Kitabı oxu: «Ее второй муж», səhifə 2

Глава 3

Я расстроилась из-за приложения, да еще и поговорила с Гейл, и из-за этого опоздала на пятнадцать минут. Но, несмотря на противный ноябрьский мелкий дождик, я добралась до места и, пригнув голову, чтобы никто меня не заметил, проскользнула на свой пластиковый стул.

К счастью, кто-то уже рассказывает свою историю, и никто не обращает на меня внимания – ненавижу быть словно под светом софитов. Заталкивая промокший анорак и дешевую сумку из кожзама под стул, я улавливаю обрывки сказанных женщиной фраз, что-то вроде: прощение, доказательства, мифы о горевании, способы справиться, растерянность, забота о собственном выздоровлении и конкретные действия – эти слова окутывают меня, но не успокаивают; они мне знакомы, как и ласковый тон ее голоса.

Ее зовут Сью, и она оказывает специализированную помощь по проживанию горя; ее муж умер пять лет назад от рака кожи, и, чувствуя потребность помочь другим, она открыла центр помощи. Похвально, конечно, но даже на третьей встрече я так и не почувствовала себя вовлеченной в общий процесс. Если бы я могла позволить себе частные консультации, то сделала бы это, но эти сессии организованы службой поддержки жертв насилия, и я не могу на них не ходить, ведь все присутствующие отчаянно нуждаются в месте, где смогут выговориться. На прошлой неделе я объяснила Сью, что она очень милая и заботливая женщина и мне хочется ее порадовать, но я понять не могу, как письмо покойному близкому человеку поможет преодолеть боль потери.

Она ответила, что дело не в самом письме, но еще и в тех шагах, которые включают в себя групповые обсуждения, а этого я боюсь так же сильно, как ежегодной вакцинации от гриппа, после которой меня по трое суток кряду мучает мигрень.

Сегодня, закончив говорить, она снова просит меня рассказать свою историю. Не то чтобы я не хочу. Я тренировалась, зачитывая свои показания в полиции вслух. Просто от необходимости сделать это перед шестью женщинами, которых, кроме Сью, я совсем не знаю, меня начинает подташнивать. Я совершенно не понимаю, откуда у моих дочерей, Эбби и Рози, берется уверенность для презентаций на работе – уж точно не от меня и не от Джима.

Я прихожу сюда лишь потому, что это полезно, но не в том смысле, в котором считает Сью. Когда я нахожусь среди людей, то перестаю одержимо листать сайт знакомств, глядя на человека, который выглядит точь-в-точь как Маркус. Несмотря на предупреждение Гейл, на его предложение встретиться я ему ответила: «Да, давай. Как только, так сразу». Потому что я просто умираю – боже, опять это слово! Я такая же нетактичная, как Гейл, – от желания узнать, он это или нет, хотя Гейл считает, что это точно не может быть он. Согласно логике, она права.

Но мое сердце считает иначе. Никто не знает Маркуса так, как я. Особенности его поведения. Его улыбка. Его взгляд, который дает тебе понять, как сильно он сам собой доволен. Его фото профиля, инфо о себе – все в его стиле, словно его имя написано поперек его личной страницы.

Сью заканчивает говорить, и мы делаем перерыв на чай и печеньки «Хобноб». Я жадно пожираю три штуки в надежде, что никто этого не заметит. Умираю с голоду и не помню, когда в последний раз ела что-то, что смогла удержать в желудке. Я нервничаю. Даже напугана. Потому что при первом удобном случае Сью снова просит меня встать и поделиться своей историей, и на сей раз ответ «нет» ее не устроит. Она объясняет, что этот шаг критически важен для моего исцеления, к тому же никто не осудит меня и не обеспокоится, если я вдруг разрыдаюсь.

– Слезы разрешены и даже поощряются, – убедительно заявляет она, заметив, как мне кажется, крошки от печенья в уголках моего рта и не осудив меня за них.

Хотела бы я рассказать ей, что там, откуда я родом, при виде слез люди хмурились. Мы с Джимом выросли в одном пригороде Стамфорда, и у нас с ним одинаковый жизненный опыт. Мы оба плохо учились. Я даже не сдала экзамены на окончание девятого класса, которые в наши дни называются GCSE. А потом у меня появились Рози и Эбби, я работала на низкооплачиваемых сдельных работах, а вот столярный бизнес Джима, что удивительно, пошел в гору, и мы смогли позволить себе нормальную жизнь, а потом и ветхий, нуждающийся в реставрации дом. Джим потратил восемь лет, ремонтируя по вечерам и выходным, чтобы переделать его в дом нашей (а точнее, моей) мечты.

Несмотря на то что мы теперь владели домом в популярном районе на Виктория-роуд, который с годами стал стоить полмиллиона фунтов, в глубине души мы не изменились. Джим никогда не говорил о своих чувствах, даже когда умер его отец. Он считал, что психические болезни – это то, от чего страдает кто-то другой, но не мы. Я же, в отличие от Джима, была более открыта к общению на эмоциональные темы, по крайней мере ради своих дочерей, но со временем, как мне казалось, в этом уже не было нужды. А потом я встретила Маркуса, и моя жизнь изменилась.

Нервно улыбаясь и прижимая помятую сумку к животу так, словно она маленький ребенок, я смотрю на окружающие меня лица, старые, молодые. Кто-то из присутствующих одет лучше, чем другие. Шесть незнакомцев и Сью. Как мне сказали, это моя новая семья. Они улыбаются, подбадривают взглядами и кивками головы. Они желают мне добра. И, хотя я не знаю этих женщин, от их присутствия у меня на глазах внезапно вспыхивают слезы – в отличие от моих дочерей, они проявляют ко мне симпатию и понимание, в которых я так нуждаюсь.

– Меня зовут Линда Деламер. Если быть точной, то Бушар.

Голос мой звучит странно высоким. Роскошным – а я отнюдь не роскошная женщина. Эбби обвинила бы меня в том, что я специально говорю не свойственным мне голосом, чтобы произвести впечатление, – и была бы права. Хотя сейчас думать о дочерях – что воду в ступе толочь.

– Я вдова.

А теперь мой тон бесцветный, словно я говорю о чем-то незначительном. Таким же голосом я заказывала жареную картошку в промасленном кафе, куда мы с Джимом ходили посидеть в те годы, когда у нас было туго с деньгами.

И вдруг все присутствующие встают и начинают аплодировать. Поначалу меня это шокирует, и я отступаю на шаг назад, но потом понимаю, что происходит. Они думают, что я наконец разрушила барьер, призналась и себе, и остальным, что мой муж мертв и уже не вернется и я теперь навсегда одинока.

А я все не могу избавиться от мысли: а что, если они ошиблись? Что, если Маркус, как я и подозреваю, жив? Что они обо мне подумают? Знай они правду о том, что я с ним сделала, вместо аплодисментов они заковали бы меня в колодки. Но потом я думаю: а если Маркус жив, то почему бы не поговорить о нем? Ведь если он не умер, то вся боль последних восьми месяцев была пережита напрасно. Значит, никакая я не вдова и все тяжелые чувства исчезнут как не бывало. И вина тоже. И мои визиты в группу поддержки прекратятся сами собой. От этой мысли мои губы растянулись в дрожащей улыбке, и я посмотрела на сидящих передо мной женщин с жалостью, потому что это мне теперь предстоит проявить к ним симпатию.

– Прошло восемь месяцев, – осторожно выговариваю я, словно читаю вслух строчки разыгранной по ролям пьесы, думая о том, что Маркус вот-вот просунет голову в дверь и войдет в комнату, мотая головой так, словно все это дурная шутка. «Не смотри на меня так, Линди», – засмеется он, сжимая меня в медвежьих объятиях и глядя на других женщин в надежде, что и им он тоже нравится.

Маркус всегда был отличным актером. Ему бы понравилось быть вдовцом. В отличие от меня, он с размахом сыграл бы эту роль. Влюбил бы в себя всех вокруг, играя так, словно это последний спектакль в его жизни. Уже через неделю его завалили бы приглашениями на ужины и коктейли, кто-нибудь связал бы ему шарф, какая-нибудь вдова испекла бы для него пирог, и он убедил бы ее, что это самый вкусный пирог в его жизни. В общем, «искренне ваш, Маркус».

Одернув себя, что это не мыльная опера и не шоу Маркуса Бушара, я вдруг осознаю, что мой муж может быть и правда мертв, и нервы берут надо мной верх. С каждым разом мне все тяжелее вспоминать о том, что я его потеряла. По пробуждении утром меня охватывает жуткое осознание, что его больше нет. Кажется, все присутствующие здесь женщины чувствуют то же самое. Даже эта, с волосатыми ногами, огромными родинками и редеющими волосами, знает, каково это – любить и желать кого-то. Никого не должен вводить в заблуждение чужой внешний вид, особенно меня, старую дряблую тетушку.

– Разве мы, вдовы, заняты не этим? – признаю я, делая глубокие вдохи и выдохи так, чтобы они поняли, к чему я веду. – Готовимся к очередной панической атаке. – Я делаю еще один глубокий вдох и чувствую, как воздух, содрогаясь, проходит сквозь все мое тело. – Итак, о чем я говорила… Да, прошло всего восемь месяцев с тех пор, как я потеряла мужа. – Интересно, для этих женщин имеет значение, сколько времени прошло? Мы же все в одной лодке. Задержав дыхание, я жду, когда кто-нибудь возразит, что мои восемь месяцев ни в какое сравнение не идут с их тремя. Вечно я что-нибудь брякну, особенно когда нервничаю. Вот как сейчас. Или когда пытаюсь рассказать о личных обстоятельствах. Обо мне и Маркусе. Словно «мы» все еще существуем. По непонятной для меня причине я вдруг добавляю короткое «ха» в конце предложения, громко, словно это смешок. Хотя это вообще не смешно.

Мне трудно говорить о случившемся, и я не хочу соревноваться с другими вдовами, но не могу представить, чтобы кто-то горевал так же, как я. Не то чтобы я хотела быть королевой-маткой улья горюющих пчелок, но… Ведь на свете был лишь один Маркус. Меня предупредили, что группа принимает всех переживших потерю любого рода. Не только тех, кто потерял близкого. А если человек лишился собаки? Не поймите меня неправильно. Я люблю собак, но это не одно и то же. Поверьте мне. Но этого я вслух не скажу – в нынешние времена отовсюду раздастся хор возражений.

И когда мы стали такими политкорректными?

Я три с половиной года прожила за границей и не заметила, как чума серьезности охватила старушку Британию. Но, вернувшись на родину, я это ощутила. Безумие, ну правда. Мне сказали, что это веяние, навязанное миллениалами и снежинками, но я даже не знаю, что эти слова значат.

Мои дочери, конечно, в курсе. Рози, старшая, хотя послушать ее, так и не подумаешь. А Эбби – босс-молокосос. Откуда в ней это? Точно не от меня с Джимом. Наверное, от тети Гейл.

Хотя какой смысл о них думать, если я уже с ними не увижусь? Я их не виню, особенно после того, как себя вела, но я же вдова, ради всего святого, и толика понимания была бы не лишней. Я все еще их мать. Даже несмотря на то, что забила на них, чтобы начать новую, полную впечатлений жизнь, в которой им не было места. Я думала, они будут рады, что я наконец могу осуществить свои мечты и увидеть мир – жить, а не существовать, на что я их всегда и вдохновляла, – но я зря надеялась. Они видели только, как много боли я причиняю Джиму – чего я, честно говоря, не особенно замечала, – и то, как я их предала. Но если нельзя оставить своих детей, когда те уже выросли, то когда вообще можно это сделать?

Тяжело вздохнув, опустив голову и не в силах продолжать, я опускаюсь на голубой пластиковый стул, который уже считаю своим, потому что всякий раз, входя в комнату, я иду прямо к нему. Женщина с дредами, большими руками и коричневыми возрастными пятнами на коже похлопывает меня по спине, вырисовывая круги на моем джемпере, а Сью передает мне пачку салфеток, хотя глаза у меня сухие, а потом она, нарушая неловкую тишину, занимает место в кругу. Не знаю, что было дальше, потому что все, о чем я могла думать, это голубой цвет стула, похожий на цвет глаз Маркуса, и мне хотелось поскорее вернуться домой, открыть ноутбук и впериться глазами в его фото.

Глава 4

Накинув промокший до нитки, купленный в благотворительном магазине анорак на единственный в квартире крючок для одежды, я беру ноутбук, пухлый, как талия маленького ребенка. Перенеся его в гостиную, где хотя бы есть окно и вид на бетонную стену закусочной, в которой я работаю, я плюхаюсь на жесткий диван с уродливой грязно-оранжевой накидкой. Открыв ноутбук, я проверяю заряд – шестьдесят один процент, ровно столько лет сейчас было бы Маркусу, будь он жив. Я весь день не могла выкинуть его из головы. Его голос. Эти слова. Это фото. Его образ преследовал меня по всему Стамфорду.

Я продолжаю повторять себе, что зарегистрировалась на сайте знакомств, чтобы не утонуть в печали, но я все равно начинаю жалеть об этом. При беглом просмотре истории поиска я понимаю, что когда-то прочитала все о вдовстве и потерях, и, хотя надежда и вспыхивала в моем разуме на пару минут, потом я снова погружалась в свое патологическое «жизнь кончилась, какой смысл быть одинокой». А потом я поняла, что общение с такими же, как я, – это шаг в правильном направлении. Я не собиралась использовать сайт для свиданий, потому что, видит бог, я не готова ни к чему подобному. И, наверное, уже никогда не буду.

С самого начала я знала, что сайт был создан, чтобы люди постарше могли завязать знакомство и найти старых друзей. Судя по количеству седины и блеклых старческих глаз, которые выдала страница при регистрации, я поняла, что бол́ ьшая часть аудитории здесь старше меня: и я долго не могла понять, хорошо это или плохо. Я волновалась, что едва ли буду на одной волне с семидесятилетним пенсионером. Но потом напомнила себе, что все мы в одной лодке и мне не стоит судить людей по возрасту. Я, конечно, тоже не цветущая роза, но пятьдесят семь – это же не совсем старость. Хотя попробуй сказать это кому помоложе, тем, кто отшивает тебя, как только тебе исполняется пятьдесят. Грустно. Но опять же, вспоминая себя в молодости, я тоже считала древними всех, кому за тридцать или сорок лет. Смешно.

Этот сайт удобнее большинства других, потому что сделан с расчетом на таких, как я, кто едва справляется с компьютером, но делает над собой усилие, когда это нужно. А мне это нужно.

Пособий, выплаченных государством, не хватит, даже чтобы прокормить собаку, поэтому я немного подрабатываю в закусочной, хозяин которой платит мне наличными, о которых я никому не отчитываюсь. Эбби, что работает в службе занятости, была бы в ярости, узнай она о моем приработке, и потребовала бы вернуть все социальные выплаты до последнего пенни, или меня швырнули бы в тюрьму. Она и не знает, как близка была бы к истине про тюрьму, – и вот я снова возвращаюсь мыслями к тому вечеру на пляже, к тому, что я сделала или не сделала, так что я очень рада, что все еще на свободе.

Эбби всего двадцать три, но она ужасно суровая, порой даже брутальная, и, еще раз повторю, это не в меня и не в Джима. Мы с ним мягкие, как попки младенцев. Это нас роднит. Вся семья боится Эбби. И даже Рози, старшая сестра, двадцати пяти лет отроду, предпочитает делать, как Эбби скажет, чтобы облегчить себе жизнь. Рози в этом смысле похожа на Джима.

Эбби скоро выйдет замуж, но меня на церемонии не ждут. Она ясно дала это понять. Мне жаль ее будущего мужа. Гейл говорит, он милый, а моя дочь крайне требовательна, и я не уверена, что он справится. Они оба амбициозны, так что я надеюсь, у них все получится. Ради ее же блага. Эбби еще никто никогда не отвергал. И мне кажется, нечто подобное ее убьет.

На другой стороне улицы в закусочной зажегся свет. В этом заведении я провожу пятницу, субботу и понедельник, по ночам вырезая глазки из картофелин, а потом работая за стойкой. Мне бы испытать вину за то, что я должна была сегодня открыть заведение, но, как обычно, я вообще ничего не чувствую. Никаких подобающих случаю эмоций. Джордж чистит картошку автоматической машинкой, но он не любит, когда в ней остаются глазки. Бедняга, он тоже вдовец и понимает мое положение, но я не знаю, как долго он еще будет терпеть мои прогулы. Интересно, что он скажет, когда поймет, что сегодня я не приду. Опять. Попозже он позвонит, потом постучится в дверь, чтобы узнать, все ли в порядке, но на самом деле в душе он будет сетовать, что его клиенты вынуждены есть жареную картошку с глазками.

До сих пор я притворялась, что все-таки выйду сегодня на работу, как обычно, и забуду про ноутбук, про сайт, про Маркуса, но все это время знала, что сама себя обманываю.

Вместо того чтобы после встречи группы поддержки пойти домой, я отправилась к начальной школе, где работает учителем Рози, постояла под дождем напротив здания, в надежде хоть мельком на нее взглянуть во время обеденного перерыва или на детской площадке, но ее либо сегодня не было, либо она не выходила из-за дождя.

После этого я посидела на ограде напротив Отдела по выплате пособий – или как его теперь называют? Не знаю. Тут мне повезло больше. Младшая дочь прошла мимо. Она маршировала (Эбби никогда не ходит) по красивой, закатанной в брусчатку, которой так славится Стамфорд, улице прямиком к модному турецкому ресторану, говорила по телефону и то и дело выглядывала из-под сине-красного зонта. Она останавливалась, чтобы переждать катящиеся по лужам автомобили и не забрызгаться, а я смотрела на ее идеально выпрямленные волосы цвета платиновый блонд, которые она раздраженно откидывала назад всякий раз, когда на них попадали дождевые капли.

Я на нее смотрела, а она меня не видела. А кто вообще видит вдов? Мы же невидимые. Смерть проворачивает такой фокус. Никто не хочет знаться с человеком, чья неудача может перескочить на собеседника. И еще люди ненавидят, когда им напоминают об их собственной смертности.

По счастью, сегодня, совершив привычный маршрут по дорогим сердцу местам, я не встретила никого из старых знакомых, даже когда сидела на скамейке с памятной надписью «Дорогой Айви, что так любила сидеть здесь и смотреть, как мир проносится мимо» на заливном лугу у пруда, к которому приходила каждый день, чтобы покормить уток и лебедей, если те мне позволят. Я приношу им черствый хлеб, хотя ненавижу гнусавых представительниц среднего класса, которые делают мне замечания.

Однажды я ответила такой доброхотке, что «утки на хлеб еще не жаловались», и та отшатнулась, точно как сделала бы Эбби, погрозив мне тем, что добром такие трапезы не кончатся. И после этого я каждый день высматриваю дамочку, но она не появляется. Значит, она просто прикинулась яростным борцом за здоровье уток, а на деле… Печально.

Несколько недель назад – неужели так давно? – я приметила Сейди и Рейчел в парке. Они толкали перед собой коляски с внуками, одетые, как сладкие мамочки, в кожаные ботинки, рокерские куртки и дизайнерские шарфы, несмотря на то что давно вышли из подобающего прикиду возраста. У меня с ними никогда не было много общего, ведь они обе окончили старшую школу и работали в офисе. И все же мы с Гейл проводили с ними некоторое время, парами – я и Джим, Гейл и Адам, Сейди и Чарльз, Рейчел и Джон. Но, когда Адам бросил Гейл ради другой женщины, а я ушла от Джима, наша компания распалась, и ничто уже не вернулось на круги своя.

Я знаю, что в тот день они меня видели, и я заметила ужас в их глазах, они прямо прижались друг к другу, чуть не соприкасаясь рукавами, углядев пожилую женщину с немытыми, не выпрямленными плойкой волосами, в помятых бесформенных джинсах, поношенных кроссовках, воняющую салом после смены в закусочной, кормящую птиц. Но они меня не узнали. За что им большое спасибо. Что бы я им сказала? «О, привет, дамы, разве вы не рады меня видеть? Ведь оказывается, вы были правы, а я была не права. Вам ведь доставляет удовольствие причинять боль другим, разве нет?»

Горечь, она ведь как желчь. Подкатывает к горлу, и тебя тошнит, и от себя, и от всех вокруг. Так что я спрятала голову в ладони и позволила им пройти мимо, позволила не делить со мной чувство вины, потому что по сути они ничего плохого не сделали. В отличие от меня.

Я провела день, как и многие другие, шатаясь по знакомым местам, вспоминая наше с Джимом детство, ранние годы нашего брака, посетив церковь, в которой мы поженились, наш первый дом на Блекфреирс-стрит, где родилась Рози. Думаете, я должна избегать этих мест, потому что они стали частью давно потерянной жизни? Но нет, они меня успокаивают. И сколько бы боли я ни причинила Джиму, Рози и Эбби впоследствии, в те годы я чувствовала себя в безопасности.

Глава 5

Открыв ноутбук, я мельком вижу свое отражение на заляпанном отпечатками пальцев экране. Мне всего пятьдесят семь, у меня впереди еще много лет, но выгляжу я на десять лет моложе. Я не солгала, когда включила эту информацию в описание профиля. Не хочу показаться тщеславной или высокомерной, но мне многие об этом говорили, так что, скорее всего, это правда.

До того, как Маркус умер или, скорее, «ушел», я всегда заботилась о себе, пользовалась увлажняющими кремами, следила за весом и пила много воды. Но в последние восемь месяцев я забыла, что такое здоровая пища, и порой я вообще забываю поесть. Единственный плюс вдовства – это стройность. Я и раньше не была толстой, но носила пятьдесят второй размер при грушевидной фигуре. Это когда бедра крепкие, а грудь маленькая. Вот я какая. Но при довольно большом для женщины росте, сто семьдесят пять сантиметров, я вполне могла носить такой вес.

Маркус тоже был высоким, сто восемьдесят пять, и он говорил, что наша пара притягивает взгляды. Он утверждал, что мы с ним вдохновляем молодое поколение тем, как сильно влюблены, как молодо выглядим и насколько привлекательны для нашего возраста. Я не была столь уверена на этот счет, но краснела всякий раз, когда он это говорил. Какая женщина стала бы спорить? Точно не я. Хотя с Маркусом вообще никто не спорил. Все его любили – по крайней мере, за границей. Дома, в Англии, ситуация была иной. Из-за моей семьи.

Маркус единственный звал меня Линди, словно я была малышкой, а не крупной женщиной бальзаковского возраста. Он умел заставить женщин чувствовать себя особенными. Я знала его всего несколько часов, но уже понимала, что влюбляюсь. У него были темно-синие глаза, они напоминали мне об Ионическом море в Греции, у острова Кефалония, где мы и встретились впервые. Его улыбка являлась из ниоткуда, будто солнце всходило из складок его опаленного лучами лица. Хитрый лис – вот он какой.

Проблема была в том, что он любил женщин, а они любили его. Но он не был бабником, просто верил в честность, равенство и родство разумов, ну, или, по крайней мере, так говорил. До того, как с ним столкнуться, я жила полноценной жизнью. Или я так думала. Двадцать восемь лет замужества с Джимом (хотя к тому времени мы уже полгода жили раздельно) и две наши общие дочери. Мы любили, теряли, плакали и смеялись вместе, но я никогда не отдавала себя Джиму полностью, без остатка, как может это делать женщина и как это было у меня с Маркусом. Я не люблю читать или писать, предпочитаю ТВ-шоу и сериалы, но в Маркусе Бушаре было нечто такое, отчего мне вдруг захотелось писать стихи. И при этой мысли мои щеки краснели ярче, чем закаты, за которые мы с ним пили.

Через год мы поженились на пляже на Бали; Маркус уговорил Джима пойти на мировое соглашение в бракоразводном процессе. Джим сделал бы и сказал бы все, чтобы сделать меня счастливой, он даже был готов подружиться с Маркусом, но девочки настроили его против этой идеи. Несмотря ни на что, я скучаю по Джиму. Он был верным и надежным мужем. Хорошим человеком. Хорошим отцом. Слишком хорошим мужчиной для меня, как потом выяснилось.

На нашей с Маркусом свадьбе никого из друзей не было. Только священник и мы. Никаких гостей и свидетелей. Мы провели босоногую церемонию на пляже, дождавшись, пока над горизонтом покажется солнце, чтобы стать свидетелем наших клятв. Маркус был в белой льняной рубашке с расстегнутым воротом, а на его запястьях звенели самодельные браслеты дружбы. К тому моменту он загорел так, что стал коричневым, как медведь. На мне было белое длинное в пол платье и накинутая на плечи желтая пашмина, которую я купила в эко-отеле, где мы с ним остановились. Помню, она обошлась мне в два фунта. В волосы, впервые в жизни отрощенные до такой длины, я вплела желтые, в цвет пашмине, цветы. «Моя загорелая блондинка», – называл меня Маркус.

Фото не было. Маркус не верил в остановленные камерой мгновения, он предпочитал проживать их, и, конечно же, был прав. Он был прав по многим вопросам: что нужно быть здесь и сейчас и ценить красоту своих тел. Как в том глупом фильме «Ширли Валентайн», он научил меня любить кожу, в которой я живу; не обращать внимания на морщины, обвисшие груди и растяжки на животе. Он открыл мне глаза на многое, и я всегда буду ему признательна. Каждая женщина должна полюбить так, как я. Хотя бы раз в жизни.

Это был идеальный день, в отличие от моей первой свадьбы. Тогда церковь была набита битком, сотня гостей, многие из которых были нежеланными. На Джиме был тесный синий костюм, и после мальчишника его мучало похмелье. Как и я, Джим редко пил, так что он провел большую часть брачной ночи над унитазом, за что постоянно извинялся. Не то чтобы наша брачная ночь была напрочь испорчена, у нас и до этого был секс. Я вступала в брак не девственницей, но Джим был моим первым и единственным любовником.

В те времена меня мало интересовал секс, а Джим не просил многого: его устраивали поцелуи в щечку и утешительные объятия в трудные моменты. Мы ходили на работу и возвращались домой. Он сменял меня, когда я уставала от бесконечного материнства, менял девочкам подгузники и укладывал их спать. Он был отличным помощником, и мы редко ссорились. Во многом мы были идеальной парой. И все же я начала злиться на него за то, что он не был тем человеком, которого я хотела. Конечно, я никогда ему об этом не говорила. Я не злая и не собиралась нарочно его ранить. Да и в глубине души я понимала, что сама виновата. Все это накапливалось годами до того момента, как я осознала, что никогда не любила Джима.

Мне казалось, что жизнь проходит мимо, я жаждала страсти и приключений и отчаянно тянулась к освобождению от удушающей рутины. Я вспоминаю ту женщину, которой тогда была, и кажусь себе испорченной гадиной. Той, у которой было все, чего можно пожелать, и которая ничем не довольна; я всегда хотела большего.

Расковыривая ободранный заусенец (моя новая привычка), я думаю о тех днях, когда мы с Маркусом только поженились. Они еще свежи в моей памяти. Маркус сделал нечто совершенно неожиданное, удивившее даже священника на церемонии. Он достал из кармана брюк листок бумаги и, глядя мне в глаза, произнес речь. Этот листок еще хранится в моей коробке воспоминаний, которую я не могу достать спокойно (каждый раз сворачиваюсь в клубок на полу и рыдаю, пока не выплачу все глаза). Мне не обязательно читать, я помню их наизусть.

– Я назову десять причин, по которым я, Маркус Бушар, люблю тебя…

И вот я уже расплакалась. По щекам потекли черные от туши слезы, я едва дышала, а он взял меня за руку и улыбнулся мне и губами, и взглядом одновременно. В тот миг я была принцессой, русалкой с золотыми волосами. Джульетой, Боудиккой, королевой кельтов, Марией Шотландской и всеми боготворимыми женщинами в истории, о которых я читала в школе. Как могла я, скучная Линда Деламер, пятидесяти пяти лет от роду, с грушевидной фигурой, вдохновить мужчину на такие слова?

– Причина первая. С тобой я могу быть собой. – На его глаза навернулись слезы. – Вторая. Мне нравится, как ты на меня смотришь. Третья. Ты заставляешь меня чувствовать себя единственным мужчиной на земле. Четвертая. Ты знаешь меня лучше, чем я сам себя. Пятая. Ты любишь ABBA так же сильно, как я.

Мы со священником хором рассмеялись, а группа из трех музыкантов заиграла нашу любимую «I Do, I Do, I Do».

Это было волшебно, миг, который навсегда запомнит любая невеста. Мы чувствовали себя так глупо. По крайней мере, я. В нашем-то возрасте нам не пристало наводить такой шорох, но я солгу, сказав, что мне не понравилось. Да и кому бы не понравилось? Попросив тишины элегантным взмахом руки, Маркус снова включился в режим романтика, и я гадала, что он еще задумал. Маркус на всех производил впеатление, не только на меня. Куда бы он ни пошел, заказывал ли он напитки в баре, брал машину в аренду, бронировал номер в гостинице или общался с пляжными торговцами. Список можно продолжать бесконечно.

– Шестая. Ты заставляешь меня улыбнуться, когда другим это не под силу, – драматично дополнил он, слегка повиснув на моей руке так, словно он был хмурым Генрихом VIII. – Седьмая. Когда ты смеешься, я тоже смеюсь. Девятая. С тобой мне не так одиноко. – Это так больно. Боль от воспоминаний того дня сильнее всего, что я когда-либо испытывала. Гораздо хуже деторождения – хотя в день рождения Рози мне понадобилось двадцать два часа пыток. В такие моменты мне отчаянно не хватает девочек. Я спрашивала у Джима, можно ли их навестить, но они ясно дали понять, что для меня больше нет места в их жизни. Они будут защищать отца от меня любой ценой, хотя Джима защищать не требуется.

Я не могла просто так их бросить и надеяться, что смогу вернуться и все отстроить заново, так мне говорят другие люди, но именно это мне нужно больше всего. Разве это делает меня плохим человеком? Наверное, но я никогда так о себе не думала. Я никогда намеренно не причиняла никому боль. Никогда. Да я даже паука не могу прихлопнуть! Во мне нет зла.

А может… Ведь если вспомнить тот вечер на пляже… Но то была не я. Я была пьяна, слегка под кайфом. Я злилась? Да, я была в ярости! Я хотела убить Маркуса, который унизил меня, открыто флиртуя с той женщиной в баре, так что, наверное, я хотела причинить ему боль. Память тех минут затуманена. Я его толкнула? Или он просто побежал от меня на глубину? В любом случае, я виновна.

Но настоящая Линда ставит на первое место интересы других людей. Вот почему я не рассказываю Эбби и Рози правду о том, как я себя чувствую, – чтобы их пощадить. И ни словом об этом не обмолвлюсь. «Я не хочу просыпаться утром и вспоминать о том, как я одинока. О том, что меня оставили все до единого тогда, когда я особенно нуждаюсь в поддержке».

В отчаянии от этих раздумий и еще оттого, что мне нечего терять, я нажимаю иконку «ответить» и быстро (по крайней мере, для меня) печатаю: «Привет, Тони. Спасибо, что написал. Я с удовольствием встречусь, чтобы побольше о тебе узнать. Ты местный? Когда и где можем встретиться? Жду ответа, Линда». И прежде чем я успеваю передумать, нажимаю «отправить».