Kitabı oxu: «Серебро»

Серебро

Наташе Баженовой

 
По коридору он шёл – до первого всполоха.
Спустивший собак – абсолютен и пьян.
Ночным серебром кормили там Молоха,
Там всякий живой был кефиром румян.
Тяжёлые крылья сбивали столы —
Заслоняли лучи от чёрных витрин,
От ламп ильичей, и от римских свечей,
И от ёлок, обстеленных клеем флажков,
Сиявших на каждой фуражке в лицо.
Семь дарёных небес выделяли дугу:
Он ведь жил во гробу, а теперь – на снегу
Он был напоён. И талой водой – до дна —
Ему в душу плыла полуденная мгла.
По коридору лежал он – исполненный всполоха:
Вдоль прозрачных крестов, – мимо тьмы берегов.
И я видел весь бред – до последнего шороха.
Я об этом узнал от запойных богов.
 

А. Носков

Вера В

Ночью моросил дождик, но к утру перестал. Деревянный неоштукатуренный домик у Волкова кладбища¹ в этот мартовский день десятого года двадцатого века словно умылся этим дождём, как умывается порой второпях под душем буржуа в доме на Каменноостровском проспекте – одной из самых лёгких и безответственных улиц Петербурга.

Молодой мужчина, вышедший из пролётки, не был буржуа, но жил на Каменноостровском проспекте. Он отличался ответственностью, несмотря на кажущуюся лёгкость своего поведения. Здесь же он, как и его брат, оказался, движимый самыми добрыми и благородными чувствами – перевезти своего друга-поэта к себе.

– Витя, – бодро произнёс он, входя в почти пустую комнату, – мы за тобой, собирайся, где твои вещи…

– Приветствую, Давид², – ответил высокий блондин, несколько растерянно поднимаясь с кровати. Казалось, он не ожидал прихода товарища.

– Ты приготовил вещи? – спросил Давид.

– Да, вот чемодан, – Витя показал на предмет, который правильнее было бы назвать чемоданчиком. – И вот ещё.

Он вытащил из-под кровати наволочку, набитую чем-то лёгким и воздушным, как стихи Велимира Хлебникова³. Собственно, это они и были.

– Хорошо, пойдём. Ты ничего не забыл?

– Вроде нет… – рассеянно ответил Хлебников и вышел из комнаты. Бурлюк посмотрел на пол и увидел листок бумаги. Он поднял его и прочитал: «О, рассмейтесь, смехачи…» Сунул его в карман, ещё раз внимательно осмотрел комнату и вышел вослед…

Через три дня в эту комнату въехал седой мужчина двадцати пяти – двадцати восьми лет. Он представился хозяйке литератором, но это был обман – Пётр не написал в своей жизни ни строчки. Зато убил двух или трёх людей. Сейчас же он хотел найти Веру В. – так звали ту, в которую он был влюблён уже год. Ту, которую он искал всё это время. Вера В. имела фамилию, но в организации, где они познакомились, её звали именно так: «Веравэ». Или «товарищ Вера».

Только он один называл её так, как называл, – «Бим».

В дверь раздался короткий стук, и она тут же открылась.

– Я вам бельё поменять, – сказала хозяйка квартиры, улыбаясь уголками губ, и быстро вошла. – Прошлый жилец неаккуратен был. Мы его взяли жить, чтобы дочек наших учил, – продолжала она, убирая старое бельё, выпятив свой толстый зад, – он и не платил нам ничего. Нам и не надо вовсе. Вам сдала – просто уж попросили очень.

– Благодарю, – сказал Пётр, внутренне усмехнувшись. Он заплатил за три дня столько, сколько другой не заплатил бы и за три недели, с учётом весьма скромной обстановки. Он бы дал сумму и за три месяца, но не хотел таким образом привлекать к себе внимания.

– Ваше? – спросила она, вытащив что-то из-под простыни. Это были мятые листы бумаги.

– Нет, – покачал он головой.

– Это прежнего жильца. Странный молодой человек, звал себя председателем земного шара. Вилимиром каким-то. Тихопомешанный, одним словом. Раз не ваше, на растопку пойдёт, – без перехода сказала она.

– Позвольте? – Пётр привстал и протянул левую руку.

Хозяйка вложила в неё бумаги. А в свой взгляд – нечто далёкое от пристойности. «Не хватает только, чтобы она губы облизнула», – с усмешкой подумал Пётр.

– Так это же стихи, – сказал он с некоторым удивлением, ухватив в мешанине мелких, почти микроскопических букв несколько предложений, написанных более крупно.

– Это? – хозяйка взяла один из листов обратно, чуть коснувшись пальцев Петра своими и, посмотрев ему в глаза, провела языком по губам.

После чего взглянула на листок.

– Вот это? – насмешливо произнесла она и прочитала: «Бесконечность – мой горшок. Вечность – обтиралка. Я люблю тоску кишок. Я зову судьбу мочалкой».

– Ха-ха-ха, – расхохотался Пётр, – у поэтов бывают удачные стихи, бывают неудачные. Вот это неплохо, согласитесь: «Слоны бились бивнями так, что казались белым камнем под рукой художника, олени заплетались рогами так, что казалось, их соединял старинный брак со взаимными увлечениями и взаимной неверностью, реки вливались в море так, что казалось: рука одного душит шею другого».

– Да уж, – неуверенно вздохнула женщина, – конечно, увлечения, и понятно почему. Согласна…

Когда она ушла, Пётр вытащил из саквояжа маленький револьвер. Подумав, положил его на полку возле стены. Сел на кровать и стал читать исписанные листы, оставленные бывшим жильцом:

 
Ты позови её, как зовут на рассвете погибшую лань,
Охотники, попавшие в западню сами.
Ты позови её, как встарь звали новь.
Воздевая в воздухе дланями, ждущие любовь.
Те, кто, забыв арго чертей, летели на лепестки роз,
Чтобы целовать стрекоз.
 

Пётр встал с кровати.

– Позвать любовь, – произнёс он тихо. – Я зову тебя, Бим, – сказал он и посмотрел в окно: там выстроились кресты, какими однажды пометили и его. И не святой водой, а зелёнкой.

Пётр не знал, в каком году он родился, но знал, что в России. Не знал, крестили ли его в детстве, но знал: у него были родители. Детская память цеплялась за то, что было. Или приснилось?

Но ему не приснилось, как в 1899 году в Германии ему мазали лоб зелёным раствором, после того как он сорвался с трапеции. И стал клоуном.

Когда ему было восемь, он забрался на корабль, идущий в Неаполь из Одессы. В Неаполе он научился говорить на трёх языках: итальянском, французском и немецком.

С девяти лет он работал в цирке.

Там он научился акробатике, стрельбе и хорошим манерам. Старый Франц, про которого говорили, что он австрийский герцог, занимался с ним этикетом, историей, литературой, а также научил играть на губной гармошке.

Пётр привстал и пошёл на кухню, где пахло борщом и жареным мясом. На кухне в клетке сидела канарейка. Он налил в чашку горячую воду из самовара.

Тут же на кухню вышла хозяйка.

– Вы любите синема? – спросила она.

– Терпеть не могу.

– Вы шутите?

– Ничуть, – сказал он и пошёл к себе.

Сел за стол, на котором лежало несколько листов из тех, что он нашёл. Ещё раз прочитал один из них:

Я вижу Вэ как круг и точка в нём,

А Зэ – упавший К, в нём зеркало и луч,

Л – круговая площадь и черта оси,

Ч – в виде чаши,

М – лица молний, облаков и туч,

Я вижу Я как единицу,

А, Б, В, Г как «Господи, спаси»

Он оторвался от чтения.

– Вэ… Вера, Вера… Ты круг и точка в нём.

Он впервые встретил Веру В. в летнем ресторане на берегу Волги, в Самаре.

Пётр никогда не верил в любовь с первого взгляда, но в ту секунду, как он увидел Веру В., каждый атом его тела превратился в акробата на вершине трапеции.

Он заметил, что она посмотрела на его волосы, седые, как луна, но не удивилась, а спросила:

– Вы так молодо выглядите, Пётр, несмотря на седину. Откуда вы?

– Таганрог, – ответил он. – Вы считаете, что выглядеть молодо – это, прежде всего, место, где родился?

– Иногда это просто умереть молодым. И остаться в памяти на фотокарточках. Как Чехов. Ваш земляк.

Мимо них проходил уличный клоун. Большой красный нос. Рыжий парик. Вероятно, он устал: его лицо не выражало ничего, кроме этого чувства. В самой смертельной стадии. Пётр вдруг понял, что у Веры В. под шляпкой рыжие волосы. И, подчиняясь неожиданному порыву, произнёс:

– А вы рыжая…

– Как Бим, – быстро нашлась она. – А вы как Бом.

– Я поседел в пятнадцать лет. Психиатры называют это словом «стресс». Так что мы и вправду как Бим и Бом. Только разве лишь отличие, что они номинально рыжий и белый клоуны.

– Вы, Бом, такой же франт, как и на арене, – улыбнулась она.

– Вы, очевидно, имеете в виду Станевского, а я помню ещё Кортези. Это был первый Бом. Тот не одевался как франт, а просто наносил чёрную точку на нос. Я видел их выступление в Берлине. Я старше, чем выгляжу, – улыбнулся он. – И знайте, я сам был клоуном.

– O, there are so many veins for one man⁴.

– I must confess that all my vein comes from the wine and comes to wine⁵, – ответил он и предложил шампанского.

Они стали любовниками в ту же ночь. А на следующий день могли стать врагами.

Они прогуливались по набережной, когда раздался взрыв. Их швырнуло на траву. Это была акция. Боевики пытались взорвать чиновника. Несмотря на кровь у виска и на лбу, которая заливала глаза, он быстро поднял Веру и потащил в сторону. Но она всё равно успела заметить разорванные тела, среди которых были два ребёнка. На её лице застыл ужас…

– Зачем ты делаешь это, Бом? – спросила она вечером. Он сразу понял, о чём она.

– Жизнь – это клоунада ада.

– Но ведь ты не веришь в идеалы тех, с кем общаешься? Революция для тебя – это клоунада?

– Буффонада. Так точнее. Но прибыльная и щекочущая нервы.

– Для этих детей жизни больше не будет. Никогда.

– Может быть, тем лучше для них, – холодно ответил он.

Она вздрогнула.

– Ты знаешь, откуда пришло это название – буффонада? – спросила она.

– Думаю, от «буффо» – надувать щёки. Один клоун надувает, другой бьёт его по щеке. Получается довольно громкий звук.

– Сегодня было довольно громко, – сказала она медленно. – А я думаю, что слово «буффонада» – это от имени древнегреческого жреца Буффо. Он должен был принести жертву Зевсу, но не стал этого делать и убежал. Его искали по всей Греции, но нашли только топорик.

– Ты хочешь убежать? – спросил он. – И где же тебя искать, Бим?

Она промолчала.

А утром исчезла. Он поспешил сообщить об этом «товарищам». Атаку на астраханского губернатора пришлось отложить. Более того, последовали аресты. Некоторые считали, что в этом виновата Вера В. Другие отвергали такую возможность. И он тоже. Хотя бы потому, что сам был действующим агентом охранного отделения. И аресты в Астрахани – это были результаты его деятельности.

Революционеры поручили ему узнать, где находится Вера В., жива ли вообще и связана ли как-то с охранкой. Это было сложно, но он смог. Она была в картотеке. И не как подрывной элемент, а как агент. Это было неожиданно. А для неё, вероятно, неожиданным было его письмо, в котором он просил её прийти. Причём именно сюда, в этот дом рядом с Волковым кладбищем.

То, что до него в этой квартире жил поэт, показалось ему добрым знаком. Вера увлекалась поэзией. Её любимым поэтом был Александр Блок. А одним из любимых его стихотворений – «Незнакомка». Когда Пётр сказал ей, что встречал Блока в Петербурге и, более того, однажды разделил с ним трапезу (так он выразился), она посмотрела на него широко открытыми глазами. Пётр не стал рассказывать Вере о том, что встретил поэта в одном из довольно затрапезных заведений на Васильевском острове. Впрочем, судя по тексту стихотворения, блоковская незнакомка посещала похожие заведения. Только скорее в Озерках – месте отдыха петербуржцев, тихом дачном городке. На одной из этих дач убили попа Гапона – провокатора, пять лет назад выведшего на улицы столицы массы людей на якобы спонтанный крестный ход. Основной задачей революционеров, которые координировали это выступление, было убийство царя. Но его не оказалось в городе. Неизвестно, с какой стороны прозвучал первый выстрел, однако расстрел демонстрации послужил причиной массовых вооружённых выступлений.

Вера сказала, что именно «Кровавое воскресенье» стало для неё отправной точкой в деле революционной борьбы.

– Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, но я ему служил – и сердцем я спокоен, – увлечённо прочитала она ему стихи Некрасова в один из тех дней.

Они катались на лодке по Волге.

– В часы забав иль праздной скуки, бывало, лире я моей вверял изнеженные звуки… – ответил он тогда ей словами другого поэта.

Далее каким-то образом их разговор перешёл в шутливый, обойдясь, впрочем, без банальностей. Было тихо и спокойно, водная гладь поблёскивала в лучах солнца, мимо прошёл небольшой парусник.

– Какие небесно-синие паруса, – сказала Вера.

– Им не хватает золотой лиры, – добавил он. – Смотрелось бы красиво. Гармонично.

– Когда-нибудь, когда на земле наступит настоящая свобода, равенство и братство, вот только тогда всё будет гармонично.

– Ты думаешь, это возможно?

– Конечно!

– Но ведь свобода исключает равенство, а равенство – свободу.

– Для этого и нужно братство, чтобы не было противоречий…

– И когда это произойдёт?

– Уверена, что наши дети это увидят.

Казалось, это было совсем недавно. Впрочем, так оно и было.

Когда Вера вошла, он сидел. В руке девушки был револьвер. Он положил на стол рукопись, озаглавленную «Допрос Заратустры»⁶. Это была работа Велимира Хлебникова.

– Ты не должна меня бояться, Бим, – сказал он, прижав к груди левую руку.

– А ты меня должен, Бом. Товарищи давно подозревали, что ты агент охранки, но не было никаких доказательств. Мой адрес знали только в отделении. Теперь я должна тебя убить.

– Мы все когда-нибудь умрём. Правда, Бим?

– Правда, Бом.

Через несколько секунд раздался странный звук. Канарейка в клетке повернула голову, гадая, – это выстрел револьвера или поцелуй стрекозы?

Вена

Хлебников осмотрелся на улице. И вдруг увидел стрекозу. Она, серебристая, как пуля для вампира, летела куда-то мимо. Скорее всего – в сторону Невы.

Его дорога лежала в ресторан «Вена»⁷. Туда он и зашёл. И именно в этот момент в его голове возникла мысль, над которой стоило подумать. Он в «Вене», на берегу Невы. Вена – Нева. Просто переставить буквы. Нева – это вена Петербурга. Вена, Венеция – это города, основанные венедами. Это же ясно! Тут не нужен Егор Классен⁸. А славяне или словене – это, конечно, посланцы венедов! Именно тут, у Невы, жили словене. И вообще, этот город должен называться Невоград! Это интересная мысль. Он хотел записать её на клочке газеты, но проходивший мимо Бурлюк уже протягивал руку.

– Пойдём, Витя. Сегодня Брюсов в ударе…

* * *

– Ха-ха-ха-ха, – рассмеялся Валерий Брюсов в угловом, литераторском зале «Вены», ресторана не для всех, – а вот как было на самом деле. Как я написал вначале: «Товарищ мой. Один из многих. Вот-вот откинет свои ноги. И с Богом встретится душа. Крадусь к нему я неспеша. Он тихо близится к концу. И я, шепча слова проклятий, его бью с силой по лицу!»

Финал был встречен собравшимися всего лишь лёгкими аплодисментами. Тем не менее, на лице Брюсова промелькнуло удовлетворение. Было понятно, что большего добиться сейчас невозможно – все уже увлеклись вином и беседами. И то, что он достиг такого эффекта, было неплохо. К тому же, только пробило двенадцать ночи.

Внезапно Брюсов почувствовал, что кто-то смотрит на него, и выхватил взглядом лицо молодого человека, который несколько выбивался из круга собравшихся. Ресторан «Вена» посещали люди среднего достатка, если не считать богачей от мира искусства: Шаляпина, Собинова, Куприна, Леонида Андреева, а также тех, кто хотел посмотреть на богему. «Золотая молодёжь» сюда не часто забредала, скорее – «молодёжь серебряная».

Этот же отличался от всех, словно принадлежал к молодёжи особого сплава. Как Гектор или Ахиллес, или какой-нибудь другой античный юноша – любимец богов и Кузмина.

Именно он, Михаил Кузмин, стоял рядом с необычным молодым человеком, внимательно смотревшим на Брюсова.

Кузмин был, как всегда, в красном галстуке. Уж Брюсов знал, что красный цвет в одежде – это опознавательный знак тех, кто отношениям между мужчиной и женщиной предпочитает несколько другие.

Кузмин направился в сторону Брюсова.

– Прекрасно, Валерий, но очень печально.

– Что именно?

– То, что ты написал это первым.

Брюсов хотел поинтересоваться, что именно имеет в виду Кузмин, но тот опередил его:

– Так или иначе, эти стихи не принесут денег. Как и вообще литература.

Брюсов громко расхохотался. Он мог бы много что сказать, но сказал лишь:

– Горький и Андреев получают более чем прилично.

– Это и есть доказательство. Они – политические писатели, а пропаганда всегда будет прибыльнее литературы, – ответил Кузмин.

Неожиданно в их разговор вмешался Давид Бурлюк. Как всегда, он был вызывающе одет – в вишнёвый сюртук и золотую жилетку. Приложив лорнет к своему стеклянному глазу, он воскликнул:

– Вейнингер⁹ получил миллионы! За небольшую по объёму книгу.

– И смерть, – заметил Брюсов.

– Он сам выбрал свой путь.

– Сам? – усмехнулся Брюсов.

– Что вы хотите сказать? – спросил Бурлюк.

– Я всего лишь могу предположить, что это был не его выбор.

– Постойте?! – взволновался Бурлюк так, что серьга в его ухе закачалась. – То есть?!

– Его вполне могли убить те, кому не нравились его сочинения.

– Глупости. Он мог быть гомосексуалом, – включился в разговор Кузмин. – А это люди более чувствительные. Так, по крайней мере, считает доктор Фройд из Вены.

– Не помню у него такого утверждения, – нахмурил лоб Брюсов.

– А вот то, что в сочинениях Вейнингера сквозит мысль о самоубийстве – это факт, – добавил Бурлюк.

– Не уверен, – сказал Кузмин, – но уверен в том, что надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве.

– Ваша мысль? – откликнулся с интересом Брюсов.

– Думаю, да, – прищурив глаза и приподняв подбородок, подтвердил Кузмин.

– Опасная мысль. Человеческая, слишком человеческая.

Кузмин усмехнулся.

– А ваша мысль может привести в сумасшедший дом. Как привела она Ницше.

– Но при чём тут Ницше?! – возмутился Бурлюк.

– Ницше привела в сумасшедший дом кривая дорожка отрицания человечности, вот истина, – заметил Кузмин.

– Отрицания человечности… – усмехнулся Брюсов. – Вот сейчас, в момент, когда я известен, почитаем не только Одиноким, но и многими другими, круг моих постоянных читателей ограничен тысячью. Только тысяча человек читает меня в этой огромной стране! Что же до остального человечества, то ему нет дела до меня, и я отвечаю взаимностью. Поэтому… – он прокашлялся, выпил шампанского и продекламировал:

 
Неколебимой истине
Не верю я давно.
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я…
 

В эту ночь в «Вене» были заполнены почти все четыре зала и тринадцать кабинетов.

Столик писателя Куприна, как всегда, окружала шумная, восторженная, бесцеремонная толпа. Куприн говорил мало, смотрел своими внимательными, будто даже презрительными глазами на окружающих. Казалось – прощупывал их нутро, чтобы вытащить наружу натуру.

Как правило, в «Вене» сдвигали столы так, чтобы не разбивать большую компанию. И сегодня было так же. Только эгофутуристы опять собрались в девятом кабинете. Но Бурлюк и Хлебников сидели отдельно.

– Это гениально! – говорил Бурлюк Хлебникову. – Это перевернёт старое отжившее представление о поэзии, музыке, живописи! Победа над солнцем! Превратим всё в Ничто и войдём в Четвёртое измерение!

– Твоей головой, Додя, надо украсить Анды, – уверенно заявил Хлебников.

– Простите, – обратился к ним молодой мужчина. Черты его лица можно было бы назвать красивыми, если бы их не портило странное выражение. – А кто это рядом с Кузминым?

Бурлюк, осведомлённый обо всём, знал и то, кем является появившийся перед ними мужчина. Это был поэт Александр Тиняков¹⁰, пишущий под псевдонимом Одинокий, эрудит, знаток древних мистических учений и многого такого, что Бурлюк и сам бы предпочёл знать. Или не знать совсем.

– Это… скорее всего, новый протеже Кузмина. Если не сказать – пассия, – ухмыльнувшись, ответил он.

– Вряд ли, – покачал головой Тиняков-Одинокий. – Во-первых, он сам платит. И не только за себя, но и за всех, кто рядом, а это не то специфическое «мужское братство», за которое будет платить этот господин. Пойду-ка познакомлюсь.

Бурлюк проследил взглядом за Тиняковым. Тот подошёл к молодому человеку и сходу начал фамильярно с ним разговаривать. Это было в стиле пьяного Тинякова. А пьяным он был всегда. По крайней мере, когда его видели другие.

– А это кто? – спросил Хлебников Бурлюка, по-детски указывая на человека, бодро разговаривающего с Куприным. Человек был высок ростом, дороден, во всём его облике ощущалось благородство. Но оно не сквозило, как у большинства снобов, даже не знающих, что на самом деле означает слово «сноб», а просто молчало. Но молчало само за себя. Внушительно.

– Это известный скотопромышленник и меценат Квашневский-Лихтенштейн. Вероятно, именно с него Куприн списал своего Квашнина из «Молоха», – пояснил Бурлюк. – Пойдём, Витя, к тому столу, поговорим с нужными людьми, может, растрясём их кошельки на новое искусство. Старик Репин даже не понимает, какую службу нам сослужил, обвинив в вандализме. Как будто и впрямь это мы вложили нож в руку Балашову¹¹! Впрочем, всё он, шельма, понимает! Иначе бы не рисовал то, что рисует. Что ж удивляться изрезанной картине! А нам надо пользоваться моментом, пока скандал не затих. Говорят, что Квашневский – друг Дранкова.

– Это кто? – привычно произнёс Хлебников.

– Это тот человек, на чьи деньги была снята «Понизовая вольница». Фильма про Стеньку Разина, который бросает персидскую княжну в волны. Как мы Пушкина! – победно захохотал Бурлюк и решительно увлёк за собой друга.

* * *

– Мы собираемся летом в Италию. А потом, осенью, в санаторию. В Крым. Там чудесно в это время года. Райское место. И Волошин приглашает в гости…

Это сказала красивая стройная шатенка с уверенным ясным взглядом зелёных глаз.

– А мы осенью к себе в имение, – сказал Квашневский-Лихтенштейн, благосклонно взглянув на подошедших Бурлюка и Хлебникова. – Рядом с Царским Селом. Я так люблю наш тёмный глухой лес с дурманящим запахом палых листьев. Впрочем, листьев чаще трёхпалых – кленовых. Есть в лесу том прелестная кленовая рощица. А там пахнет грибами, сыростью, прелью и даже, кажется, трелью, нашего лешего или античного Пана, если учесть все эти греческие статуи, каким-то чудом занесённые в наши холодные просторы… Кстати, должен сказать, господа, что сборник получился весьма интересным.

– Ах, вы про сборник, посвящённый десятилетию «Вены»? Да, очень талантливо, – отозвалась женщина.

– И, замечу, с определённым подтекстом, Александра Сергеевна, – продолжил Квашневский-Лихтенштейн. – Всё же там изображены две пьющие обезьяны.

– Аполлинарий Порфирьевич, так ли много разницы между пьяными Панами и пьяными обезьянами? – с улыбкой спросила красавица.

– Настолько, насколько есть разница между поющим Шаляпиным и поющим Дягилевым, – вставил Брюсов.

Бурлюк рассмеялся понимающим одобрительным смехом. Его глаз, его единственный глаз блеснул блесною прошлого в этом омуте настоящего.

– Господа, прошу вашего внимания! – голос Тинякова прозвучал настолько громко, что замолчали все вилки, графины, рюмки, люди. – Хочу представить – Владимир Шорох. Поэт.

– Доброй ночи, господа, – наклонил голову молодой человек, которого ранее многие принимали за любопытного отпрыска богатых и провинциальных родителей, пришедшего посмотреть на известных представителей искусства.

– Ваше будущее – моря и континенты! – внезапно воскликнул Хлебников.

Все вежливо посмотрели на него, не выражая никакого удивления. Он был уже хорошо известен в «Вене» своими странными и непредсказуемыми замечаниями. Впрочем, как и большинство эгофутуристов.

– Благодарю, – сказал Владимир Шорох так, будто странные слова Хлебникова были ему совершенно понятны.

* * *

– Это потрясающе, господа, это просто чудо техники! Представьте себе, такая огромная машина взлетает в воздух и парит там как птица! Нет, Сикорский – гений, а «Русский Витязь» – это только начало¹²! – пафосно произнёс молодой мужчина в очках с толстыми стёклами. – Господа, а калужский гений Циолковский! Ведь он говорит не только об аэронавтике, но и об астронавтике! Его «Исследование мировых пространств реактивными приборами» – это же не двадцатый век даже, это какой-нибудь двадцать первый! Полёты в космос, заселение людьми других планет – это кажется невероятным, но Циолковский убеждён, что это возможно уже через несколько десятков лет!

– На днях прочитал мнение одного известного англичанина, – заметил мужчина за пятьдесят, сидевший напротив говорившего, – он пишет, что, если западные страны не сумеют сейчас удержать Россию, то к 1930 году у неё не будет соперников.

– Пожалуй, это тот самый редкий случай, когда англичанин не слукавил, – усмехнулся Квашневский-Лихтенштейн.

Брюсов вдруг встал и с воодушевлением продекламировал:

 
Враждуют вечно Аполлон и Дионис,
Поэты жаждут катастрофу с нетерпеньем.
ʽA realibus ad realiora!ʼ¹³ – наш девиз,
Познайте истину, остановив мгновенье!
 

– Браво, – равнодушно отозвался Квашневский-Лихтенштейн. – Но я продолжу мысль: люди скорее поверят лжи, завёрнутой в кричащую газетную упаковку, чем правде, лежащей на поверхности…

– Именно так! Никто не задаётся вопросом ʽСui prodest?ʼʼ¹⁴ Вот на вчерашнем заседании Думы как раз… – вступил в разговор Дранков.

– Ах, господа, умоляю, только не надо о политике! – прервала его Александра и, кивнув Брюсову, воскликнула ʽVive la vie! Vive le moment!ʼ¹⁵, после чего выпила бокал шампанского под одобрительные возгласы окружающих.

– О чём вы задумались? – обратился Брюсов к Квашневскому-Лихтенштейну.

– Вспомнил о письме другу римлянина Сидония Аполиннария.

– И что же он писал?

– «Я сижу у бассейна на своей вилле. Мы живём в чудесное время. Прекрасная погода. Всё тихо. Стрекоза зависла над гладью воды. И так будет вечно!»

– C'est très bien!¹⁶ – восторженно отозвалась Александра.

– Да. Но только через три года варвары уничтожили Рим.

* * *

Хлебников вышел из ресторана и стоял, жадно вдыхая свежий воздух.

– Число – да, конечно… – шептал он. – Именно, это число… Надо предупредить всех, но если они мне, как обычно, не поверят… Сверить расчёты по доскам судьбы… Невоград – четвёртое измерение! – вдруг воскликнул он, направляясь неведомо куда.

Навстречу ему попался Александр Тиняков.

– Вы уходите? – удивился он. – Зачем же? Бурлюк всё ещё в «Вене». Там вино, коньяк, мясо и музы.

И тут же, с пьяной, циничной ухмылкой стал цитировать стихи. И настолько увлечённо, что легко можно было предположить, что свои:

– Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной, мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд. Засасывал меня разврат, больной и грязный…

Неожиданно подошедший Владимир Шорох прервал его:

– Аполлон накажет вас за это.

– За что? – удивился Тиняков.

– За подъезд. Вы ведь в Петербурге. Здесь так не говорят. И действительно – город отправит вас нищенствовать. Будьте осторожнее.

– Ха-ха-ха, – Тиняков расхохотался так громко, что проходивший мимо полуночник оглянулся в испуге, – вы остроумно шутите. Вас представили поэтом?

– Собственно, это вы меня так представили.

– А разве не так?

– Вы очень добры ко мне. Впрочем, в этом случае скорее не очень. Быть поэтом – это совсем не привилегия. Не Божий дар, а скорее дьявольское проклятие. Я слышал, что Валерий Брюсов, ваш кумир, господин Тиняков, говорил, что его читает тысяча человек в России. Разве это справедливо? Какой-нибудь нелепый Шарло с карикатурными усиками собирает миллионы своих поклонников по всему миру в синематогрофах. Надев, заметьте, дурацкую шляпу, штаны на три размера больше и клоунские башмаки, правда, чёрные. И весь коньяк, всё мясо и все женщины мира – его. А не старухи, как вы изволили выразиться, в подъездах.

– Позвольте, – лицо Тинякова исказила досада, – у меня далеко не только старухи. Причём старухи – это больше дань творческому вымыслу. Нет, – быстро поправился он, увидев усмешку на лице Шороха, – не больше, а именно, что дань. И ничего больше – вот так я вам скажу.

Хлебников вдруг увидел, что лицо Тинякова стало неожиданно лицом дурного человека почти ломброзовского типа. Преступника и негодяя. Впрочем, такие физиономические метаморфозы участились в последнее время, словно в воздухе разлили амальгаму, так что при определённом ракурсе реальность принимала причудливые формы. Хотя не исключено, что именно они были истинными.

– Вероятно, вы полагаете меня человеком циничным? Человеком, относящимся к женщинам как… как… к мясу? – Тиняков нашёл слово, видимо, показавшееся ему удачным.

– Однако мне кажется, что для поэта это слишком прозаическое сравнение, – заметил Шорох.

– О, не возражайте, прошу вас! Я вижу: вы именно так и считаете. И знайте – вы правы! Да я вообще ко всем людям так отношусь. В том числе и к себе. Да, кто-то лучше, кто-то хуже. Как то же мясо, простите. Вот Квашневский – это мраморная говядина. И хотя бы ещё и потому, что он не свинья. А бык, прущий напролом. И горе тому пикадору, что попадётся ему на пути. Он ему пику-то обломает.

Лицо Шороха выражало глубочайший интерес. Хлебников смотрел на Тинякова, чуть приоткрыв рот от удивления.

– А я, – продолжал Тиняков, – ничтожный, пусть и не без таланта и не без поражающей многих эрудиции, поэт, живущий людской и чей-то ещё милостью, – я всего лишь, смею покорно надеяться, фунт самой что ни на есть свинины. Не вырезка, нет, не шейка, но на грудинку я могу претендовать. И мне, знаете, пойдёт. Подлецу всё к лицу, как сейчас говорит молодёжь. По крайней мере, не свиное ухо. А некоторые, знаете, вообще по ассортименту мяса просто отбросы. Падаль, я бы сказал. «На весенней травке падаль… Остеклевшими глазами смотрит в небо, тихо дышит, забеременев червями. Жизни новой зарожденье я приветствую с улыбкой, и алеют, как цветочки, капли сукровицы липкой»¹⁷.

– Довольно! – произнёс Шорох. – Вы очень увлеклись этим гербарием зла.

Тиняков, раскрасневшийся, с горящими глазами, как будто не желал приходить в себя, замолчал, подчиняясь воле Шороха.

– Вот видите, к чему приводит разговор о женщинах? – усмехнулся он.

– К подражанию стихам Бодлера¹⁸, – сказал Хлебников.

– Но хорошо, что не к дуэли, как у Гумилёва с Волошиным, – опять усмехнулся Тиняков.

– Вот как? – удивился Шорох. – В России ещё стреляются из-за женщин?

– Как, вы не знаете эту историю?! – воскликнул Велимир Хлебников. – Это же было четыре года назад.

– Меня не было в Петербурге, – мягко улыбнулся Шорох.

– Да, ещё одно подтверждение того, что люди – это виды мяса. И в этом случае и Гумилёв, и Волошин были бараниной, – процедил сквозь зубы Тиняков. – Видите ли, Гумилёв имел какие-то отношения с некой Дмитриевой. Особа не столь красивая, сколь чувственная. Но потом она предпочла ему Волошина, и это открылось тогда, когда Николай Степанович решил посетить Максима Александровича на его даче в Коктебеле, это в Крыму. Возникла неловкая ситуация, а возможно, что и ламур де труа, но Дмитриева всё же выбрала Волошина, и Гумилёв получил отставку.