Kitabı oxu: «Художественная деталь и целое: структурные и исторические вариации»

Şrift:

* * *

Введение

Традиционное понимание роли художественной детали строится на идее дополнения или подтверждения с её помощью основного содержания произведения. Иначе говоря, правда типического в изображении получает развитие в точно подмеченной автором подробности, более того, эти два начала не должны противоречить друг другу и получать предпочтительное значение. Такие принципы интерпретации детали являлись характерными, например, для так называемой реалистической школы в литературе (Л. Толстой, Ф. Достоевский, О. Бальзак), благодаря чему достигалась особенная «жизненная правда» произведения. Но обращение к подробностям и деталям описываемого явления – прерогатива не только литературы, но также – и изобразительного искусства, а в последнее время – кино и фотографии. В классической изобразительной и литературной традиции деталь является как бы продолжением центрального мотива, существует даже понятие «характерная», «типическая» деталь, выделяющаяся среди множества периферийных подробностей, служащих ей лишь фоном¹. Классически трактуемая деталь является своеобразной микромоделью целого или, по крайней мере, резонирует с ней, словно музыкальная интродукция, подготавливает исполнение центрального мотива.

Авангард и актуальное искусство, во многом не без влияния новых технических средств выразительности, обратившись к приемам гипердетализации, сверхкрупного плана, одновременно сняли иерархию центрального (типического) и периферийного. Произведение наполнилось подробностями, обладающими самостоятельным, не связанным с целым смыслом и подчас подменяющими собой целое; зрителю стало сложнее сводить многообразие деталей (подчас находящихся в эклектическом беспорядке) к единству. Однако и в истории классического искусства можно наблюдать многочисленные примеры доминирования не так называемого «программного», универсализирующего начала, а напротив, тенденции к дезинтеграции или внутренней дифференциации, когда автор стремился придать своей работе загадочность через введение некоторых «странностей», неправильностей в изображение. Эти неравномерности, как правило, занимали только часть художественного пространства, по сути представляя собой неким образом отмеченные или маркированные детали. При этом также существенно, что каждый художник находил свои уникальные пути лаконичного выражения смысла, изолируя в качестве детали разнообразные и непредсказуемые аспекты изображения. В данной работе предполагается рассмотреть исторические и современные примеры фрагментации художественного целого, выяснить степень и причины их появления, отличия способов фрагментации в искусстве разных стилей и школ, обусловленные различиями в мировоззренческом контексте. Одновременно и в современной, характерной для актуального искусства, гипертрофированной и преувеличенной художественной детали можно найти черты детали классической, с ее тенденцией останавливать внимание зрителя, нарушать равномерное развитие сюжета и изобразительного целого.

Искусство XX века демонстрирует широкую палитру приемов работы с художественной деталью. Фрагментация в рамках художественного произведения, представляемого как текст, происходит в результате обрыва грамматических цепочек, превращения произведения в «поток сознания», смешения традиционных норм композиции с новыми. Тут уместно вспомнить роман «Улисс» Дж. Джойса, «новый роман» французских писателей 60-х гг. (Н. Саррот, М. Бурют, А. Роб-Грийе и др.), тексты современных отечественных авторов (С. Соколов, Г. Айги, В. Кривулин, М. Берг). Концептуализм в литературе доводит абсолютизацию фрагмента до предела (Л. Рубинштейн с его «каталогами» – карточками с вырванными из обиходного языка фразами). Фрагментирование художественного дискурса, лаконизм и афористичность, а порой и притчевость с ее недосказанностью, потребность в которых испытывает современное искусство, во многом объясняется попытками преодолеть ограниченность устоявшегося жанра (литературного, живописного) и создать элементы новых стилистических целостностей, получивших пока лишь локальное выражение.

Понимание роли и места детали, элемента в художественном целом в значительной мере предопределено моделью изобразительного языка, используемой в произведении. На смену представлениям об иконической или миметической природе изобразительного языка по мере становления формалистических теорий и теорий знаковых систем приходило конвенциональное толкование смысла произведения. Однако знаковая природа визуального текста весьма специфична и отлична от вербальной нелинейности. Вербальный знак построен на основе дифференциации, то есть четкого понимания границы между знаками, из которых строятся необратимые, однонаправленные цепочки сообщений. В случае с изображением, с учетом переходной, неустойчивой природы светотени, цвета, линии, невозможно говорить об однозначности знака и возможности построения знаковой последовательности из иконических знаков. Двусмысленность и неопределенность пластического элемента усиливается, если зритель рассматривает его изолированно, при изменении окружающего фигуративного фона или при большом приближении.

«В соответствии с контекстом примыкающих и соседних знаков некоторая точка может быть шляпкой гвоздя, пуговицей или зрачком глаза; точно так же дуга окружности может быть холмом, шляпой, бровью, ручкой корзины или аркой»².

Существуют и соответствующие пути усиления неоднозначности в словесных текстах, основанные на «сдвиге» значения. Но в изобразительных искусствах этот сдвиг скорее пространственный, а в вербальных – темпоральный.

В живописном образе значимы не только основные координаты, но и «информационные шумы», переходные состояния, степени интенсивности. У. Эко считает возможным говорить о миметическом подобии применительно к изображению вообще только в отношении «кода узнавания» предмета как такового.

«В отличие от вербального языка, а также музыки, визуальные языки, особенно иконический, характеризуются непрерывностью, затрудненностью выделения дискретных элементов»³.

Несмотря на трудности построения «фразы» из изначально недискретных единиц-образов, по-прежнему предпринимаются усилия по установлению универсальной «грамматики» художественных элементов и составлению всевозможных словарей символов и знаков с закрепленным и незакрепленным значением, проводятся исследования градаций изобразительных форм, делаются попытки определить степень семантической независимости отдельных элементов изображения и их роль в передаче общего смысла произведения. Современные искусствоведческие анализы тесно соприкасаются со структуральными и феноменологическими направлениями, благодаря чему удается показать амбивалентность и полиморфизм художественного элемента как знака.

«Знаковость» изобразительного образа можно рассматривать не только собственно в рамках семиотической проблематики, но и в более широком контексте. Само отличие детали, или отдельного фигуративного объекта, от пластического целого выстроено в знаковой форме, поскольку представляет собой противопоставление, первичное различение, сигнификацию. Но фрагмент выступает на фоне целого не только как знак, но и как символ, он может концентрированно, в свернутой форме выражать атмосферу целого, быть намеком, необходимым порой заместителем целого, своеобразной точкой кульминации, неким энергетическим средоточием произведения, дающим ключ не только к интеллектуальному, но и эмоциональному пониманию художественного произведения.

Велика конструктивная и креативная роль детали, фрагмента, фигуративного элемента, сингулярного знака в рамках изобразительного целого. Деталь может быть интерпретирована как изолированная пластическая фигура, воплощающая характерные признаки целого или противостоящая ей. Нельзя не отметить и антиномизм, возникающий при интерпретации смысла изолированного каким-либо способом элемента, трудностей построения критериев и признаков, по которым можно было бы оценить степень детализации и фрагментации целого.

Истолкование произведения искусства как целостной, однородной структуры допускает наличие в ней подтекста, дополнительного языка, встроенного в основной, допускает, что в произведении присутствуют относительно автономные сообщения. Частное, маргинальное хотя и уходят на второй план, но оказываются значимой составляющей любого художественного текста. Кроме того, дополнительный художественный смысл формируется за счет случайных, непреднамеренных или внеконтекстуальных элементов произведения. Если эстетическая целостность предполагает наличие внутренних связей, причинно-следственных скреп, обеспечивающих единство текста произведения, то случайное, особенное вносят в художественное сообщение элемент двусмысленности и игры. Такие автономные феномены, как второстепенное, неявное, с одной стороны, образуют «излишки» смысла, а с другой, делают произведение неповторимым и уникальным.

Общая структура исследования

Глава 1. Вариативность соотношения детали и целого. Теоретические аспекты проблемы

Исследование типов выявления и автономизации отдельного выразительного элемента в изобразительном искусстве предваряется обзором концепций, оказавших существенное влияние на построение моделей соотношения художественной части и целого. Из этих концепций следует, что выявление автономной детали зрителем происходит благодаря не столько идентификации по непосредственным визуальным признакам, сколько благодаря интерпретации и переинтерпретации им «невидимых» уровней смысла произведения. В данной главе рассматриваются различные способы находить единицы, слагающиеся в целостность, видеть части наряду с целым. Исследовательская парадигма формального метода в искусствознании, ряда культурологических и герменевтических направлений в теории искусства XX века, гештальтпсихология позволяют найти объяснение процессов фрагментации в классическом искусстве. В то время как формальный метод в литературоведении, феноменология, семиотика, структурализм и постструктурализм создают интерпретационную базу для многих явлений современного искусства и авангарда.

При всем многообразии перечисленных в главе подходов можно говорить о единстве в понимании части целого как относительно самостоятельной выразительной единицы, получающей свой смысл не только из произведения, но и внешнего идейного и социального контекста. Вследствие этого часть, деталь можно встраивать в различные комбинаторные цепочки, строить из них новые языки высказывания.

Глава 2. Амбивалентность и автономия художественной детали

Содержание данной главы вращается вокруг ряда особенностей художественной структуры, позволяющих говорить о наличии отчетливой фрагментирующей тенденции в произведении. В искусстве существуют определенные константы, относительно которых совершается движение от целого к части. Среди этих констант можно назвать равномерную структуру пространства, определенную зрительскую дистанцию, заданную меру условности и символизации, сюжетную последовательность. В классическом произведении ориентация на перечисленные константы предопределяло равновесие части и целого, когда происходило устойчивое, «симметричное» полагание смысла целого и фрагмента. Однако проблема детали не возникает спонтанно, она подготавливается и вызревает в рамках системы как отклоняющееся, асистемное начало: появление автономной детали делается возможным на стыке, переходе от плана к плану, от традиционной образной системы к новой, при нелинейности сюжета или смене образных референций. Способы выявления детали многообразны: это смены ракурсов, нарушение дистанции, масштабов, локализации и др. Поэтому функцию детали может выполнять довольно широкий набор фигуративных элементов изобразительной системы: начиная от абстрактных линий и точек, отдельных орнаментальных и мелодических мотивов и заканчивая автономными изобразительными комплексами (фигурами людей, яркими пейзажными эффектами, зеркальными отражениями, искаженными изображениями и др.). Изменения условий эстетического восприятия предвосхищают появление в поле зрения зрителя новых оптических феноменов. Один из критериев выделения детали из художественно-смыслового континуума произведения – возможности рассматривать ее как самостоятельный смысловой план, то есть самостоятельную художественную целостность, что описывается в главе 2 на примере живописи символизма.

Представленные в данной главе художественные феномены являются своеобразными предвосхищениями детали, ее антиципациями. Описание непосредственного функционирования индивидуального начала в рамках художественного целого – задача следующей главы.

Глава 3. Автономизация точки зрения и композиция

В 3 главе в качестве исследовательской базы служат примеры из переходных периодов в эволюции художественной формы, когда она находится в стадии становления, поиска новых форм выразительности (Ренессанс, романтизм, постмодернизм). В то же время уже в главе 2 фрагментация как результат неравномерности членения изображения на планы рассматривалась на примере символизма, а также приводилась историческая типология способов фрагментирования в искусстве. Но если глава 2 посвящена рассмотрению предпосылок фрагментарности, то глава 3 – особенностям ее проникновения в композицию и смысловую ткань произведения. Способы проявления детали многообразны, но прежде всего связаны с теми новыми целостностями, которые вместе с ней порождаются. Это модифицирующиеся из-за незначительного, на первый взгляд, изменения композиция и смысловая структура произведения, сдвиг в точке зрения автора. Кроме того, деталь функционирует в произведении в различных обличиях, например, в форме цитат или соседствующих друг с другом фигуративных объектов разной степени условности.

Общей целью данного исследования было не столько перечислить примеры автономизации частей внутри художественного целого, сколько проследить многообразие предпосылок такого рода явлений, а также показать некоторые приемы фрагментации в искусстве.

Глава 1. Вариативность соотношения детали и целого. Теоретические аспекты проблемы

Категории «оптическое» и «осязательное» в моделях языка пластических искусств. Формальный метод искусствознания

Исследование истоков постановки проблемы детали в эстетике XX века уместно связать с фундаментальной оппозицией оптическое/гаптическое, начало разработки которой произошло в рамках формального искусствознания. Каким образом различные стороны нашей познавательной способности участвуют в формировании художественной целостности, как их противопоставление может вылиться в восприятие изолированного аспекта образа – таковы вопросы, затрагивающиеся в указанном направлении. Теории искусства второй половины XX века в значительной мере сохраняют приверженность заложенному в формальном искусствознании противопоставлению визуального и осязательного в эстетическом опыте.

Так, А. Гильдебранд понимает под целостностью такой способ организации форм воздействия, в котором равномерно сочетаются оптическая идеальность и двигательное начало. Созерцание фрагмента не является источником для целостного эстетического опыта, архитектоника восприятия, согласно Гильдебранду, обеспечивается дистанцией созерцания, посредством которой создается «далевой образ». Для Гильдебранда близкое расстояние, расстояние осязания является источником фрагментированного зрения, расщепляющего объект наблюдения на единичные моменты, зрение превращается тут, собственно, в осязание. Целостная же пространственная модель должна сочетать многие изолированные элементы изображения,

«чтобы двигательное представление, которое возбуждается ими, не осталось одиночным, но шло вперед и связывалось с другими…»⁴.

С помощью понятия «архитектоническая целостность» Гильдебранд подчеркивает непрерывность, свойственную идеальному эстетическому объекту, в противовес, по его мнению, импрессионизму и натуралистическому подражанию, фиксирующим фрагментарные, случайные аспекты объекта. Пространственный «далевой образ» сохраняет внутренний динамизм за счет, например, смены планов, побуждающих глаз словно «ощупывать» расположенные на них фигуры. Глаз не останавливается на фрагменте, то есть осязательном аспекте, а созерцает непрерывное, чередующееся сочетание предметов, формирующих целостное представление об объекте.

Сочетание осязательного и зрительного начал стало важным основанием концепций А. Ригля, Г. Вёльфлина о переходе от гаптического к оптическому в ходе эволюции искусства. Формальное искусствознание стремится с помощью этих концептов очистить эстетический опыт от следов вербальности: аллегоризма или идеологизма. Анализируется лишь пластическая форма, однако формальный подход к ее описанию позволяет говорить о попытках создать своеобразный, независимый лексикон на основании абстрагирования ключевых элементов изображения, инвариантных оснований того или иного стиля. Но если для Гильдебранда идеальная художественная форма неизменна, то для А. Ригля и Г. Вёльфлина она эволюционирует, стили и стилистические целостности сменяют друг друга.

«Художественная воля» А. Ригля движется от гаптического принципа к оптическому. Осязание, согласно Риглю, дает представление о материальном строении вещи, фактуре, зрение создает представление о поверхности. При нормальной для человека дистанции наблюдения осязательное и визуальное находятся в равновесии. При чрезмерном приближении объекта зрение замещается осязанием, становится точечным. При удалении предмета от созерцателя возможность осязания исчезает и замещается воображаемым, моделируемым созерцанием. При доминировании оптического начала в образе плоскость приобретает идеализированную, субъективную трактовку, превращается в далевой образ. Динамика развития искусства, по Риглю, – от ближнего к дальнему, и импрессионизм есть крайняя точка такого далевого образа. Таким образом, следствием теории Ригля является признание вариативности целого, факта усиления субъективного, воображаемого начала в образе, можно сказать, его пластической безосновности. Например, осязательно доступный объем сменяется моделированием с помощью светотени, менее определенного начала, чем скульптурный объем с его четкими границами.

Интересно, что историю изменения стиля, согласно Риглю, можно проследить по отдельной черте, ракурсу, изолированному художественному мотиву, которые несут в себе то или иное пропорциональное соотношение визуального и тактильного. Эффект фрагментирования, по мнению Ригля, может оказаться не сущностным, а внешним, если он связан с изменением условий и критериев восприятия. Для традиционного эстетического опыта, опирающегося на осязательные принципы, элементы кажутся пластически или орнаментально связанными между собой, но эти же элементы могут показаться несвязанными для пространственной, «оптической» точки зрения и наоборот. Таким образом, понятие фрагмента является производным от способа типологизации композиционной структуры как соположения фигуративных элементов. Так, для подробно анализируемого Риглем позднеримского искусства характерна «разобщенность» фигур, если смотреть на них как на работы, созданные в традиционном для античного искусства «пластическом» духе. Однако такая внешняя изолированность фигур объясняется сменой гаптического принципа на оптический в позднеримском искусстве. Иначе говоря, связи между фрагментами композиции становятся менее пластически обоснованными, единство композиции требует определенного рода абстрагирования, нахождения иных, «магических» связующих принципов. На примере голландских групповых портретов Ригль в качестве связующего начала многофигурной композиции усматривает так называемый «координирующий», иначе говоря, психологический или внутренний принцип. Классический способ связи композиции Ригль называет субординирующим (то есть внешним). Но в голландском групповом портрете фигуры оказываются внешне несвязанными, как бы индифферентно соседствующими, однако связанными в символическом или духовном плане (например, персонажей голландской живописи связывает принадлежность к одной корпорации). Общим итогом концепции Ригля применительно к проблеме соотношения целого и части может быть следующий: явления внешней фрагментации при гипертрофии оптического принципа будут увеличиваться, но одновременно компенсироваться усилением метаконтекстуальных связей между элементами композиции.

Феномен детализации и фрагментации изображения у Г. Вёльфлина является производным от одной из сторон бинарной оппозиции «множественное единство» / «сущностное единство» в рамках пяти основных антиномических пар – «форм видения». Искусство Ренессанса – множественное, барочное же искусство, вслед за Риглем полагает Вёльфлин, базируется на оптическом, а не тактильном принципе. Пространство искусства барокко неравномерно, в нем нет равновесия части и целого. Для барочной композиции характерно взаимозамещение части и целого, индивидуальное метонимически и интенсивно может выражать смысл целого. Поскольку для барокко важнее иррациональное настроение, чем упорядоченное соположение фигур, оно атектонически, асимметрично связывает смысл с одним аспектом изображения. Такими самостоятельными центрами смыслопорождения в картинах эпохи барокко служат разнообразные светотеневые эффекты, игра света на ткани, прозрачность стекла, гипертрофия диагональных построений.

Барочная деталь, согласно Вёльфлину, выводит зрителя за пределы изображения, фрагментированно представленные предметы преодолевают границы рамы, элементы указывают на некоторое вненаходимое по отношению к картине единство⁵. Ренессансная же деталь сохраняет автономию в силу особого («множественного») типа соединения элементов в рамках изображения, но не выходит за пределы общей композиции.

В целом, формальное искусствознание трактовало эволюцию искусства как движение к все большему оптическому единству, а следовательно, к усилению индивидуального, произвольного начала в произведении.

1.«Не случайно Чехов, виртуоз детали, открывший новые, богатейшие ее возможности, восставал против подробности… Ошибочно, однако, думать, будто чеховские высказывания «компрометируют» подробности. Разница только в степени лаконизма и уплотненности. В норме отбора, в мере краткости. Разница между деталью и подробностями не абсолютна, существуют переходные формы, промежуточные ступени. Чехов нашел новые пути образного «сгущения» смысловых перекличек, новые художественные ракурсы ассоциаций, сближения вещей и явлений. Отсюда повышенная идейно-художественная нагрузка на деталь. „Чеховское“ наложило отчетливую печать на современную прозу» (Добин Е. Сюжет и действительность. Искусство детали. Л., 1981. С. 305).

2.Шапиро М. Некоторые проблемы семиотики визуального искусства // Семиотика и искусствометрия. М., 1972. С. 158.

3.Eco U. Einfurung in die Semiotik. München, 1972. S. 216.

4.Гильдебранд А. Проблема формы в изобразительном искусстве. М., 1991. С. 32.

5.«Барокко обесценивает свойство линии полагать границы, он умножает края, и поскольку форма сама по себе усложняется, а план запутывается, отдельным частям становится все труднее выступать в роли пластических ценностей: над всей совокупностью форм загорается чисто-оптическое движение…» (Вёльфлин Г. Основные понятия истории искусств. М., 2002. С. 76–77).

Pulsuz fraqment bitdi.