Не моя Нанэ

К тому времени, когда я, утомлённый долгим путешествием, открыл глаза, метель на улице утихла. Хижина встретила меня убаюкивающим тресканьем поленьев в печи. Тёплый огонь действовал успокаивающее на разгулявшиеся намедни нервы и придавал мне сил. Захотелось залезть в печь с головой, засунуть в неё обмёрзшие руки, сродниться с ней пуповиной, так я соскучился по её теплу. С давних времён горящий в печи огонь – камелёк – воспринимался в Якутии как живое и священное существо, которое не только дарило людям тепло и горячую пищу, но и отгоняло от дома всякую нечисть. Камелёк был сосредоточием жизни якутов, много он слышал на своём веку их преданий, историй и сказок. Он мог как помочь якуту, так и жестоко его наказать. Таким образом, за камельком справедливо признавали его целительную и охранную силу.

Двое суток мы бродили в снежной пелене тайги, и сейчас для меня было полным счастьем находиться здесь, в доме – в тепле и безопасности. Кажется, я настолько вымотался, что проспал не менее суток беспробудным сном и мог бы спать и дальше, если бы не голод, разбудивший меня. Сейчас главное узнать, как там мой друг Андрей. Было уже около часа ночи, я встал, быстро собрался и направился в дом к шаману.

– Плохи дела, – сказал шаман Агалай, когда я вошёл в дом. – Хорош дух злой над ним, крепко взялся, как бы не умер, разве что и помогут нам добрые духи, нынче враждебна человеку нечистая сила. – Он говорит, а глаза его светятся в темноте, словно расплавленное железо, лицо напряжено от тревожной сосредоточенности.

В натопленной до жару юрте пахло сушёными травами. Агалай зажёг лампу, и я увидел тонкую фигуру Нанэ в дальнем углу комнаты, которая сидела в своей внутренней сосредоточенности у изголовья кровати, где покоился раненый Андрей. Нанэ приветствовала меня лёгким кивком головы и снова повернулось к Андрею, который хрипло простонал. Выглядел он уже не жильцом – исхудалый и бледный, почти прозрачный. Агалай стал густо намазывать тело Андрея какой-то жидкой субстанцией, которая источала убийственно отвратный аромат, и что-то шептать на своём языке – то тихонько, почти неслышно, то очень громко. Андрей весь задрожал, а потом, резко вскочив с постели, снова без чувств рухнул обратно на подушки. Слово Агалай считал мощным оружием в борьбе с любой болезнью. Он утверждал, что болезнь это живое существо, которое необходимо задобрить, чтобы оно само захотело покинуть тело больного. Сопровождалось всё это ритмичным биением бубна. Вокруг них витала какая-то дикая несметная энергия, словно какая нечистая сила или сама жизнь и смерть встретились и танцевали свой, недоступный обычному человеческому глазу танец. Зубы Андрея страшно ударялись ряд об ряд. Я подошёл к Андрею и, встав перед ним на колени, отбросил липкую прядь волнистых белокурых волос с благородного холодного лба. На вид он ещё совсем мальчишка: лицо хотя и исхудало, но всё равно оставалось очень красивым; кисти и пальцы рук гибки и стройны.

Он так молод! Вся жизнь впереди. Если он умрёт, я буду винить себя в его смерти. В конце концов, Андрей появился здесь из-за меня, а сейчас лежит и медленно умирает, а я ничего не могу с этим сделать. Что ему пришлось пережить, бедный малый! Да, Север всегда не любил и презирал слабых. Андрей был хрупок и тонок, как бабочка, и больше напоминал девицу, чем мужчину. Такие не созданы для жизни на Севере. Интеллигент из столицы, родители, люди знатные – из профессорских, и куда его занесло. Здесь люди совсем другие, они закалены дикой природой Севера и живут в единстве с ней. Несмотря на суровые условия, никогда я не слышал, чтобы кто-то жаловался. Казалось, слово «усталость» здесь вообще не знали, а болезни были исключением.

– Ну что, Саша, как же ты жил все эти годы? – спросил меня Агалай, когда он закончил с Андреем и мы вышли во двор. Его косматое лицо осветила полная луна, и тогда я увидел, как он постарел, с тех пор как мы не виделись. Его лицо, испещрённое множеством глубоких морщин, выражало озабоченность и усталость. Хотя прошло не так и много времени, чуть более четырёх лет, но как он стар, – думалось мне. Может быть, это оттого, что я видел его, когда был ещё наивным юношей, и смотрел на него я тогда совсем другими глазами – глазами мальчишки. И Нанэ, не такая уж и красавица. Нет, она оставалась всё также красива и изящна, но что-то в её лице всё же изменилось, что-то, что отталкивало меня, и я не понимал, что это. Или мне кажется. Может, я попросту отвык от Нанэ за столь долгое время. Конечно, кажется! Ведь я так мечтал увидеть свою прелестную Нанэ. Это всё свет луны искажает их милые черты, завтра всё будет иначе, я уверен!

Приехав в Петербург, я первым делом снял небольшую комнату и, так как учёба уже началась, а в деканате мне отказали, я не нашёл ничего лучшего, как прийти на занятия, ещё не будучи студентом. Ходил я так с неделю. Говорливые преподаватели не сразу обнаружили нового студента.

– Что вы здесь делаете? Вы не записаны, – сказал старенький профессор.

– Я Архитектор! – ответил я, решительно встав с места.

– Может, вы ещё и писать умеете? – бросил он с иронией, указал взглядом на стол, где стопкой лежали чистые листы, и протянул мне чернильницу.

– Архитектор, – хмыкнул профессор, – ну если так, оставайтесь до конца лекции, а потом я попрошу вас задержаться.

После того как зал опустел, он снова повторил свой вопрос. Я рассказал, что приехал из глубинки Якутии и вступительные экзамены уже не застал.

– И что же вы намерены возводить после окончания учёбы, когда вернётесь домой, новые юрты?

– Я не вернусь, – частично соврал я.

– Хорошо, молодой человек, рабочий день, кажется, закончен. Жду вас завтра с документами. Парень, я вижу, вы башковитый, – сказал он, направляясь к двери и, помахав мне стареньким портфелем, добавил: – Вам повезло, когда-то я сам приехал с глубинки.

На столе осталось лежать письмо, написанное моей рукой стройной старорусской вязью.

Так началась моя долгожданная учёба в Петербурге. В Академии устанавливался трёхгодичный срок обучения, четыре факультета и один общий курс для тех, у кого не было достаточной общеобразовательной подготовки. Там мы, собственно, и встретились с Андреем, когда нас обоих выбрали в Учебный совет.

Элегантный и красивый, он сразу произвёл на меня неприятное впечатление (может, потому что рядом с ним моя «неотёсанность» ощущалась ещё больше). Позже, увидев, как он по-детски грызёт свои ногти, когда чем-то озабочен, я сменил гнев на милость и проникся к Андрею личной симпатией, так как эта безобидная привычка делала его в моих глазах простым смертным. Голос его был мягкий и высокий, но при этом всегда уверенный, что сглаживало его женскую тональность.

Кажется, в первый день знакомства я блеснул своей эрудицией, после прочтения стареньким профессором какого-то исторического доклада, и мы долго потом ещё спорили с Андреем по одному незначительному факту, где наши точки зрения расходились, и за болтовнёй не заметили, что собрание кончилось и все разошлись.

Несмотря на то, что учились мы на разных факультетах – я на археологическом, он на художественном, – как я уже упоминал, мы стали представителями Учебного совета и оказывались в самом центре всевозможных творческих выставок и кружков, что ещё больше сблизило нас.

Я не знаю, что он, сын богатых родителей, нашёл во мне и какими качествами я мог заслужить его дружбу, но я Андрея искренне полюбил, за добродушие и простату, свойственные его прямой и широкой натуре. Сердце его было открытым и добрым, он никогда меня не подводил и был способен на настоящую бескорыстную дружбу. И я был несказанно рад, что встретил такого человека в трудное для себя время, когда рядом со мной не было ни Нанэ, ни матери и ни даже угрюмого и молчаливого отца – никого. Итак, несмотря на полнейшее несовпадение наших характеров, мы довольно быстро стали, что называется, не разлей вода.

Родители Андрея приняли меня как родного, обрадовавшись дружбе их мальчика с таким всем положительным, по их мнению, молодым человеком, и я стал частым и желанным гостем в их доме.

Этот гостеприимный дом был изобильным и респектабельным. В нём прислуга принимала пальто и разносила кофе с пряностями для гостей, а окна в этом доме были высокие, арочные, и мебель антикварная, как в музее. Андрей жил в роскоши, я имел всё необходимое. Я приходил к ним в дом и рассказывал обо всём, что я видел на Севере. Помню искренне удивлённые и сморщенные лица его родителей и их друзей, когда я рассказывал о любимом лакомстве детства – строганине – тонко нарезанном замороженном мясе с перцем и солью. В таком доме таким блюдом точно ни за что никого не накормишь, даже и насильно. Говядина здесь подаётся свежая, только парная, под каким интересным соусом приготовленная, и, конечно, только в горячем виде. Так хорошо и разнообразно я ел только тогда. Да, хорошие люди, приятные. И дом красивый. Славный дом. Но самое главное это, конечно, то, что в этом доме я нашёл то семейное тепло и понимание, которого был лишён.

Кроме родителей Андрея, я познакомился также с его маленькой сестрой. Анета, как звали Аню дома, несмотря на юный возраст – ей было пятнадцать лет – обладала внутренней мудростью и высокими убеждениями о том, какой должна быть женщина. Хорошенькое личико и весёлый её смех вызывал мою крайнюю симпатию. Впрочем, она тоже полюбила меня, и даже родители стали говорить о расположенности ко мне их дочери. Я отшучивался.

По сравнению с Андреем, я только учился делать первые шаги в обществе. Андрей уверял меня, что для будущей карьеры это необходимо, и таскал меня всюду с собой – театр, выставки, – считая своим долгом «вывести меня в люди». Я же считал это пустой тратой времени и больше предпочитал уединённые вылазки в город.

В Петербурге первое время я только и гулял, любуясь архитектурными памятниками, гигантскими стенами зданий, грандиозными речными каналами. Несомненно, Петербург – прекраснейший город на земле. Я гладил его каменные храмы, смотря улицу за улицей, дом за домом. Я облазил каждый двор, пробираясь как вор, через железные ворота, закрытые от чужих глаз, по ночам. Я прошагал каждую аллею в парке, где женщины и старики просиживали днями напролёт, в тени могучих старых деревьев, читая свои газеты и книги. По вечерам из ресторанов гремела музыка и весёлый смех, рядом прогуливались за руки парочки, которые ели мороженое и сладкую вату и любовно заглядывали друг другу в глаза. Я наблюдал за потоками проходивших мимо людей, заглядывая в лица прохожих словно сумасшедший. Я смотрел, как они спешат в свои дома или на работу, занятые своими мыслями, и старался угадать, о чём они думают, кто они по профессии, семейные ли они люди, чем они занимаются по выходным, и другие их мысли, которыми я забивал свою голову. Я не то чтобы любил людей, просто мне хотелось познакомиться с ними поближе, чтобы узнать, что любят они, мне они были любопытны. К тому же среди толпы я никогда не чувствовал себя одиноким.

Изучив город вдоль и поперёк, я, кажется, мог вспомнить любое грязное окно и занавеску. Для меня город – это плоть, импульс, живое существо, с которым мне хотелось сродниться. Он будто брат, которого я никогда не видел, и вот теперь у меня есть возможность с ним познакомиться.

Молодёжь в городе процветала и гудела, давно вытеснив прошлое поколение, которое предпочитало теперь отсиживаться на задворках. Родители Андрея ещё помнили те пышные балы – строго организованные, – бывать на которых было большим умением, где необходимо было владеть лучшими манерами, и, надо сказать, Андрей тоже умел вести себя в обществе, как будто он какой граф. Зато Андрей не был мне соперником в отношении внимания прекрасных дам, которые более предпочитали ему меня. Он, впрочем, тоже не особо обращал внимания на всех этих девушек, несмотря на молодой возраст. Ему, по-моему, было важнее найти удачный выбранный тон красок для картины, чем подругу для себя, хотя бы и для того, чтобы скрасить вечерок.

– Сегодня девушки другие, – оправдывался он, – девушки стали одеваться в тёмные тона, а не светлые, и больше интересоваться политикой.

Иногда всё же мы развлекались, бывая в разных обществах, волнуя женские сердца, но далее флирта это не заходило. В эти годы я узнал, что женщины могут быть нескромны, однако все эти чувственные страсти и меня мало интересовали. Несмотря на уговоры академических приятелей завести какие бы то ни было отношения, я ждал, когда встречусь со своей Нанэ – быстрой как олень и красивой как луна. Долгие года учёбы я мечтал о том, как вернусь в Якутию, женюсь на ней, и увезу её в большой город, и, если повезёт, я найду подходящую себе работу, а Нанэ нарожает мне кучу хорошеньких детишек. Здесь, в разлуке с Нанэ, каждая луна напоминала мне о её таинственности, каждое солнце – о её внутреннем свете, каждый дождь – о её наивных детских слезах. Моя Нанэ. Сердце моё неустанно обращалось к ней, требуя её каждую минуту. Я был уверен, что люблю её и буду любить всю свою жизнь.

Да, хорошо было бы сначала состояться здесь. После окончания Академии мы с Андреем оба оказались среди лучших учеников – своеобразные дарования, – поэтому Академия предоставила нам реальные возможности для дальнейшего развития, выделив государственные заказы. Несомненно, я был горд своими успехами в учёбе и благоговейно мечтал о дальнейшем продвижении себя как известного архитектора. Но я был вынужден отказаться по понятным причинам – мною двигал долг перед своей Нанэ и моя любовь к этой девушке, – но Андрей… Мне было удивительно намерение Андрея отправится вместе со мной в Якутию. Жизнь в городе была для меня пределом мечтаний, и я искренне не понимал, как можно желать уехать отсюда. Однако я слишком много времени украл у нас Нанэ. Мне необходимо было вернуться.

– Я хочу запечатлеть Север как он есть, – сообщил он с неподдельным живым интересом во взгляде, который так часто можно увидеть на лице мечтательных юношей, когда те загораются чем-то или, к примеру, кем-то.

«Прекрасно только то, чего нет», – вспомнилось мне изречение Ж. Ж. Руссо. Я скептически пожал плечами.

– Твоя мать тебя не отпустит!

Заснеженная долина, одарив последними жемчужными бликами зари, готовилась к тихой лунной ночи. Я смирно сидел и, прислушиваясь к беспокойному дыханию друга, смотрел на Агалая, который продолжал своё тихое лечебное камлание, на чудесную Нанэ и вспоминал время, проведённое среди этих дружелюбных людей.

Мать моя умерла от жестокой лихорадки, когда мне было девять. В память о ней остался небольшой чёрно-белый портрет, с которого глядела красивая молодая женщина с умным взглядом проницательных зеленовато-голубоватых глаз. Фотокарточка, конечно, не передавала цвета, но я прекрасно помнил их цвет. Для меня моя мать на всю жизнь осталась женщиной, что называется, без греха: кроткая, тихая, почти святая. В день её смерти к нам в дом пришло много народу и ещё долго ходили после. Эти не знакомые мне люди, одетые в траурные платья, гладили меня по голове и много жалели.

Отец после её смерти замкнулся в себе: сначала долго молчал и со мной почти не разговаривал. Всем было видно, как он тосковал по жене, а потом, должно быть, решил сбежать от своего горя из дома, где всё ему напоминало о ней, и недолго думая отправился от всего подальше, захватив меня с собой. Он разложил географическую карту на столе, закрыл глаза и ткнул в неё пальцем наугад. Сходили мы на могилку к матери в последний раз и уехали в следующий день. Так мы оказались здесь, в Якутии, точнее, в одной из её самых отдалённых местностей.

Слабый свет освещает нехитрое жилище. Бревенчатая юрта трапециевидной формы, покрытая корой и дёрном, земляной пол. Внутри юрты располагались ороны-лежаки, печь-камелёк и другая нехитрая мебель, перегородки-быыс, полки-долбуур, прочая домашняя утварь. Полы и стены украшены тяжёлыми пёстрыми коврами, которые выражали хоть какое-то праздничное настроение. На краю селения несколько тёмных бревенчатых изб, которые стоят среди юрт нескладно и, словно бы и не вписываются в этот традиционный для якутов жизненный уклад.

Выходишь на улицу и щуришься от блестящего на солнце снега. Нескончаемый снег плох. В дали – короткое лето, когда густой девственный лес наполняется сладкой земляникой и грибами размером с отцовский кулак.

Народ здесь не бедствовал. Зверя и рыбы было много. Отец всегда работал до устали. Он сразу показал себя в работе, став хорошим и охотником, и рыбаком, и да таким, что все вокруг мамаши хотели выдать своих молодых дочерей за него. Но он так и остался верен моей матери и больше никогда не женился. Больше всего отец любил охотиться и в этом ему не было равных в деревне. Он и меня часто брал на охоту. Научил и стрелять из ружья, и ставить капканы на песцов и зайцев, и иным разнообразным премудростям охотного дела. Помню, смерть мне тогда в глаза глядела. Так и приходила ко мне по ночам, в образе застывших глаз зверя. И никогда я так и не привык убивать животных – старался всегда увильнуть от охоты, сказаться больным. Да разве отца обманешь? И перечить ему риск – доказывать, что дело это мне тошно, себе во вред. Я часто хитрил, старался выстрелить в небо, как бы случайно промахнувшись, чем прямо сказать отцу о своём нежелании убивать. Ну а когда он пристально за мной наблюдал, то приходилось всё же насильничать – ему надо мной и мне над собой.

Надо отдать ему должное – учил меня всему сам, всему, что знал и умел. Здесь, на Севере, особенно ценятся ловкость и крепость мышц, а не интеллектуальные способности человека. Я же больше любил думать и не обнаружил в себе стремления к образу жизни, который выбрал для нас отец, а, наоборот, любил чтение и охотно с усердием читал привезённые нами книги по философии, математике, истории и другие, какие попадались. Когда я подрос, то стал мечтать о поступлении в училище, поэтому много учился, учился как мог, по тем книгам, которые были мне доступны. Конечно, их было немного – не столько, сколько мне требовалась, – особенно новых, поэтому я зачитывал то, что было, до дыр и переписывал их от руки. Иногда кто-то отправлялись в город, чтобы продать пушнину или по каким другим делам – торговым или административным, – и, зная о моей любви к книгам, привозил мне что-нибудь новое, чему я был несказанно рад. Я с благоговением принимал столь великие дары и пропадал уже тогда на неделю, а то и больше, и даже отец не мог меня заставить оторваться от новой книги, чтобы пойти на охоту. Эти книги заполняли мою пустую, как мне тогда казалось, жизнь.