужели это так ужасно? – спросил он, улыбаясь. Кивнул на лежащую у меня на коленях книгу о Знаменитой пятерке. – Я думал, тебе нравятся приключения.

Я удивленно посмотрела на него. Это был удар ниже пояса – использовать против меня книги.

– А как же крикет? – спросила я. – Ты не можешь быть членом Йоркширского крикетного клуба, если не живешь в Йоркшире.

Крикет был единственной общей темой для нас с папой. Благодаря папиной одержимости этим видом спорта сложные правила и язык игры были вырезаны в моем сознании так же, как название приморского курорта на сувенирном длинном леденце. По семейному преданию, мама и папа едва не отказались от детей, потому что они помешали бы им ездить вместе с йоркширской командой и смотреть, как она играет. В конечном итоге им помешали, но не я. Я понимала, что немного исказила суть правила о том, что нужно родиться в Йоркшире, чтобы играть в команде, однако это не сработало. Папа посмотрел на часы, как будто пинта ждала его к определенному часу.

– Йоркшир теперь уже не тот, – произнес он, вставая и собираясь уходить.

Я почувствовала, как внутри меня снова закрутилась карусель.

– Из-за убийств?

– Да, ну, отчасти, – сказал папа, подходя к двери. – Но тебе не надо переживать из-за этого. – Он одарил меня слабой улыбкой, выключил верхний свет и медленно закрыл за собой дверь.

Я достала из-под кровати фонарик, включила его и вернулась к книге. Через несколько страниц мои разум и тело успокоились, слова подействовали как гипноз. Я знала, что моя любимая героиня Джорджина – известная как Джордж из-за внешности сорванца и еще чего-то под названием «кураж» – не испугалась бы переезда и даже Йоркширского Потрошителя. По сути, она, вероятно, призвала бы Пятерку, чтобы поймать его.

«А что, если кто-то поймает его? – задавалась я вопросом, уплывая в сон. – Что, если убийства прекратятся и мы сможем остаться? Тогда мне не придется расставаться с Шэрон, мы остались бы подругами навсегда».

2
Остин

Остин закрыл за собой входную дверь, постоял секунду и выдохнул. Он медленно расправил поникшие плечи и распрямил сутулое тело, как шахтер, вылезший из-под земли. Его дом превратился в место, наполненное необходимостями: необходимостью отвечать на вопросы, чем-то обеспечивать, что-то исправлять. Однако единственное, что Остин хотел исправить, исправить он не мог. Снаружи у него появлялось ощущение, что он снова может дышать. Остин пошел по улице, повторяя считалочку «Эники-беники ели вареники» под ритм своих шагов по потрескавшейся серой тротуарной плитке, и перебирал варианты, куда пойти в этот вечер. Дойдя до перекрестка, решил, что «Красный лев» ближе и там, скорее всего, будет относительно спокойно, несмотря на вечер пятницы. Большинство местных ходили в паб прямо после работы, никуда не заруливая и не откладывая посещение на попозже. Самым важным было то, что от него ничего не ждали, кроме покупки пинты пива.

Дойдя до паба, Остин открыл тяжелую черную дверь. На улице еще было светло, закат только начался, но внутри темно-красные ковровые покрытия и бордовые обои в крапинку создавали впечатление, будто уже наступила ночь. Он оказался прав в своем предположении насчет спокойствия. Завсегдатаи, естественно, были на месте, сидели на высоких табуретах у коричневой деревянной барной стойки; одетые в коричневое, они склонялись над коричневыми кружками, а над ними клубился дым.

Остин заказал свою пинту и указал на стопку газет рядом с посетителем.

– Ага, бери, – сказал мужчина, не глядя на него и не вынимая изо рта сигарету.

Остин порылся в стопке в поиске местной газеты с новостями о крикете. В центральных газетах всегда было много чепухи, и в сегодняшнем выпуске, как он знал, этого мусора было еще больше. Во всяком случае, хотя бы сегодня первые страницы не были заполнены Потрошителем. В заголовках появились новые интонации триумфа и оптимизма, которые Остин не разделял. Он листал страницы, и каждая была любовным посланием новому премьер-министру: «Мэгги, вперед», «Мэгги, у тебя получилось», «Ты в силах помочь ПМ снова сделать Британию великой».

– Топишь свои печали, да, Остин?

Его отвлек Патрик, невысокий, крепко сбитый бармен, который поставил перед ним пинту.

– Теперь, когда в руководство пришла эта женщина, у нас настоящие проблемы, верно? – добавил он так, будто новость была скорее забавной, чем губительной.

Как и его сестра, Остин не испытывал любви к Тэтчер и, учитывая ее послужной список, отлично видел дальнейшее ухудшение положения жителей Йоркшира. Он стал пить пиво, чтобы не отвечать, но Пэт перешел к еще менее приятной теме.

– Как дела дома? – спросил он, понизив голос, чтобы не услышали завсегдатаи.

– Ой, ты сам знаешь, – дал Остин тот самый расплывчатый ответ, который от него ждали.

Прежде чем Пэт успел заговорить, он взял свою пинту и местную газету и устроился за самым маленьким во всем пабе столиком, даже не столиком, а шаткой деревянной подставкой размером с открытку и с одиноким стулом перед ней.

Остин попытался углубиться в газету, но поймал себя на том, что прикидывает, что Мэриан – прежняя Мэриан – подумала бы насчет Тэтчер в качестве премьер-министра. Он представил, как она страстно рассуждает о правах рабочих, при этом ее щеки от возбуждения разрумянились, а когда он не выдерживает и целует ее, она хихикает и выкручивается из его рук: «Остин, я же серьезно».

Он вдохнул и медленно выдохнул, как проколотая покрышка.

Представлять такое смысла не было, но Патрик своим завуалированным вопросом вынудил его снова задуматься о доме. Что он должен чувствовать, когда у него дома замолчавшая жена, своевольная сестра и, что самое болезненное, заброшенная дочь, смотрящая на мир широко открытыми глазами? Он смыл глотком пива поднимающиеся угрызения совести.

Чтобы отвлечься, Остин огляделся и обнаружил, что в пабе появился еще один посетитель, если не считать тех, кто сидел, ссутулившись, за барной стойкой и кто считался практически частью обстановки, а не посетителями. Мужчина склонился над своей кружкой и сидел в противоположном углу, как будто они с Остином были ограничителями для книг. Он поднял голову, возможно почувствовав на себе взгляд Остина, и тот тут же отвернулся, узнав в этом коренастом мужчине с ледяными глазами Кевина Карлтона. Карлтон был из тех, на кого не пялятся. Остин старался жить своей жизнью и не особо заглядывать в личную жизнь других людей, однако присутствие в семье сестры означало, что ему не избежать сплетен, всегда витавших в таком маленьком городке. По словам Джин, Кевин имел дело с «сомнительными личностями», у него «целый выводок мальчишек», которые в конечном итоге «пойдут по плохой дорожке». Хотя его сестре очень многие казались сомнительными, он и сам однажды увидел, как Кевин ударил кого-то бильярдным кием за то, что тот человек слишком долго таращился на него, и знал, что только количество выпитого пива определяет, воспримет Карлтон зрительный контакт как агрессию или нет. К счастью, было еще рано, поэтому Остину сошла с рук его оплошность.

– Привет, Остин.

Он поднял голову и увидел Гэри Эндрюса, только что вошедшего в паб. Остин стал складывать газету и допил пиво.

– Привет, Гэри, – буркнул он, поймал взгляд Пэта, и они оба закатили глаза.

В пабе стало шумно; Гэри приветствовал всех остальных посетителей, хлопая их по спинам и называя по имени. За ним следовало его маленькое войско, кивками и смехом встречая каждое его слово. Остин никогда не понимал, почему за Гэри таскается так много молодых парней. Почему хихикают девицы, он понимал – как ни крути, Гэри был красивым мужчиной, – но вот, по мнению Остина, его нагловатая дружелюбность, образ «человека из народа» были всего лишь спектаклем. Он подозревал, что Пэт считает так же.

– Принести тебе еще? – спросил тот, кивая на пустую кружку Остина и явно оттягивая момент, когда придется обслуживать Гэри и его приятелей.

Остин посмотрел на часы. Его жена уже в кровати, дочь наверняка уткнулась в книгу, Джин суетится в большой комнате, которую он превратил в спальню для нее. Путь свободен. Но он еще не был готов к тому, чтобы вернуться домой.