Kitabı oxu: «Империя Солнца. Доброта женщин»

Şrift:

J. G. Ballard

EMPIRE OF THE SUN

THE KINDNESS OF WOMEN

Перевод с английского Вадима Михайлина («Империя Солнца»), Галины Соловьевой («Доброта женщин»)

Империя Солнца

Предисловие к «Империи Солнца»
Джон Ланчестер

Выход «Империи Солнца» в 1984 году произвел огромный эффект. Он был двойственным: с одной стороны, публикация книги повлияла на репутацию ее автора. В том году Дж. Г. Балларду исполнилось пятьдесят четыре, он уже издал девять романов и больше дюжины сборников рассказов. Уже имел реноме писателя, которым восхищаются, у которого есть поклонники. Это подразумевало определенный круг восторженных читателей – впрочем, не слишком широкий. Балларда знали как писателя научной фантастики. Излишне многозначное понятие, которое, возможно, отвращает больше людей, нежели привлекает. Когда позже, в 1987 году, я беседовал с Баллардом у него дома, в Шеппертоне, готовясь писать статью о романе The Day of Creation, он специально попросил меня не называть новую книгу «научной фантастикой». Это была бы слишком узкая формулировка, ограничивающая представление читателей. Даже те из нас, кто восхищался этой книгой, понимали, почему она не снискала широкой популярности. Текст живой, образы ясные – но тем сильнее бросается в глаза странность миров, описанных Баллардом. Большинству обывателей его никогда не понять – но мы, истинные поклонники, любили его за это еще больше.

И вот вышла «Империя Солнца». Вместо ожидаемых фантастических картин, чуждых и таинственных, читатель получил весьма реалистичную, во многом автобиографическую историю жизни подростка в Шанхае во время войны. Новая книга, казалось, объясняла, увязывала в определенный контекст предыдущие. Она сразу же снискала популярность, и не только из-за достоинств сюжета: широкой публике вдруг стало в принципе понятно творчество Балларда. Во всех его книгах так или иначе присутствовала атмосфера покинутости: высохшие бассейны, разбитые самолеты, разрушенные, опустевшие дома. Объекты, созданные людьми и для людей, но служащие совсем иным целям, которые и представить-то трудно – либо отданные на откуп природе. И теперь стало ясно, где исток этих образов: в Шанхае.

Баллард родился в Шанхае в 1930 году и провел там первые шестнадцать лет жизни. В предвоенные годы Шанхай претендовал на звание самого интересного – и диковинного – города в мире. Бо́льшую часть Китая уже контролировали японцы, вторгшиеся туда в 1937 году. Зверства, которые они творили на захваченных территориях, стали одними из самых ужасных в двадцатом веке. Особенно страшный эпизод стал впоследствии известен как Нанкинская Резня. Но Шанхай частично оставался в стороне от хаоса войны. Часть города занимал Международный сеттльмент¹ – территория, которую китайцы вынуждены были отдать в соответствии с договором, положившим конец опиумным войнам девятнадцатого века. В Международном сеттльменте не действовали китайские законы и правила, однако там проживало более миллиона китайцев. Когда пришли японцы, их армия остановилась на границе сеттльмента: перейти ее означало бы объявить войну союзному правительству. Японцы предпочли дождаться атаки на Перл-Харбор и только потом нанесли удар. О том, что случилось дальше, и повествует «Империя Солнца» – очень личная, хоть и частично вымышленная история переживаний самого автора, гармонично и точно вписанная в исторический контекст.

Темы, которые Баллард косвенно затрагивал и в других работах, в «Империи Солнца» выходят на первый план. В каждом его романе сквозит ощущение, что реальный мир вокруг нас – не более чем театральные подмостки. Хлипкая, временная декорация, которая может исчезнуть, внезапно и навсегда. Причем речь идет вовсе не о возвышенной концепции «реальность – это иллюзия» в буддистском или юмовском понимании. Нет, посыл, который несет Баллард, гораздо мрачнее. В его романах любая, сколь угодно надежная реальность может разлететься вдребезги и собраться заново, в совершенно ином виде. В «Империи Солнца» это начинается уже на первой странице. «По ночам на стене его спальни на Амхерст-авеню, казалось, мерцали неровным светом одни и те же немые фильмы и превращали его спящий мозг в безлюдный кинозал, где показывают хронику». А когда война действительно докатывается до Шанхая, Баллард очень ярко показывает этот переход из старой жизни в новую: афиша «Унесенных ветром» с кадром пылающей Атланты на фоне настоящего пожара, уже бушующего в Шанхае. «Плотники-китайцы снимали фанерные щиты с написанным на них дымом пожарищ, который вздымался высоко – казалось, в самое шанхайское поднебесье – и был едва отличим от настоящего дыма, все еще висевшего над многоэтажками Старого города, где нерегулярные гоминьдановские части пытались было остановить японское наступление». Этот образ города, охваченного огнем, становится реальностью. На протяжении следующих трехсот страниц реальность останется зыбкой, и жизнь Джима все время будет в опасности.

В этом мире, как и в других, созданных Баллардом, много образов, балансирующих на грани символизма. Юного Джима завораживает все, что связано с авиацией, особенно военной. Он знает очень много о реальных военных самолетах, как союзнических, так и японских. Разбираться в самолетах, как с горечью видит читатель, Джим начинает не от хорошей жизни, но в то же время и они, и их пилоты становятся символом свободы, пути на волю, прочь от Шанхая и ужасов войны. Эта тенденция прослеживается во всех книгах Балларда: некая часть реальности является одновременно и фантастическим элементом. В «Затонувшем мире» это подводный город, в «Высотке» – многоэтажный дом, в The Day of Creation – река. В каждой работе Балларда чувствуется огромное психологическое напряжение, угадывается воздействие неких сильных эмоций на все основные образы. И только теперь мы, читатели, вроде бы уяснили, откуда взялись все эти эмоции.

И сам настрой баллардовских книг тоже, казалось, стало проще понять. Всем его работам свойственна общая характерная черта: яркие, мощные образы выписываются нарочито безэмоционально. Его рассказчики – слово «герои» здесь не вполне уместно – видят вокруг себя что-то невероятное, немыслимое, но внешне остаются бесстрастными. Актеры, когда разыгрывают комедию, придерживаются железного правила: сохранять серьезность. Зритель должен поверить: они и не подозревают, что происходит что-то смешное. Так и персонажи Балларда, сталкиваясь с ужасами, никогда не показывают страха. Их невозмутимость в числе прочего и наделяет его книги такой мощью, пронизывает такой тревогой. Корни этой невозмутимости, этой особенной, поразительной скудости эмоций опять-таки следует искать в Шанхае. И, судя по всему, вызвана она детскими впечатлениями от таких картин, которые маленький ребенок в принципе видеть не должен. Чего стоит одна только флотилия гробов, проплывающая каждую ночь по Янцзы в окружении бумажных цветов. «Джиму не нравилась эта мертвецкая регата. В занимающемся свете утра завитки бумажных цветов были похожи на внутренности, разметанные вокруг жертв взрыва на Нанкинском проспекте, когда террорист бросил бомбу». В одиннадцать лет ничего этого не должно быть у человека в голове: ни гробов, ни террористов, ни разорванных внутренностей. А в романе Балларда таких картин полным-полно. «Приглядевшись к перчатке повнимательней, Джим понял, что это кожа с руки корабельного старшины, обгоревшая и целиком отставшая от мяса во время пожара в машинном отделении».

К этому ужасу примешивается чувство покинутости. Джим живет в мире, где больше нет ни безопасности, ни любви, ни авторитета старших – короче говоря, в мире без родителей. Сам Баллард отправился в лагерь для интернированных вместе с отцом и матерью. Так уж вышло, что в том же лагере оказался мой крестный, Билл Стюарт, и он был очень категоричен на этот счет. «Я хорошо знал Джеймса Балларда, – говорил он, имея в виду отца писателя, – у них все было не так». Но важно другое – как это ощущалось. В подобных лагерях родители ничем не могли помочь своим детям. Их жизнь и смерть зависела от одних только японцев. Дети это тоже понимали. В «Империи Солнца» Джим остался без родителей, потому что в реальной жизни было не важно, рядом они или нет – человек все равно чувствовал себя покинутым, одиноким. «На душе у него стало вдруг необычайно легко, не оттого, что родители от него отказались, а оттого, что он заранее знал, что так и будет, и теперь ему было на это плевать».

* * *

В «Империи Солнца» все это собрано воедино: реальность как театральная декорация, мощные образы на грани символизма, ужасные картины войны и странное равнодушие к ним. Отношение к Балларду изменилось буквально на следующий день после выхода книги. Поклонники всегда четко ощущали в его текстах творчески переработанную правду, но лишь теперь мы как следует поняли, откуда она родом.

Но важной эту книгу делает не только ее влияние на репутацию автора. «Империя Солнца» считается одним из лучших английских романов о Второй мировой. Это драматическое повествование о войне, о ее колоссальном географическом размахе, о ее историческом значении для всего мира. Ужасающее спокойствие, с которым Джим глядит на смерть, еще страшнее оттого, что это очень показательная реакция. Джим – дитя войны и привык к подобным картинам. Это страшно, но в таких обстоятельствах естественно. В войне двадцатого века, впервые за всю историю человечества, типичный воин – вовсе не воин, а обычный мирный человек. Эта-то горькая правда и отражена в истории Джима.

Отражено там и многое другое, и ярче всего – ощущение полнейшего хаоса войны. Ее ход обычно описывают через сражения, через крупные и мелкие конфликты. Рассказывают о линиях фронта, арьергардных боях, атаках и отступлениях. Но для людей, особенно гражданских, которым просто приходится переживать войну, она представляет собой именно хаос – бесформенный, изменчивый, непредсказуемый. Маленький Джим каждую секунду может расстаться с жизнью, он усвоил это так хорошо, что уже успел смириться. В Шанхае и его окрестностях нет больше ни власти, ни закона, а есть только смерть. И таких мест в двадцатом веке было множество. Мои дедушка и бабушка были в Гонконге, когда его захватили японцы (отца они успели отправить в Австралию). Иногда бабушка рассказывала о тех временах и о жизни сразу после войны – ее рассказы вызывали гнетущее чувство хаоса и анархии. Есть только одна книга, в которой я ощутил тот же самый дух, – «Империя Солнца».

Но роман раскрывает и иную правду. Это история не только о Джиме, о лагере для интернированных, о Шанхае и скрытых реалиях гражданской войны. Это также и история о будущем. Один из самых пронзительных эпизодов – когда Джим видит, какой бедлам творится в Шанхае, потому что война кончилась, и боится, что начнется новая, Третья мировая: «В том, что Вторая мировая война закончилась, сомнений у него больше не было, но началась ли между тем Третья мировая война?» И больнее всего сознавать, что Джим не так уж и не прав. Да, во второй половине двадцатого века человечество избежало новой мировой войны – и все же войны постоянно вспыхивают по всему миру. В «Империи Солнца» мир летит в тартарары и уже никогда не будет прежним. Джим понимает это, а вместе с ним и читатель. В романе мы видим конец Британской империи и зарождающийся Азиатский век. Век китайский, в котором мы только начинаем жить. «Война изменила китайцев – и деревенские, и бродяги-кули, и разбредшиеся кто куда солдаты из марионеточных армий смотрели на европейцев с выражением, которого Джим до войны в принципе за китайцами не замечал: как будто европейцы просто перестали существовать на свете». «Империя Солнца» – роман, в котором глазами маленького узника японского лагеря мы видим, как история кардинально меняет свой ход, резко поворачивает совсем в другую сторону.

Лондон, 2014 год

Джеймс Баллард
Империя Солнца

«Империя Солнца» основана на моем собственном опыте, пережитом во время Второй мировой войны в Шанхае и в Концентрационном лагере для гражданских лиц Лунхуа, где я был интернирован в 1942–1945 годах. Роман по большей части основан на событиях, свидетелем которых я стал во время японской оккупации Шанхая и в лагере Лунхуа.

Японцы атаковали Перл-Харбор воскресным утром 7 декабря 1941 года, но из-за разницы во временны́х тихоокеанских поясах в Шанхае в это время уже наступило утро понедельника, 8 декабря.

Джеймс Баллард

Часть I

1
Канун Перл-Харбора

Войны одна за другой быстро докатывались до Шанхая, наступая друг другу на пятки, как волны прилива, которые стремительно шли вверх по Янцзы и возвращали в многоцветный город гробы, отправленные в дрейф с похоронных пирсов Китайской Дамбы – все до единого.

Джиму начали сниться войны. По ночам на стене его спальни на Амхерст-авеню, казалось, мерцали неровным светом одни и те же немые фильмы и превращали его спящий мозг в безлюдный кинозал, где показывают хронику. Зимой 1941 года в Шанхае крутили сплошь одни военные фильмы. Джим бродил по городу и повсюду носил с собой неотвязные фрагменты снов; в фойе универмагов и отелей образы Дюнкерка² и Тобрука³, плана «Барбаросса» и взятия Нанкина⁴ буквально распирали его переполненную голову.

К полному смятению Джима, даже настоятель Шанхайского собора обзавелся допотопным кинопроектором. После утренней воскресной службы 7 декабря, в канун японской атаки на Перл-Харбор, хористов не отпустили домой и препроводили в крипту. Не снимая ряс, они расселись по реквизированным у шанхайского яхт-клуба шезлонгам и просмотрели годичной давности «Марш времени».

Джим оттянул в сторону тугой гофрированный воротничок – он думал о своих тревожных снах; его озадачивало полное отсутствие в них звуковой дорожки. Органное соло головной болью било сквозь цементный потолок, а на экране пульсировали привычные картинки танковых сражений и воздушных боев. Джиму хотелось домой, вечером доктор Локвуд, вице-председатель Ассоциации британских подданных, дает рождественский бал-маскарад, к которому уже давно пора готовиться. Они поедут на машине через японские позиции в Хуньджяо, а потом будут китайские фокусники, фейерверк и опять кинохроника; впрочем, у Джима был собственный резон рваться на маскарад к доктору Локвуду.

Снаружи, за дверью ризницы, ждали возле «паккардов» и «бьюиков» шоферы-китайцы и раздраженно о чем-то спорили между собой. Устав от фильма, который он видел уже, наверное, чуть ли не десяток раз, Джим слушал, как Янг, отцовский шофер, изводит церковного служку, австралийца. Впрочем, просмотр кинохроники давно уже стал патриотическим долгом каждого живущего вне родины британца, чем-то вроде благотворительных лотерей в загородном клубе. Званые вечера с танцами и увеселениями в саду, бесчисленные бутылки выпитого в поддержку вооруженных сил скотча (как и все дети, Джим интересовался спиртными напитками, но смутно их не одобрял) довольно быстро позволили набрать денег на покупку «Спитфайра»⁵ – быть может, копии одного из тех, подумал Джим, что были сбиты при первом же боевом вылете, потому что пилот задохнулся перегаром от благотворительного «Джонни Уокера».

В обычное время Джим жадно проглатывал выпуски новостей; их показ был частью пропагандистской кампании британского посольства в противовес немецким и итальянским военным фильмам, которые крутились в шанхайских общественных кинотеатрах и в клубах держав – членов Оси. Иногда, после просмотра очередного отснятого в Англии ролика от Патэ, у него возникало ощущение, что британцы, несмотря на нескончаемую серию поражений, искренне наслаждаются войной. Выпуски «Марша времени» были выдержаны в тональности более серьезной и мрачной, и Джиму это нравилось. Задыхаясь в тесной рясе, он смотрел, как объятый пламенем «Харрикейн» падает с усеянного дорньеровскими бомбардировщиками неба прямо в зеленые английские луга, напоминавшие пейзаж из детской книжки, которого он сам ни разу в жизни не видел. Линейный крейсер «Граф Шпее» заваливался набок на Рио-де-ла-Плата⁶, медлительной реке, похожей на Янцзы; поднимались столбы дыма над жалким городишкой где-то в Восточной Европе, на черной планете, откуда Вера Френкель, его семнадцатилетняя гувернантка, сбежала шесть месяцев тому назад на корабле с беженцами.

Киножурнал закончился, и Джим вздохнул свободно. Вместе с другими хористами он, щурясь, выбрался на свет божий, туда, где дожидались шоферы. Его лучшего друга, Патрика Макстеда, мать увезла на корабле из Шанхая, от греха подальше, в британскую крепость в Сингапуре, и Джиму казалось, что теперь он должен смотреть киножурналы и за Патрика тоже, и даже за русских белоэмигранток, которые продавали на ступенях собора драгоценности, и за расположившихся среди могильных плит нищих китайцев.

Он скользил в родительском «паккарде» домой по запруженным шанхайским улицам, а в голове у него по-прежнему отдавался гулкий голос диктора. Янг, шофер и балабол, когда-то работал статистом на местной киностудии, на съемках фильма с Чань Чинь в главной роли: потом она перестала сниматься в кино, пожертвовала карьерой ради того, чтобы присоединиться к коммунистическому лидеру по имени Мао Цзэдун. Янгу нравилось производить впечатление на своего одиннадцатилетнего пассажира байками о киношных эффектах и трюках. Но сегодня Янг вообще не обращал на Джима никакого внимания, сослав его на заднее сиденье. Он то и дело оглушительно дудел в клаксон: привычная на проспекте Кипящего Колодца война со злобными местными рикшами, которые так и норовили сбиться в кучу, чтобы оттеснить очередной иностранный автомобиль в кювет, пауз не знала. Опустив стекло, Янг охаживал кожаным ездовым хлыстом беспечных пешеходов, прогуливавшихся вдоль дороги проституток с американскими сумочками, старух, согнувшихся пополам под бамбуковыми коромыслами, с которых густо свисали тушки обезглавленных цыплят.

Прямо перед ними свернул на боковую улицу открытый грузовик, битком набитый профессиональными палачами – едут в Старый город на публичную казнь. Босой мальчик-нищий, естественно, не упустил такого шанса и тут же побежал бок о бок с «паккардом», барабаня кулаками в дверцу, протягивая к Джиму сложенную лодочкой ладонь и выкрикивая извечный уличный шанхайский клич:

– Мама нет! Папа нет! Виски-сода нет!

Янг вытянул его хлыстом, мальчик упал и, еле вывернувшись из-под колес едущего навстречу «крайслера», побежал рядом с ним.

– Мама нет, папа нет…

Джим терпеть не мог хлыста, клаксон – совсем другое дело. По крайней мере, он мог заглушить звучавшие в голове рев восьмипушечных истребителей, вой лондонских и варшавских сирен воздушной тревоги. Европейской войной он был сыт по горло. Мимо проплыл кричаще-яркий фасад универмага «Синсиер компани»; в самом центре витрины красовался огромный портрет Чан Кайши⁷, который призывал китайский народ ко все большим и большим жертвам в борьбе против японских захватчиков. На безвольной нижней губе генералиссимуса дрожал неровный тусклый отсвет от наполовину перегоревшей неоновой трубки, тот самый отсвет, который Джиму виделся во сне. Шанхай на глазах претворялся в призрачный киножурнал, который как-то сам собой понемногу просочился наружу из Джимовой головы.

Может быть, он слишком часто смотрит военную кинохронику и у него теперь что-то не в порядке с головой? Джим пробовал рассказать о своих снах маме, но она, как и все взрослые в Шанхае, была в эту зиму слишком занята, чтобы его слушать. Может, ей и самой снились по ночам страшные сны. Эти бесконечно тасующиеся у него в голове образы танков и пикирующих бомбардировщиков были странным и зловещим образом лишены звуковой дорожки; словно во сне его мозг пытался отделить настоящую войну от бутафорских сражений, придуманных «Патэ» и «Бритиш мувитон».

Отличить придуманное от настоящего было проще простого. Настоящую войну он видел каждый день, с тех пор как в 1937 году японцы вошли в Китай; настоящая война была на подступах к городу; в Хуньджяо и в Лунхуа, где каждую весну из-под земли прорастали кости непохороненных мертвых. Настоящая война была – тысячи китайцев, умирающих от холеры в обнесенных колючей проволокой загонах в Путуне, и окровавленные головы солдат-коммунистов, выставленные на пиках вдоль Дамбы. В настоящей войне никто не знал, на чьей он стороне, и не было ни флагов, ни комментаторов, ни победителей. В настоящей войне даже врагов не было.

А вот неизбежный конфликт между Британией и Японией, начала которого все в Шанхае ждали к лету 1942 года, принадлежал как раз к области слухов. Немецкий корабль снабжения, закрепленный за патрулирующим Восточно-Китайское море рейдером, теперь открыто заходил в Шанхай, бросал якорь на реке и грузился топливом, а топливо ему подвозили на дюжине лихтеров, многие из которых, как говорил с кривой усмешкой отец Джима, принадлежали американским нефтяным компаниям. Почти всех американок вместе с детьми из Шанхая давно уже эвакуировали. На занятиях в Соборной школе вокруг Джима множились пустые парты. Бо́льшая часть его друзей вместе с матерями перебралась от войны подальше, в Гонконг или в Сингапур, а их отцы позапирали дома́ и поселились в отелях, на Дамбе.

В начале декабря, когда как-то раз в школе отменили занятия, Джим вместе с отцом поднялся на крышу офисной многоэтажки на улице Шечуан, и они стали жечь ящики с документами, которые подвозили им снизу на лифте клерки-китайцы. Клочки обугленной бумаги столбом поднялись над Дамбой и смешались с дымом из труб последних, рвущихся с привязи пароходов, покидающих Шанхай. На сходнях толклись, прокладывая себе дорогу на палубу, пассажиры, метисы-евроазиаты, китайцы, европейцы, с узлами и чемоданами, готовые рискнуть головой: в устье Янцзы их караулили немецкие подлодки. На крышах офисных зданий в финансовой части города повсюду горели костры, а за ними из бункеров на той стороне реки, в Путуне, следили сквозь полевые бинокли японские офицеры. И Джима беспокоила даже не столько японская злость, его беспокоило то, какие они терпеливые.

* * *

Машина подъехала к дому на Амхерст-авеню, и он помчался наверх, переодеться. Ему нравились персидские тапочки, вышитая шелковая рубашка и синие бархатные брюки, в которых он был похож на статиста из «Багдадского вора», и очень хотелось поскорее отправиться на вечеринку к доктору Локвуду. Он как-нибудь перетерпит тамошних фокусников и неизменный киножурнал, а потом отправится по своим тайным делам, которые из-за слухов о близкой войне приходилось вот уже не первый месяц откладывать на потом.

По счастливому стечению обстоятельств в воскресенье после обеда у Веры бывал выходной, и она ездила к родителям в гетто в Хонкю. Эта усталая молодая женщина, сама еще почти ребенок, не отпускала Джима ни на шаг, как цепная собака. И как только Янг доставит его домой – родители собирались задержаться у Локвудов на ужин, – он останется один в пустом доме, сам себе хозяин – самое изысканное из доступных ему удовольствий. Будут, конечно, еще и слуги-китайцы, девять человек, но для Джима, как и для любого другого британского ребенка, они были все равно что мебель – ничего не видят и ни во что не вмешиваются. Он наконец покроет лаком свой сделанный из бальзового дерева самолет и закончит очередную главу практического руководства под названием «Как играть в контрактный бридж», которое он писал в обычной школьной тетрадке. Из года в год он оставался с мамой, когда она играла в бридж, и, поскольку попытки найти хоть какую-то логику в чередовании фраз типа «Одна бубна», «Пас», «Три червы», «Три без козыря», «Удваиваю», «Удваиваю сверху» ни к чему не привели, он в конце концов заставил ее сесть и выучить его правилам и даже овладел умением вести торг: своего рода шифром внутри другого шифра; Джиму всегда нравились такие вещи. Заручившись помощью самоучителя по бриджу Эли Калберстон, он как раз собрался взяться за самую сложную главу, по психологии карточного торга, – а кроме того, надо бы добавить еще и насчет «одиночки».

Впрочем, если задача окажется совсем уже непосильной, можно будет отправиться на велосипеде во Французскую концессию, захватив с собой воздушку на случай нежданной встречи с бандой с авеню Фош – группой двенадцатилетних французов. Домой он вернется как раз к началу радиосериала о Флэше Гордоне по «Экс-эм-эйч-эй», а потом будет программа по заявкам, куда он и его приятели обычно звонили и заказывали музыку под самыми свежими своими псевдонимами – «Бэтмен», «Бак Роджерс» и (собственный Джимов) «Ас»: ему нравилось слышать, как диктор произносит это имя, хотя одновременно всякий раз хотелось провалиться на месте от смущения.

Сбросив рясу на руки китаянке-ама⁸ и переодевшись в маскарадный костюм, он вдруг выяснил, что все эти планы могут оказаться под угрозой срыва. Взбудораженная слухами о том, что скоро начнется война, Вера решила не ехать к родителям.

– Езжай на вечеринку, Джим, – сказала ему Вера, застегивая пуговицы на шелковой рубашке, – а я позвоню родителям и скажу, что не могу тебя оставить.

– Но, Вера, они же так по тебе соскучились. Точно соскучились. Нельзя же думать только о себе, Вера… – Джим осекся и не стал развивать тему. Мама велела ему быть с Верой подобрее и не дразнить ее, как прежнюю гувернантку. Та была из русских эмигранток, настроение у нее менялось что ни час, а как-то раз она по-настоящему испугала Джима, который как раз переболел корью и едва-едва начал приходить в себя, сказав, что слышит, как гремит над Амхерст-авеню глас Господень и упреждает неправедных. Под неправедными явно имелись в виду Джим и его родители. Вскоре после этого Джим произвел фурор среди своих школьных товарищей, заявив, что он атеист. Вера Френкель, напротив, была девушка вполне уравновешенная: она никогда не улыбалась, хотя и сам Джим, и его родители, и все, что с ними связано, казались ей ужасно странными, – такими же странными, как Шанхай, чужой и жестокий город, за тысячи и тысячи миль от ее родного Кракова. Она успела уехать вместе с родителями из оккупированной Гитлером Европы на одном из последних выпущенных немцами пароходов, и теперь, как и тысячи других еврейских беженцев, они жили в Хонкю, мрачном, застроенном сдаваемыми внаем многоэтажками районе по ту сторону шанхайского порта. К полному изумлению Джима, герр Френкель и Верина мама жили вдвоем в одной комнате.

– Вера, а где живут твои родители? – Ответ был известен заранее, но Джим решил убедиться лишний раз. – У них что, свой дом?

– У них комната, Джеймс. Одна комната.

– Одна комната! – Это казалось непостижимым, куда более странным, чем привычные чудеса в комиксах про Супермена и Бэтмена. – А она большая, эта комната? Как моя спальня? Или как наш дом?

– Как твоя гардеробная, Джеймс. Некоторым людям в жизни везет чуть меньше, чем тебе.

Проникшись благоговейным трепетом, Джим закрыл за собой дверь в гардеробную и переоделся в бархатные брюки. И смерил глазами крохотную комнатенку. Понять, как два взрослых человека могут жить в такой тесноте, было не легче, чем разобраться в принципах торга в контрактном бридже. Должно быть, к этой тайне есть какой-то ключ, самый элементарный, – вот и будет ему тема для очередной книги.

* * *

К счастью, у Веры были свои представления о должном и не должном, и она таки попалась на его наживку. Она уже давно ушла, отправилась пешком за тридевять земель, к трамвайному кольцу на авеню Жоффр, а Джим все никак не мог выбросить из головы тайну этой волшебной комнаты. Он решил опробовать этот вопрос на отце с матерью, но они, как обычно, были слишком увлечены новостями о войне, чтобы обращать на него внимание. Они стояли у отца в кабинете в маскарадных костюмах и слушали на коротких волнах английские сводки новостей. Отец, в костюме пирата, откинув на лоб кожаную «одноглазую» нашлепку и надев очки, стоял на коленях возле радиоприемника, более всего похожий на ударившегося в разбой профессора, и устало смотрел на желтый огонек настройки – этакий золотой зуб на благородном, из красного дерева, лице приемника. На расстеленной поперек ковра карте уже была отмечена новая линия обороны, на которую отошла Красная армия. Отец прошелся по ней безнадежным взглядом: судя по всему, российские просторы поражали его ничуть не меньше, чем Джима – миниатюрность комнаты Френкелей.

– К Рождеству Гитлер будет в Москве. Немцы по-прежнему наступают.

Мама, в костюме Пьеро, стояла у окна и глядела в стальное декабрьское небо. Вдоль улицы проплыл длинный волнообразный хвост китайского похоронного змея; голова с жуткой яростной улыбкой заглядывала в окна европейских домов, то и дело теряя ветер и ныряя вниз.

– В Москве сейчас, наверное, идет снег. Может, хоть погода их остановит…

– По разу в каждые сто лет? Честно говоря, надежда слабая. Вот если бы Черчиллю удалось уговорить американцев вступить в войну…

– Пап, а кто такой Генерал Грязь?

Отец поднял голову: Джим стоял в дверях, в синем бархате, похожий на волонтера-пехотинца, готового в любой момент отправиться на помощь русским; за его спиной ама, как оруженосец, держала в руках воздушку.

– Нет, Джейми, только не ружье. Сегодня оно ни к чему. Возьми лучше самолет.

– Ама, положи на место! Убью!

– Джейми!

Отец, оторвавшись от приемника, развернулся в его сторону, – вот-вот ударит. Джим встал рядом с матерью и застыл, выжидая. Носиться по Шанхаю на велике – это одно дело, но дома он старался держаться поближе к маме. Она была женщина тактичная и умная, и Джим уже давно решил про себя, что главный смысл ее жизни состоит в том, чтобы ездить на вечеринки и помогать ему делать домашние задания по латыни. Когда ее не было дома, он часами блаженствовал у нее в спальне, смешивая духи из флакончиков и лениво перелистывая фотоальбомы. На фотографиях она была молоденькая, еще до свадьбы: кадры из немого фильма, в котором она сыграла роль его старшей сестры.

– Джейми! Не смей так говорить… Ни ама, никого другого ты не убьешь.

Кулаки у отца разжались сами собой, и Джим вдруг понял, что тот очень устал. Джиму часто казалось, что отец, придавленный угрозами в адрес фирмы со стороны коммунистических профсоюзов, работой в Ассоциации британских подданных, страхами за Джима и за жену, держится из последних сил. Когда он усаживался слушать новости, его клонило в сон. И вообще в последнее время между родителями вспыхнула такая страстная привязанность, какой он раньше за ними не замечал. Отец, конечно, иногда на него сердился, но при этом с самым неподдельным интересом старался вдаваться в малейшие его дела, так, словно действительно верил в то, что помощь сыну в постройке авиамодели куда важнее всяких войн. Впервые в жизни его совершенно перестали интересовать полученные Джимом в школе оценки. Он постоянно пичкал Джима какими-то странными сведениями – о химическом составе искусственных красителей, о том, как компания планирует переустроить систему соцобеспечения для китайских рабочих, о той школе и о том университете, в которые Джим поступит в Англии после войны, и о том, как Джим – если он, конечно, сам этого захочет – сможет стать врачом. Он говорил с ним как со взрослым, так, словно торопился, словно боялся, что эта взрослость может никогда не наступить.

1.Территория Шанхая, находившаяся под международным управлением с 1842 по 1943 год. – Здесь и далее прим. редактора.

2.С 27 мая по 4 июня 1940 года английская экспедиционная армия, потерпевшая поражение во Франции и окруженная немцами в районе Дюнкерка, при фактическом попустительстве последних смогла эвакуироваться через Ла-Манш. С англичанами удалось уйти и небольшой части разгромленных французских войск.

3.Крепость в Ливии, на побережье Средиземного моря, центр одноименного британского укрепрайона. Пала в ходе наступления, начатого немецко-итальянской армией фельдмаршала Роммеля в ночь с 26 на 27 мая 1942 года. После падения Тобрука судьба британской армии в Египте – и в Средиземноморском регионе вообще – висела на волоске, особенно если учесть непрекращавшуюся цепь поражений в предыдущие два года (Албания, Югославия, Греция, Крит). Немцев удалось остановить только под Аль-Аламейном, уже в Египте, в шестидесяти милях от Александрии.

4.В марте 1927 года гоминьдановские войска, находившиеся до этого момента в союзе с коммунистами и представлявшие «единое народное» кантонское правительство, за которым стоял СССР, вошли в Шанхай, разгромив войска местных «полевых командиров» проанглийской и проамериканской ориентации. В шанхайских европейских поселениях (сеттльментах) возникла вполне оправданная паника, связанная с ожиданиями антиевропейских погромов. Однако вместо этого гоминьдановцы начали уничтожать коммунистов и налаживать отношения с европейскими странами. Гоминьдановское правительство было перенесено в Нанкин, а главным его противником стали теперь коммунистические вооруженные формирования и контролируемые коммунистами профсоюзы. Однако наиболее удачливым игроком на китайском политическом поле в тридцатые годы оказалась Япония. В 1931 году она оккупировала Северо-Восточный Китай, создав там марионеточное государство Манчжоу-Го во главе с последним китайским императором Пу-И. С 1937 года, после провокации на мосту Марко Поло возле Бейпина, японцы перешли к открытым боевым действиям против гоминьдановцев и коммунистов в Центральном Китае и вдоль линии побережья. После падения (в том же 1937 году) Нанкина реальный контроль над основными промышленными и торговыми центрами Китая перешел к японцам, хотя гоминьдановские и прокоммунистически настроенные полевые командиры продолжали вести полупартизанскую войну против них (и между собой). Однако до атаки на Перл-Харбор японцы не трогали английские и американские сеттльменты в Шанхае и даже старались наладить с англосаксонскими фирмами довольно-таки тесные деловые контакты.

5.Букв. «огнеплюй». Один из двух основных (наряду с «Харрикейном») типов истребителей-перехватчиков, находившихся на вооружении британских Королевских военно-воздушных сил (RAF) во время т. н. «битвы за Британию» – массированных воздушных боев за контроль над воздушным пространством над южной частью Великобритании в августе – сентябре 1940 года. Немецкие бомбардировки нанесли британской экономике серьезный урон, британская авиация потеряла в ходе боев 915 самолетов. Однако британцам удалось сохранить как экономическую мощь, так и костяк военно-воздушных сил (пилоты со сбитых самолетов в основном приземлялись на своей территории). Немцы же, потеряв 3098 боевых машин вместе с кадровыми экипажами, вынуждены были постепенно отказаться от борьбы за полный контроль над воздушным пространством – хотя и не прекратили массированных воздушных налетов. «Спитфайр» развивал бо́льшую скорость, чем «Мессершмитт Me-109», основной немецкий истребитель этого времени, но сильно уступал последнему в маневренности и огневой мощи. «Харрикейн» даже и в скорости с «Ме-109» равняться не мог. Однако «Ме-109», который изначально строился как истребитель-перехватчик, обладал весьма ограниченным радиусом действия, что регулярно вынуждало немцев оставлять бомбардировщики без прикрытия. А против тихоходных и слабовооруженных «Штук» («U-87»), и даже против более скоростных и «огрызающихся» «Хенкелей» («Не-111»), «Юнкерсов» («Ju-88») и штурмовиков «Ме-110», «Спитфайры» и «Харрикейны» были более чем эффективны.

6.13 декабря 1939 года в заливе Ла-Плата британская эскадра (тяжелый крейсер «Эксетер», легкие крейсеры «Аякс» и «Ахилл»; 14 декабря с Фолклендов взамен поврежденного «Эксетера» подошел тяжелый крейсер «Камберленд») серьезно повредила немецкий рейдер «Граф Шпее», один из самых современных на начало войны немецких броненосных крейсеров («карманных линкоров»). Капитан пытался завести поврежденное судно в порт Монтевидео для ремонта, но, после того как уругвайские власти отказали ему в этом, принял решение затопить корабль в устье реки Ла Плата. До этого «Граф Шпее» вел в Южной Атлантике активную «охоту» на торговых путях союзников, впрочем, не слишком удачную.

7.Лидер гоминьдана, занял пост после смерти в 1925 году Сунь Ятсена, более или менее просоветски ориентированного основателя партии.

8.Ама (amah) – в британских колониях на Востоке – няня, кормилица, горничная из туземцев.