Kitabı oxu: «Мой год с Сэлинджером», səhifə 2

– Ого! Точнее и не скажешь. – Он пожал плечами. – Мне здесь нравится. Кое-что не нравится, конечно, но мне подходит это место. Работа, которой я здесь занимаюсь.

Я хотела спросить, чем именно Хью занимается, но решила, что это все-таки бестактно. Мама учила никогда не допытываться, сколько человек зарабатывает и какая у него должность. Поскольку разговор происходил в литературном агентстве, я сделала вывод, что Хью – литературный агент.

Снова оставшись одна – свет из кабинета Хью успокаивающе падал на ковер справа от моего стола, – я взяла микрокассету и, повозившись немного, вставила ее в диктофон, после чего снова принялась искать кнопку. Нет, только не это опять, подумала я; на диктофоне тоже не оказалось ничего – ни рычажка, ни каких-нибудь педалей, о которых говорила начальница, – лишь колесико без опознавательных знаков. Я подняла гладкую пластиковую коробку и осмотрела ее со всех сторон, но не увидела ровным счетом ничего.

Я тихо постучала в полуоткрытую дверь кабинета Хью.

– Входите, – сказал он, и я вошла.

Хью сидел за Г-образным столом, похожим на мой, но заваленным грудой бумаг, такой высокой, что за ней не было видно ни его груди, ни шеи. Здесь были распечатанные и нераспечатанные конверты, их надорванные края махрились и напоминали оторвавшиеся от платья оборки; письма, сложенные втрое и полуразвернутые; желтые листки, напечатанные под копирку, и черная копировальная бумага; большие розовые и желтые картотечные карточки; бумажки, бумажки, бумажки… Их было так много, что я встряхнула головой, не в силах поверить, что этот бумажный хаос существует на самом деле.

– Работы накопилось, – бросил Хью. – Рождество!

– Ясно, – кивнула я. – Я насчет диктофона…

– Там ножные педали, – со вздохом пояснил мужчина. – Под столом. Как у швейной машинки. Одна воспроизводит, вторая перематывает назад, третья вперед.

Все утро я слушала низкий аристократичный голос своей начальницы, вещавший из допотопных наушников диктофона, – весьма своеобразный и интимный опыт. Начальница надиктовывала письма, а я печатала их на бумаге с шапкой литературного агентства, желтоватой, тонкой, как рисовая, уменьшенного формата. Иногда письмо занимало несколько страниц, иногда печатать приходилось всего одну или две строчки. «Как мы договаривались, прилагаю два экземпляра вашего контракта с „Сент Мартинз Пресс“ на книгу „Кровные братья“. Просим подписать оба экземпляра и выслать нам в удобные вам сроки». Самые длинные письма предназначались издателям; в них моя начальница требовала внести сложные и порой необъяснимые изменения в контракт, вычеркивала слова и целые параграфы, особенно если те касались «электронных прав» – термин, ни о чем мне не говоривший. Работа была невыносимо скучной; форматирование и соблюдение межстрочных интервалов требовало гимнастической ловкости, но вместе с тем это занятие меня успокаивало, ведь я почти не понимала содержание напечатанного, а сам процесс – удары пальцев по клавишам, звук, с которым молоточки ударяли по бумаге, – завораживал меня. Дама из агентства по трудоустройству оказалась права: раз научившись печатать на машинке, разучиться было невозможно, как кататься на велосипеде; пальцы вспомнили расположение клавиш и порхали по ним, словно направляемые невидимой силой. К полудню у меня образовалась аккуратная стопочка готовых писем – результат расшифровки одной микрокассеты; я прикрепила к каждому подписанные конверты, как научил меня Хью.

Я достала первую кассету и вставила вторую, и тут зазвонил телефон. Я похолодела, ведь я так и не выяснила, как тут положено отвечать на звонки.

– Алло, – с притворной уверенностью произнесла я, зажав плечом трубку. Мой первый настоящий рабочий звонок!

– Джоанна? – послышался веселый голос.

– Папа? – удивилась я.

– Та, ето есть йа, – ответил он голосом Бориса Карлоффа⁸. В молодости отец был актером; его комедийная труппа выступала в Катскиллских горах, колониях бунгало⁹ и на курортах. Некоторые из членов труппы прославились: Тони Кертис, Джерри Стиллер. А папа стал дантистом. Дантистом с отменным чувством юмора. – Твой старый папка. Как первый рабочий день?

– Да ничего вроде. – Стоило только сказать родителям, что я устроилась на работу, как те попросили мой рабочий номер телефона. Но я не думала, что они станут названивать в первый же рабочий день. – Пока только письма печатала.

– Еще бы, ведь ты теперь секретарша, – рассмеялся папа. Мои родители сделали научную карьеру, и каждый мой шаг, кажется, безмерно веселил их. – Ах, прости, ассистентка.

– Мне кажется, моя работа все же отличается от работы секретарши, – серьезно ответила я, и мой тон мне совсем не понравился.

В семье из-за этого надо мной смеялись, мол, Джоанна все воспринимает слишком серьезно, шуток не понимает. Да мы просто пошутили, Джоанна! Не заводись. Но я всегда заводилась.

– Я буду читать рукописи, – добавила я. Чтение рукописей было единственным несекретарским занятием, что пришло мне в голову. Вообще-то, начальница пока не предлагала мне этим заниматься, но все, с кем я общалась в те несколько недель, что последовали за моим трудоустройством, подчеркивали, что ассистентка литературного агента, безусловно, должна читать рукописи, это ее основная обязанность. Про печатание на машинке мне никто ничего не говорил. – Ну, и все такое прочее. Они искали человека с таким образованием, как у меня. Филолога.

– Ага, ага, – пропел папа. – Конечно. Слушай, я тут подумал… Сколько тебе платят?

Я огляделась и убедилась, что рядом никого нет:

– Восемнадцать пятьсот.

– Восемнадцать тысяч долларов? – воскликнул папа. – Не думал, что так мало. – Он издал гортанное бульканье, призванное означать отвращение, – папа вырос в доме, где говорили на идише, и оттуда перенял такие вот характерные междометия. – Восемнадцать тысяч в год?

– Восемнадцать тысяч пятьсот.

Мне сумма казалась огромной. В колледже я получала пятнадцать сотен в семестр, подрабатывая репетитором по писательскому мастерству, а в аспирантуре за минимальную зарплату наливала пиво в пабе и подбирала размеры горных ботинок в туристическом магазине на Оксфорд-стрит. Сумма в восемнадцать тысяч пятьсот долларов казалась невообразимым количеством денег, может, потому, что я представляла все эти деньги как одну большую стопку хрустящих новеньких купюр.

– Знаешь, Джо, на такую зарплату не проживешь. Может, попросишь побольше?

– Пап, я уже начала работать.

– Знаю, но ты могла бы сказать, что проанализировала свои расходы и поняла, что на такую мизерную зарплату не прожить. Посмотрим… – Папа умел производить сложные расчеты в уме. – Это получается пятнадцать сотен в месяц. За вычетом налогов не больше восьмиста – девятиста. Они хоть страховку оплачивают?

– Не знаю.

Мне сказали, что агентство предоставляет медицинскую страховку, но через три месяца после начала работы, а может, через шесть, я забыла. Но по правде говоря, финансовые подробности меня не очень интересовали. Гораздо больше радовал тот факт, что у меня появилась настоящая работа. В 1996 году страна переживала экономический спад. Нормальной работы не было почти ни у кого из моих знакомых. Друзья учились в аспирантуре, получали свои магистерские степени по литературе или докторские по теории кино и работали в кофейнях в Портленде, продавали футболки в Сан-Франциско или жили с родителями в Верхнем Ист-Сайде. Работа – настоящая, с девяти до пяти, – казалась большинству недостижимой абстракцией.

– Насчет страховки надо выяснить.

Я чувствовала, что папа теряет терпение.

– Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?

Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону – неофициально, разумеется, – не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.

– Триста пятьдесят, – сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять – ровно половину арендной платы.

По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство – подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, – ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.

– Что с тобой? – прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. – Селеста, что не так?

– Не знаю, – ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо – что называется, кровь с молоком, – от слез покраснело и опухло.

– Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?

Селеста покачала головой:

– Пришла домой с работы. Сварила спагетти…

Я кивнула.

– И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. – Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. – Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку… – Она печально посмотрела на меня. – И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.

За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто – ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель – не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», – не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой – одна!

– Триста пятьдесят долларов? – воскликнул отец. – За студию? Ты разве не на диване спишь?

– В этом районе квартиры еще дороже стоят, между прочим, – заметила я.

– В общем, мы с мамой все обсудили, и… – Кажется, папа все-таки потерял терпение. – Если ты согласишься на эту работу («Я уже согласилась, пап», – подумала я), ты должна жить дома. В город можешь ездить на автобусе; будешь экономить и откладывать на свою квартиру. Может, купишь свое жилье. Снимать квартиру – все равно что деньги выбрасывать.

– Я не могу жить дома, пап, – ответила я, взвешивая каждое слово. – На автобусе ехать почти два часа. Мне придется выходить полседьмого.

– Ну и что? Ты же жаворонок.

– Пап, – тихо проговорила я, – не могу я. У меня должна быть своя жизнь. – Я покосилась на коридор, по которому шла моя начальница, направляясь в свой кабинет. – Мне пора, – бросила я, – прости!

– Нельзя получить все, что хочешь, – сказал папа.

– Ага, – как можно тише ответила я. Я очень любила папу, и мне вдруг страшно захотелось его увидеть, почувствовать его присутствие. – Ты прав.

Но на самом деле я думала то же, что все дети, когда им говорили: «Это тебе нельзя», – «А я получу все, что хочу, вот увидишь».

Груда писем на моем столе высилась; прошел час, другой. В половине второго начальница надела шубу, вышла и вернулась с маленьким коричневым пакетом. «Когда же меня отпустят на обед?» – подумала я. И должна ли я сделать то же самое? Купить еду навынос, принести ее в офис и съесть за столом? Мне уже стало казаться, что внешнего мира не существовало. Остались лишь мы с диктофоном; я печатала письма одно за другим, крутила колесико, замедляя голос начальницы, и тот менялся с альта на бас, а мне меньше приходилось перематывать. Я умирала от голода, пальцы болели, но сильнее всего болела голова. Из кабинета начальницы в сторону моего стола плыла плотная дымовая завеса. У меня зачесались глаза, как после ночи в прокуренном баре.

В половине третьего я приступила к расшифровке последней пленки, а начальница подошла к моему столу. Несколько раз она выходила из кабинета и проходила мимо, словно меня не замечая, – странное ощущение, как будто я превратилась в предмет окружающей обстановки.

– Как много ты сделала, – сказала начальница. – Дай взглянуть.

Она взяла письма и удалилась к себе.

Через минуту Хью выглянул из своего кабинета.

– Ты пообедала? – спросил он.

Я покачала головой.

Хью вздохнул:

– Тебе должны были объяснить. Ты можешь уйти на обед в любое время. Твоя начальница обычно обедает рано. Я обедаю позже, но часто приношу обед из дома. – Меня это почему-то не удивило. Я прямо представила, как он ест сэндвич с арахисовым маслом и конфитюром, нарезанный на ровные треугольнички и завернутый в вощеную бумагу. – Иди сейчас. Ты наверняка проголодалась.

– Точно можно? – шепотом спросила я. – Она, – я кивнула в сторону кабинета начальницы, – только что забрала письма.

– Письма подождут, – ответил Хью. – Эти кассеты тут месяц лежали. Иди и купи себе сэндвич.

Я вышла на Мэдисон и стала глазеть на витрину кулинарии, где сэндвичи стоили слишком дорого; впрочем, тогда для меня все стоило слишком дорого, потому что денег у меня совсем не было. Папа дал мне несколько долларов протянуть до первой зарплаты; я надеялась получить ее в конце недели. Я даже банковский счет в Нью-Йорке пока не завела. С моими грошами это казалось бессмысленным. Я пока не закрыла свой лондонский счет, и на нем оставались деньги, но я не помнила сколько и не знала, как их забрать: тогда никаких интернет-банков еще не было. В бумажнике лежали две кредитки, но я хранила их на экстренный случай и в жизни бы не стала использовать их для такой роскоши, как обед, хотя проголодалась страшно.

В конце концов я решила купить чашку кофе и яблоко. Потрачу максимум пару долларов. В западной части Мэдисон-авеню я вошла в кулинарию и стала разглядывать кучу перезрелых бананов.

– Что вам предложить? – с улыбкой спросил мужчина в белой форме, стоящий за прилавком с сэндвичами.

– Сэндвич с индейкой на круглой булочке, пожалуйста, – выпалила я вопреки себе, и сердце забилось от собственного безрассудства. – Проволоне, латук, помидор и немного майонеза. Совсем немного. И горчицы.

На кассе я дала десятку и получила сдачу – два доллара и два четвертака. Я только что потратила на скромный сэндвич на несколько долларов больше, чем намеревалась. Пульс участился – я уже жалела о содеянном. Обед должен стоить пять баксов, не больше. Семь пятьдесят – это уже ужин.

Вернувшись за стол, я положила сэндвич и сняла пальто. Выдвинула стул, и тут на пороге кабинета возникла начальница.

– О, ты вернулась, прекрасно, – сказала она. – Зайди-ка ко мне. Надо поговорить.

Печально взглянув на сэндвич, плотно завернутый в белую бумагу, я зашла в ее кабинет и села на стул с прямой спинкой.

– Итак, – сказала она, расположившись на своем стуле за огромным столом, – нам надо поговорить о Джерри…

Я кивнула, хотя понятия не имела, кто такой Джерри.

– Тебе будут звонить всякие и спрашивать его адрес и телефон. Будут спрашивать, как с ним связаться. Или со мной. – Начальница рассмеялась, будто сама мысль об этом казалась ей абсурдной. – Будут названивать репортеры. Студенты. Аспиранты. – Она подчеркнула это слово и закатила глаза. – Они станут говорить, что хотят взять у него интервью или вручить приз, почетную степень и Бог знает что еще. Продюсеры тоже будут звонить по поводу прав на экранизацию. И все попытаются тебя обойти. Станут убеждать, манипулировать. Но ты ни за что… ни за что и никогда… – Тут женщина прищурилась и склонилась над столом, как карикатурный гангстер, а в ее голосе зазвучала угроза: – Ты ни за что и никогда… ни при каких условиях… не должна выдавать его адрес и телефон. Ничего никому не говори. Не отвечай на вопросы. Просто постарайся как можно быстрее отделаться от них. Ясно?

Я кивнула:

– Я поняла.

Хотя на самом деле ничего не поняла, так как не знала, о каком Джерри идет речь. На дворе был 1996 год, и первое, что пришло на ум, – это Джерри Сайнфелд¹⁰, но Джерри Сайнфелд вряд ли был клиентом литературного агентства, хотя мало ли…

– Хорошо. – Начальница откинулась на спинку стула. – Хорошо, что ты поняла. Теперь иди. А я посмотрю корреспонденцию. – И она указала на аккуратную стопку писем, что я напечатала за утро.

Глядя на них, я, как ни странно, ощутила гордость за себя. Они были такие красивые – пухлая стопочка желтой бумаги, сплошь покрытой чернильно-черными строчками.

Я вышла из кабинета, разглаживая юбку, и взгляд мой упал на книжный стеллаж справа от двери, он стоял прямо напротив моего стола с печатной машинкой. Весь день я смотрела на этот стеллаж, смотрела, да не видела, так как слишком увлеклась печатанием. На полках стояли книги, подобранные по цветам – горчичный, бордовый, цвет морской волны, – с надписями на корешках крупными черными буквами. Эти книги я видела много раз – они стояли в книжном шкафу дома у моих родителей, в кабинете английского в школе, во всех книжных магазинах и библиотеках, где мне довелось побывать, и, разумеется, я часто видела их в руках у друзей. Сама я никогда их не читала, сначала просто потому, что так вышло, а потом осознанно. Эти книги стали такой обязательной приметой любой современной книжной полки, что я их почти не замечала: «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи», «Девять рассказов».

Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.

Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.

Так вот что за Джерри!

Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц – Гранд и Юнион – в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец – в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, – но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды… нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?

– Это шмотки Ли, – ответил Дон и закатил глаза. – Ей сил не хватает убирать одежду в шкаф, поэтому она просто бросает ее на пол. Иногда ее пробивает, и она решает разобрать вещи и отнести их в химчистку. Обычно ее хватает на час; потом она бросает это дело. – И он рассмеялся, покачав головой.

Наша соседка Ли была высокой и худой – такой худой, что вены проступали под бледной кожей, как топографическая карта. Светлые волосы падали на плечи немытыми клоками. В каком бы часу я ни приходила, она всегда выглядела как будто только что проснувшейся и сонно входила в гостиную в помятом шелковом кимоно или выцветшей мужской пижаме. Большие голубые глаза казались еще больше за толстыми стеклами очков в такой страшно старомодной оправе, что она уже перешла в категорию суперстильных. Ли редко выходила из квартиры, только за сигаретами и молоком, и делала это, накинув поверх пижамы старое мужское пальто. Как она платила за все эти блага – в карманах ее пижам, пальто и старых кошельках всегда валялись скомканные банкноты – оставалось для меня загадкой, так как явных источников дохода у нее не было. Дон говорил, что она была богачкой, реальной богачкой, но отцу надоело содержать дочурку незадолго до того, как я появилась на пороге ее квартиры в октябре. «Он велел ей найти работу», – пояснил Дон, смеясь, хотя мне это показалось не смешным, а грустным, а Ли напоминала героинь Эдит Уортон, просто не созданных для жизни в постиндустриальную эпоху.

Ли так и не нашла работу, хотя периодически я видела, как она обводила объявления в «Войс». В последнее время она питалась только кофе, черным и густым; она варила его из дешевого молотого эспрессо в старой капельной кофеварке. К этой основе рациона добавлялись сигареты и изредка макароны с сыром для микроволновки самой дешевой марки.

– Если задуматься, это идеальная пища, – объясняла Ли. – В ней есть и белок, и углеводы, – она загибала пальцы, перечисляя эти полезные составляющие, – а если добавить пакет замороженного шпината, получится полноценный обед.

Высокое происхождение Ли выдавали ее рекомендации. Так, она знала, где выпить настоящего абсента, сделать идеальную стрижку и зашить кашемировый свитер. Хотя все это было ей уже не по карману, она знала пароли и явки. Сама Ли пила дешевое вино, которое обычно покупал кто-то другой, например, я, носила поношенные свитера и не стриглась навскидку лет десять.

В середине декабря, как раз накануне моего собеседования в агентстве, у меня заболело колено – старая травма, давшая о себе знать из-за долгой ходьбы пешком. Мне было так плохо, что я едва могла передвигаться, и врач выписал мне обезболивающее. Я выпила одну таблетку, колену лучше не стало, зато у меня заболел живот и помутился рассудок, я не могла ни читать, ни думать, только спать, я словно впала в кому, где меня преследовали мрачные, страшные кошмары: за мной неустанно гналось безымянное безликое зло. Я проснулась с пересохшим горлом и не смогла пошевелиться, не смогла даже сесть на кровати. Стала звать Дона, но пришла Ли.

– Что с тобой? – спросила она и положила мне на лоб ледяную белую руку.

– Обезболивающее приняла, – хрипло ответила я. – Ужасная штука.

Тут на моих глазах выражение лица Ли сменилось с дружеского беспокойства на расчетливый интерес.

– Какое обезболивающее? – спокойно спросила она.

– Пузырек там, – махнула я рукой.

– Викодин, – благоговейно произнесла Ли, взяв пузырек и зажав его в ладони. – Так я и знала. – Она замолчала и встряхнула янтарный пузырек. Тот задребезжал, как погремушка. – Если не будешь больше принимать, можно я их себе возьму?

Мое сердце, которое и так билось часто, забилось еще сильнее. Зачем ей таблетки, которые выписал мне ортопед от боли в колене? Что она будет с ними делать?

– Мм… я, пожалуй, их оставлю, – ответила я. – Вдруг еще понадобятся?

– А можно одну? – спросила Ли умоляющим тоном, напугавшим меня не на шутку.

– Может быть, – уклончиво ответила я, – мне надо подумать.

Ли неохотно поставила пузырек и обиженно вышла.

– Мне они могут понадобиться! – крикнула я вслед.

Через несколько часов меня разбудил звук бьющегося стекла; через секунду послышались крики. Я вышла в коридор; порыв ледяного ветра вмиг развеял мой наркотический ступор. Ли сидела в своей спальне под разбитым окном и смотрела на руку, залитую кровью; из руки торчали осколки стекла.

– О господи! – выпалила я; меня затошнило.

Я переводила взгляд с лица Ли на руку и на окно, поеживаясь на холодном ветру.

– Что случилось? – потрясенно спросила я.

Я никак не могла понять, как такое могло произойти.

– Я разбила окно рукой, – ответила Ли, разглядывая свою руку, как редкий экспонат, и словно удивляясь, что она у нее есть.

– Но как? – спросила я. – И зачем?

Я подумала, что нам не надо сейчас разговаривать, а надо отвезти Ли в больницу. Крови было много, очень! Интересно, есть кто-то в здании, кроме нас? Вызвать ли «скорую»? И где Дон?

– Захотелось… Там, за окном, было так красиво. Я знала, что больно не будет; и мне совсем не больно.

Тут в дверь постучали, повернулась ручка – Ли опять не заперла дверь, – и вошел высокий красивый мужчина азиатской внешности. Черные волосы красиво завивались у ушей, на них сверкали белые снежинки, еще не успевшие растаять. Одет он был слишком легко, не по погоде, в хлопковую армейскую куртку. Мы уже встречались однажды накоротке, и я знала, что это друг Ли по Антиохскому университету; теперь он учился в Принстоне в аспирантуре. На пороге мужчина остановился, заглянул на кухню, затем в комнату Ли, где я застыла, словно проглотив язык.

– Где она? – спросил он.

– Тут, – ответила я, – у нее кровь идет.

– Ли! – воскликнул мужчина, скорее раздраженно, чем встревоженно, и прошел мимо меня в ее комнату. – Ты что наде… – Но не успел он подойти к окну, как его взгляд упал на секретер, и я увидела, куда он смотрит – на янтарный пузырек. «Не может быть, это не мое лекарство, она не могла его взять», – подумала я, а мужчина схватил пузырек. – Викодин? – устало произнес он. – Где ты его раздобыла?

Ли взглянула на меня и улыбнулась:

– У Джоанны. Она мне дала… – Она улыбнулась еще шире: – Спасибо, Джоанна. Ты такая добрая. – Улыбка превратилась в гримасу. – А вот Дон – настоящий говнюк. Бросай его. Ты для него слишком красивая.

Друг Ли, которого, как я вспомнила, звали Панкадж¹¹, встряхнул пузырек, открыл его, высыпал таблетки на ладонь и пересчитал.

– Сколько ты приняла? – спросил он.

Ли показала три кровавых пальца.

– Три? Три?

Ли кивнула.

Панкадж посмотрел на меня:

– А сколько всего было таблеток?

Я точно не знала.

– Может, десять? – предположила я. – Я приняла одну. Сегодня утром. У меня травма колена. Я не… – Тут я замолчала, не зная, стоит ли объяснять, что я Ли таблеток не давала.

– Зачем она их приняла? – Панкадж пересчитывал таблетки и как-то странно смотрел на меня.

– Мне от них было плохо, – призналась я. – Даже стошнило. Только и могла, что спать. Даже читать не могла. И снились кошмары.

– А мне было весело, – сказала Ли.

Ее друг покачал красивой головой и вздохнул:

– Скажи спасибо, что она их не продала. – И он повернулся к Ли: – Ладно, поехали в больницу.

Когда они вернулись – Ли с перевязанной белоснежными бинтами рукой, – и сели на кухне пить холодное пиво, Панкадж объяснил, что Ли позвонила ему, голос у нее по телефону был очень странный, и он понял – что-то не так. Одолжил машину и приехал в Бруклин из Принстона, несмотря на снегопад.

– Предчувствие, – объяснил он.

Я кивнула. Дона по-прежнему не было дома.

В пять часов вечера зазвонил телефон, и я, вздрогнув, очнулась от своих мрачных размышлений.

– Эй, привет, как дела? – раздался в трубке низкий голос Дона. – Как работа?

Он произнес последнее слово с усмешкой, как будто я не по-настоящему устроилась на работу, а играла во взрослую работающую девушку. Дон считал настоящей работой работу на стройке, металлозаводе, труд уборщицы. Дон был социалистом.

На первом свидании мы ужинали в итальянском ресторане с огромной коллекцией часов на авеню Эй, который Дон выбрал из-за близости к книжному магазину социалистической направленности, где он работал. В тот раз он как раз закончил смену и сообщил мне об этом сразу, сев напротив.

– Погоди, – спросила я, пока мы ждали наши макароны, – а вы, современные социалисты, неужели верите, что сможете свергнуть федеральное правительство?

Дон покрутил вино в бокале, сделал маленький глоточек и поморщился:

– Нет, то есть да, некоторые верят. Но большинство нет.

– Тогда в чем смысл вашей партии?

Мне правда было интересно. В 1930-е годы моя бабушка баллотировалась в Сенат от социалистической партии, а двоюродного дядю застрелили во время профсоюзных беспорядков у Форвард-билдинг на Бродвее. К отцу явились из ФБР, когда тот записался добровольцем на войну в Корее. Но никто из моих близких не говорил о политике. 1950-е поумерили их пыл¹².

– Чем вы занимаетесь, кроме книготорговли? – спросила я немного погодя.

– Ведем просветительскую деятельность. Рассказываем о классовом обществе. Боремся с материализмом. Сотрудничаем с профсоюзами и помогаем рабочим создавать свои организации. – Потом Дон вдруг взял меня за руку, и его голос, и без того гортанно-низкий, бархатный, стал еще ниже. – Мы предлагаем альтернативу… Альтернативу всему этому. Мы смотрим на мир иначе.

Сейчас я слышала этот низкий, тягучий голос в трубке. Дон говорил с хрипотцой, как заядлый курильщик, хотя не курил и терпеть не мог курильщиков.

– Послушай, – предложил он, – давай после работы встретимся в «Эль». – «Эль» – так называлось кафе в Вильямсбурге. Дон сделал его своей вечерней резиденцией: сидел там, писал в дневнике и пил столько кофе, что у него начинала дергаться нога. – Я говорил с агентом по недвижимости, и тот подобрал нам квартирку.

– Нам? – удивилась я. Мы с Доном познакомились всего пару месяцев назад. У меня был бойфренд в Калифорнии, к которому я планировала переехать когда-нибудь… в далеком будущем. – Нам квартирку?

– Нам, – уверенно ответил парень. – Ты, что ли, не слышала это слово? Нам – значит, мне и тебе, – подчеркнуто медленно проговорил он.

Начальница ушла ровно в пять, коротко махнув мне на прощание.

– Не задерживайся допоздна, – бросила она, уходя.

Я все еще печатала с микрокассет. Диктофон тихонько жужжал. Через несколько минут вышел Хью в свитере и пуховике.

– Иди домой, – сказал он, – ты уже много сегодня сделала.

В коридоре послышались смех, шорох сумок и пальто – бухгалтеры и курьер уходили домой, – а потом в офисе стало тихо и темно. В нашем крыле горела лишь одна лампа – на моем столе. Я закончила печатать письмо и вынула бумагу из машинки, надела висевшее на спинке стула пальто и направилась к выходу.

У стеллажа с Сэлинджером я задержалась и стала рассматривать знакомые корешки. Почти все эти книги были у моих родителей: «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» в мягких обложках; «Фрэнни и Зуи» – в твердой, причем книга в таком идеальном состоянии, будто ее никто никогда не открывал. Но все они прошли мимо меня. Почему? Почему я до сих пор не прочла Сэлинджера? Так сложились обстоятельства. В старших классах учительница литературы никогда не давала нам задание читать «Над пропастью во ржи». У меня не было старших братьев и сестер, которые торжественно вручили бы мне томик на четырнадцатилетие и сказали: «Ты должна это прочесть». А потом подходящий момент для Сэлинджера прошел – я об окошке между двенадцатью и двадцатью годами, ведь именно тогда подростки, любящие читать, сходят с ума по Холдену Колфилду. Теперь меня интересовала сложная и мрачная литература, большие толстые романы, соцреализм. Я читала Пинчона, Эмиса, Дос Пассоса, Фолкнера, Дидион и Боулза – писателей, чьи депрессивные и унылые романы резко контрастировали с тем, как я себе представляла Сэлинджера. А мне он казался невыносимо милым, нарочито причудливым, и как-то уж слишком все его боготворили. Мне совершенно не хотелось читать волшебные сказки Сэлинджера о старом Нью-Йорке и не по годам развитых детках, анализирующих дзенские коаны и теряющих сознание на диване, не в силах вынести тиранию материального мира. Я бы никогда не открыла книжку, героев которой звали Бу-Бу и Зуи. И я не могла симпатизировать семилетке-вундеркинду, цитирующему Бхагавад-Гиту¹³. Даже названия рассказов казались какими-то подростковыми и заумными: «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте».