Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов

Гете – яблоко раздора в императорской семье

Когда Мария Павловна начинает общаться с Гете, произведений которого (в отличие от Шиллера и Виланда) в России она не читала, ее cобственное неведение ее пугает. «Как можно общаться с Гете, не зная его произведений»^[56], – задается она вопросом и тут же решает заполнить лакуну, читая его книги и посещая лекции.

Первым романом Гете, который по настоятельному совету своих новых знакомых Мария Павловна начинает читать, удивляясь притом собственной храбрости, были «Страдания юного Вертера». «Вы спрашиваете меня, милая Маменька, что я читаю! Что бы Вы сказали, если бы я Вам призналась, что с того времени, что я здесь, я читаю “Вертера”. ‹…› Мне его дала почитать госпожа фон Штейн, пожилая и весьма уважаемая дама, к которой Герцогиня испытывает большую симпатию»^[57], – пишет она матери, словно извиняясь за фривольное чтение, ссылаясь при этом на авторитет респектабельных людей. С матерью, да еще со своей старой гувернанткой Мазеле она обсуждает роман. «Я нахожу, – делится она своими впечатлениями с Жаннетт Юк-Мазеле, – что он написан великолепно, и очень интересно; в нем также много прекрасных мыслей. Что же касается изображения страсти в этой книге, то поверите ли, дорогой Друг, если я Вам скажу, что мне было стыдно читать. Но именно это со мной и произошло. Многие считали, что чтение это мне навредит, потому что у меня слишком живой характер; я спрашиваю их теперь, о каком вреде идет речь, мне отвечают, просто Вы недостаточно хорошо понимаете немецкий язык. Пусть они говорят, эти людишки, а я продолжаю читать книгу, которую очень даже хорошо понимаю с начала и до конца, и вот я, как Вы видите, вовсе не собираюсь кончать жизнь самоубийством»^[58]. Слегка откорректированную версию своего впечатления от чтения романа Мария Павловна дает в письме к матери: «И все же я должна Вам признаться, милая Маменька, что я не понимаю, почему эта книга столь многим вскружила голову; то, что он говорит в оправдание самоубийства, может показаться убедительным, но, Бог мой, то религиозное чувство, которое каждый имеет в своем сердце, легко способно разрушить подобные доводы»^[59]

Но при этом с самим Гете Мария Павловна еще долго его произведения обсуждать не отваживается – в чем ее полностью поддерживает и Мария Федоровна: «Я очень хорошо чувствую, милая Маменька, что Вы довольны, что с ним я не обсуждаю его произведений. Нет, никогда я не найду в себе достаточно для этого храбрости; они много наделали шуму в свете, они содеяли много хорошего и много плохого, в особенности в этом “Вертере” уж слишком много вольностей»^[60].

Целая дискуссия между матерью и дочерью развернется в дальнейшем в письмах 1805 – 1810-х гг. касательно творчества Гете. Несмотря на все попытки Марии Павловны приобщить мать к его произведениям, та оставалась к нему холодна и как к личности (явно предпочитая ему Виланда), и, главное, как к писателю, которого за роман «Страдания юного Вертера» и спровоцированные им самоубийства почитала крайне безнравственным. Так что Мария Павловна в одном из ответных писем даже восклицает, что Гете сам лишил бы себя жизни, знай он о содержании писем маменьки: «Вы пишете мне об этих двух утопившихся женщинах, ну что ж, милая Маменька, скажу, что не далее как вчера вытащили из воды еще и третью, все это действительно внушает страх, и Гете наверное повесился бы, если бы подозревал о том, что Вы пишете в письме по этому поводу, милая Маменька; это ужасно, такое количество самоубийств»^[61].

Пять лет спустя новый роман Гете «Избирательное сродство» становится новым предметом их жарких обсуждений. Своими первыми впечатлениями о романе Мария Павловна делится сразу же после его публичного чтения самим Гете, а как только роман выходит в свет, тут же посылает его в Петербург. «Я отвлекаюсь, – пишет она матери 12 октября 1809 г., – от многого грустного в настоящем и будущем, читая роман Гете; в нем многое можно было бы наверное подвергнуть критике, но есть тонкие и глубокие мысли, и, как мне кажется, глубокое знание человеческого сердца: но я считаю ‹…›, что он перенасыщен деталями: однако стиль кажется мне прекрасным»^[62].

Вообще же в этот раз обсуждение уже явно выходит за рамки диалога в письмах между Марией Павловной и Марией Федоровной, и в него оказывается втянута вся герцогская семья: «Герцог, дорогая Маменька, почти полностью разделяет Ваше мнение о романе Гете; это все, что я сегодня могу сказать, оставляя за собой право более полного развития темы»^[63].

И действительно, пять дней спустя Мария Павловна пишет по поводу «Избирательного сродства» письмо, которое по праву может считаться одним из наиболее ярких русских откликов на роман Гете, и в котором, кажется, раскрывается вполне нравственный и духовный облик повзрослевшей Марии Павловны:

«Я хочу, добрая моя Маменька, поговорить с Вами сейчас о романе Гете и выразить Вам чистосердечно свое о нем мнение, поскольку Вы были так добры, что сами попросили меня об этом. Я бы сказала, что эта книга написана для того, чтобы быть превратно истолкованной, и поэтому она без сомнения принесет ее автору дурную репутацию; к негативным моментам относится то, что в ней есть нечто, что никто, ни он сам, и никто другой на свете не посмел бы совершить; например, ночная сцена, которая действительно вызывает отвращение и отталкивает от самой книги, несмотря на ту стилевую окраску, которую автор ей придал. Но так как автора нельзя судить по внешности, то есть, чтобы выразиться точнее, нельзя судить исходя из нравственно уязвимых мест, то я скажу Вам, милая Маменька, что, по мнению Гете, роман в сущности моралистичен. И это потому, что в финале виновные оказываются наказанными и их ждет трагический конец, который есть следствие заблуждения, которому они поддались; но это заблуждение, по моему мнению, должно рассматриваться как важный недостаток романа, потому что ни смерть одного героя, ни смерть другого не лежат в природе вещей. Мне всегда объясняли, что роман должен быть картиной общественных нравов; и если такова действительно цель романа, то финал романа Гете в еще большей степени подлежит критике; мне претит это магическое очарование, что овевает Оттилию, смерть ее кажется мне почти смешной ‹…› К тому же я не могу ей простить, или скорее я не понимаю, почему она ни разу не подумала о том, что позволяя себе любить Эдуарда, она разрушала тем самым счастье своей благодетельницы, потому что она видела уже, что Эдуард тоже любит ее. Ведь она полюбила несвободного человека, и сделала это, перешагнув через ту, которая почиталась ее второй матерью! – Эдуард кажется мне наиболее отвратительным, Шарлотта заинтересовала меня более всего, в ней есть чувство, но я перестаю ее понимать в сцене смерти ребенка: спокойствие, которое она сохраняет в отношении виновницы этой смерти, потому что Оттилия действительно виновна, содержит в себе что-то неестественное, и еще менее естественно признание, которое делает ей Оттилия и которое она выслушивает в первый момент своего горя. Но что касается красоты стиля, дорогая Мама, я считаю, что это поистине классическое произведение, и в этом смысле я не знаю книг, из того малого числа, что я читала, которые бы доставили мне столько удовольствия, и я ничего не читала, что бы меня так заинтересовало. В книге описаны не люди, какими они должны были бы быть, но часто, возможно, такие, какими они являются на самом деле, потому что встречаются иногда удивительно точные моменты, и автор, судя по тому, как он описывает, очень хорошо знает слабости бедного человеческого сердца! – наконец, я думаю, что эту книгу не надо давать читать молодым людям, даже женатым, до тех пор, пока они не в состоянии будут прочувствовать все ее недостатки наряду с достоинствами. – Вот моя исповедь на эту тему, дорогая Маменька, которую я не могу изложить Вам в полном объеме, иначе она перейдет все границы письма: я добавлю лишь одно, Герцог очень не любит эту книгу и очень ее порицает. Мне привелось на днях читать на нее рецензию в одной французской газете, которая показалась мне хорошо написанной; я не люблю название Wahlverwandtschaft, которое переводят на французский как Affinité selective: мне кажется, что немецкое название неточно; потому что согласно химическим законам то, что родственно (verwandt), что имеет сродство, не обладает избирательностью, особый врожденный, естественный инстинкт порождает сродство, которое, как мне представляется, не связано с выбором; но пусть об этом судят люди более знающие, однако я прошу Ваc, добрейшая моя Маменька, скажите мне, не находите ли Вы, что виновные наказаны по справедливости! Мне кажется, что так оно и есть, и бедная Шарлота, которая остается в живых, более всех несчастна»^[64].

И все же избирательное сродство: Мария Павловна и Гете

Общение Марии Павловны с Гете продлилось более 25 лет. Оно пришлось и на пору политических катаклизмов, и личного и культурного взросления Марии Павловны и даже на первые годы ее самостоятельного правления вместе с Карлом Фридрихом (с 1828 г.). Для Марии Павловны общение это было хоть и не таким гармоничным, как с Виландом и Шиллером (о Гете она никогда не могла бы сказать, как, например, о Шиллере, что испытывает особую к нему нежность), но зато дало ей очень много и в образовательном отношении и даже в плане политического становления. Гете, в особенности в первые годы пребывания Марии Павловны в Веймаре, поддерживает ее в стремлении вжиться в веймарскую культурную жизнь, консультирует в вопросах искусства и науки, делая притом ставку на практическом направлении ее деятельности – то, что сам он определяет как «praktische Richtung».

Уже самые первые встречи Марии Павловны с Гете сопровождаются демонстрацией произведений искусства. Это и собрание рисунков Карстенса, которое после смерти художника приобрел Карл Август, и скульптурные слепки и фигуры, которые собирал сам Гете. «…в особенности я была поражена и очарована рисунками Карстенса, – сообщает она тут же Марии Федоровне. – ‹…› Какое богатство идей и восхитительная композиция. Я очень обязана господину Гете, который показал мне его рисунки, и в особенности за то, как он мне их показывал. Он объясняет с поразительной простотой и эрудицией, которая ему, так сказать, свойственна; он очень приглашал меня к себе – посмотреть различные коллекции и другие вещи, я с удовольствием пойду к нему в конце этой недели»^[65].

С этого времени она действительно начинает наносить ему утренние визиты^[66]. Формула «comme d’usage le mercredi chez Göthe» («как всегда в среду у Гете») все чаще встречается в ее письмах. Во время одного из этих визитов Гете показывает ей гипсовый слепок со знаменитой статуи Минервы Веллетри, купленный им в Риме, с описания которой и начинается юношеский дневник Марии Павловны.

Демонстрацию произведений искусства Гете нередко сопровождает также чтением своих – и не только своих – произведений. К тому же по сложившейся традиции по четвергам он читает у себя дома лекции, на которые приглашает узкий круг близких к себе лиц. И с 1805 г. Мария Павловна достаточно регулярно начинает их посещать, рассматривая свое участие как принадлежность «к кругу избранных»^[67]. Гете показывает ей местную библиотеку (известную теперь как библиотека герцогини Анны-Амалии в Веймаре), славящуюся своими книжными, рукописными и иными художественными собраниями^[68]. В эти годы Гете в прямом смысле слова образовывал Марию Павловну: «Вы можете мне поверить, Маменька, что это очень интересно, когда он дает волю своему разговору, что случается не всегда. ‹…› Слушая его, образуешься, потому что он страшно учен, и то, что он говорит, словно вытекает из самого источника. Клянусь Вам, Маменька, каждый раз, когда я слушаю его размышления, я думаю о Вас и говорю себе, что конечно же моя добрая Маменька с большим удовольствием бы его послушала»^[69].

Содержание одной из лекций Мария Павловна в 1805 г. пересказывает Шиллеру, о чем последний, в свою очередь, сообщает другу: «Великая княгиня рассказывала мне вчера с большим интересом о Вашей последней лекции. Она радуется возможности многое у Вас увидеть, а также услышать»^[70]. Гете отвечал: «Если наша юная Княгиня получает удовольствие от того, что мы можем поведать, то все наши желания сбываются ‹…› Но подумайте также о том, что можно ей вообще излагать в таких случаях. Это должно быть что-то короткое, но исполненное мудрости и искусства, а мне обычно подобного рода вещи не всегда приходят в голову»^[71].

Последняя фраза, впрочем, свидетельствует, что обоюдное общение давалось не просто не только Марии Павловне, но и самому Гете (так и г-жа фон Штейн свидетельствовала: «Гете, кажется, чувствует себя скованным с Ее Императорским Высочеством. Она спрашивала его о законах времени и места в его пьесах. Он явно не слишком их придерживался: я стояла рядом с ним, он отвечал невнятно. Мне кажется, он неохотно говорит по-французски»^[72]).

И все же его первоначальный скепсис, связанный с шумихой вокруг прибытия Марии Павловны осенью 1804 г. в Веймар, заставивший его тогда отказаться и от поэтического приветствия, сменился довольно скоро восхищением и искренней симпатией, хотя и не без доли иронии, а возможно, и самоиронии: «Приезжайте к нам, Вы увидите у нас много нового, – писал он в 1805 г. А. Вольфу. – Самое прекрасное и значительное – наследная принцесса, ради одного знакомства с которой уже стоило бы совершить далекое паломничество»^[73]. Также и в письме И. фон Мюллеру: «У нас теперь здесь есть одна молодая святая, к которой стоит совершить паломничество»^[74].

В последующие годы он посвящает ей не одно стихотворение: «Эпилог к шиллерову “Колоколу”»; «Пролог к открытию Веймарского театра 19 сентября 1807 г., после счастливого воссоединения герцогской семьи»; сонет «Ее императорскому высочеству госпоже наследной герцогине Саксен-Веймар-Эйзенах»; «Достопочтенному женскому обществу». Последним посвященным ей сочинением была инсценировка карнавала 1819 г., устроенного в честь приезда в Веймар вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Гете отнесся на этот раз к работе над придворной инсценировкой очень серьезно, трудился над ней «шесть недель беспрерывно», хотя затем и написал Кнебелю, что отныне «намерен расстаться с такими суетными делами навсегда». И все же… не стоит забывать, что отдельные мотивы и даже фрагменты инсценировки он использовал позже во второй части «Фауста» (сцена маскарада, разыгрывающегося на фоне разложения империи)^[75].

Вообще же универсализм Гете этих лет, его погруженность в поэзию и искусства, сочетавшаяся с занятиями естественными науками, геологией, ботаникой, медициной, физиологией, нашли, как оказалось, глубокий и живой отклик в очень восприимчивой и любознательной натуре Марии Павловны, которая отчасти под руководством, а отчасти под влиянием Гете усиленно занимается в первые свои веймарские годы самообразованием: прослушивает курс истории искусства у знаменитого профессора Мейера, автора труда «Об искусстве и древностях» (1832)^[76], с помощью профессора Римера занимается изучением античной литературы, посещает лекции по френологии Галля (что для того времени казалось, особенно для женщины, почти вызовом, тем более что лекции имели дурную репутацию «материалистических»), подробнейшим образом конспектирует учение Гете о цвете, которое он излагает в своих домашних лекциях в 1805 – 1806 гг.^[77] И если еще в 1805 г. она не без доли иронии пишет Марии Федоровне об очередном посещении Гете и его якобы естественно-научном интересе к ее фамильным драгоценностям («кабинет естественной истории стал основным сюжетом нашей беседы; он попросил меня также показать мои бриллианты, утверждая, что хочет их увидеть как любитель природы»^[78]), то вскоре занятия минералогией займут очень большое место в ее собственной деятельности. А коллекция минералов Йенского университета будет впоследствии субсидироваться из личных средств Марии Павловны и параллельно обогащаться за счет ее собственного минералогического собрания.

Таким образом, в 1810 г. Шарлотта Шиллер имела уже все основания написать своей подруге Каролине-Луизе Мекленбург-Шверинской: «Мастер весьма галантен и дружелюбен, и я радуюсь, что Великая Княгиня много с ним общается. Она сейчас еще находит удовольствие в разговорах об искусстве и истории, и мы были свидетелями нескольких истинно прекрасных вечеров»^[79]. И она же отмечает эволюцию, произошедшую в самой Марии Павловне, которая теперь выступает как полноправный участник интеллектуальных бесед с Гете. «Я видела ее в течение нескольких вечеров, когда она действительно составляла душу разговора и говорила так хорошо, и в особенности с Мастером, которого она столь тонко понимает и угадывает, что это у всех вызывает восхищение. Он тоже совершенно польщен этим, и кажется в этом обществе предельно остроумным и находчивым»^[80].

Возможно, что «пик» их взаимоотношений пришелся на 1813 г., когда оба встретились в Теплице – но словно по разные стороны барьера. Гете сопровождал тогда Карла Августа, Мария Павловна находилась при брате Александре (см. ниже). Но никогда еще Гете, как записала Мария Павловна в своем дневнике 1813 г.^[81], не казался ей «таким склонным к смеху и таким милым в отношениях с ней»; впервые, кажется, он снизошел до разговора о политике: «Он даже говорил мне о современном положении дел, делился своими опасениями… Он устраивал для меня интересные чтения, например, третьего тома своей биографии; говорил о социальных условностях, об их несочетаемости с естественными наклонностями человеческого сердца ‹…› много интересного и истинного было в его разговоре»^[82].

В дальнейшем Гете и Мария Павловна ведут себя в основном как единомышленники. В 1813 г. Гете помогает ей устроить выставку, посвященную знаменитой руине бенедиктинского монастыря Паулинцелла, расположенного в герцогстве Шварцбург-Рудольсштадт, и по поручению Марии Павловны пишет для нее «Promemoria»^[83]. В 1817 г. он знакомит ее с основами кантианской философии, составляя конспект основных понятий, встречающихся у Канта, и вместе с тем высказывает свое несогласие с некоторыми из кантианских положений^[84].

Мария Павловна пишет в это время Гете: «Ценность мудрости только увеличивается, когда ее путеводителем становится дружелюбие, не говоря уже о ясности, когда она облагорожена воззрением высокого ума»^[85]. В 1820-е гг. Гете помогает Марии Павловне в воспитании дочерей (одна из которых – Августа – станет затем прусской королевой и германской императрицей). Но и Мария Павловна помогает ему со своей стороны, в создании и развитии зоологического, ботанического, минералогического, анатомического, нумизматического кабинетов Йенского университета, закупая, например, восточные монеты, выписывая астрономические инструменты и минералы, в том числе и из Петербурга. Так же и веймарская библиотека – еще одно любимое детище Гете – обязана значительным пополнением своих фондов в эти годы Марии Павловне^[86].

Еженедельные встречи с Гете либо у него дома, либо при дворе стали для Марии Павловны настолько привычными, что, когда в 1824 г. здоровье его уже не позволяло им видеться столь же часто, Мария Павлова написала ему: «Будьте уверены, что Наследный Герцог, так же, как и я, очень много потеряли за то время, когда нам пришлось оставить милую привычку навещать Вас каждую неделю. Он, конечно же, сам Вам о том уже поведал, я же ожидаю только разрешения врача, чтобы оказаться снова у Вас, не повредив при том Вашему здоровью»^[87].

И когда, уже в последние годы, Гете совсем перестал появляться при дворе, Мария Павловна сама непременно раз в неделю наносила ему часовой визит, который Гете, если верить Эккерману, воспринимал «как великое благо». И опять же, по свидетельству Эккермана, в 1828 г. Гете сказал о Марии Павловне: «Я знаю великую герцогиню с 1805 года и имел множество случаев изумляться ее уму и характеру. Это одна из самых лучших и выдающихся женщин нашего времени, и она была бы таковой, если бы и не была государыней»^[88].

С этим в общем-то рифмуется и свидетельство Фарнгагена фон Энзе 1850-х гг.: «До сих пор Веймар находится под благословением обаяния и глубины, которым мы обязаны существованию и деятельности этой замечательной женщины, о который Гете однажды мне написал со всей искренностью, что она сумела бы возвыситься над любым сословием, и даже принадлежа к высшему, вызывает особое восхищение»^[89].