Kitabı oxu: «Граница бури»

Екатерина Майорова

Şrift:

Фотограф Александра Арт

ISBN 978-5-0059-3031-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Я живу Словами, в Словах, ради Слов.
Макс Далин

О Жизни

Луи

Время – сторож и соглядатай,
Стрелки чертят опять кольцо.
Город полон разбитых статуй,
И у каждой – твое лицо.
Для меня этот мир – отрава,
Яд, который нельзя не пить,
Ни на что не имею права
Без тебя – даже просто жить.
Я виновен в произошедшем,
Пусть об этом все помолчат,
Совесть знает. Кричит и шепчет.
Совесть твой поднимает взгляд.

Стансы трусам

Милый Миша, плачь потише.
Вышел прыщик на носу?
Не расстраивайся, Миша,
Я трусы тебе везу.
Это ж просто загляденье —
Полосатые трусы!
Все ребята обалдеют,
Эх, утрешь им всем носы!
Ведь в трусах ты просто зайчик,
Все закрыто на засов.
Это вам не то, что мальчик
С голой попой, без трусов.
Если так, все слишком сложно,
Ни азарта, ни красы,
А не знаешь, может, можно
На язык надеть трусы?

Копать иль не копать?

Если долго копаться в себе, можно вырыть себе могилу.
Как же мне перестать копать, если почва так ждет лопат?
Не смириться мне, хоть убей, что любимый и самый милый
Каждый раз выбирал не меня в каждый проклятый звездопад.
Не меня на спине он вытаскивал из-под обломков зданий,
Не меня забирал с остановки ночами или в грозу.
Никогда он моих не оправдывал ожиданий,
Не шептал: все бросай, весь я твой, как коронке – зуб
Подхожу я тебе или же так, как коронка зубу,
Мы одно, мы одни, как таежные лесорубы,
Без залогов, условий и всяких возможных «если»,
Просто взяли себе два билета в Дрезден.
Только вот все мечты, а в руках до сих пор лопата.
Я копаю себя и закапываюсь в экватор.

Поиграем?

Мне так нравится видеть звезды в апрельских лужах.
Кто-то видит в них грязь – и это, наверно, так.
Ну, давай поиграем с тобой в этот древний ужас,
Я уже не боюсь, я лишь собираюсь в кулак.

Мне так нравятся стертые лица непосвященных,
И сплетенные вены стеблей кувшинок в реке,
Расплескался апрель у перил моего балкона,
Ты – условие пульса в моей восковой руке.

Крылья ласточек небо сотрут, как чернила – ластик.
И когда ты устанешь весь мир собой заслонять?
Я тяну свою руку, как главный тихоня в классе,
И ты спросишь кого угодно. Но не меня.

Пока финку не вынут – я вроде и не болею,
Ну, по крайней мере, – живу. Да, есть одно «но»:
Залатать будет некому, равно как и заклеить,
Но какое безумие – мне уже все равно.

Ты идешь, и цепочка следов на снегу – как вена,
Позади задыхается выжженная земля.
А ты видишь лишь стены дешевой своей Вселенной.
Только стены, пусть даже стены из хрусталя.

Ну давай поиграем в это. Я выйду к нищим.
Буду биться о стены. Пальцами их разъять?
Как цунами, застигнет влюбленность – и ватт под тысячу.
У меня развивается мания. Светобоязнь.

Мы на разных концах. Полушария. Версты. Мили.
Мои ноги топчут лишь радугу. Но не кровь.
Я умею до гроба только. Вот так учили.
А тихони-отличники помнят всегда урок.

Я один на один с этой черной апрельской ночью.
И, смывая с пустых ладоней холодный пот,
Оседаю тихонько в угол без позвоночника,
Да, животное, всё израненное в живот.

От такого самопознания без наркоза
И без водки даже можно лежать на дне,
Я не знаю правил, свои создавать мне поздно,
А ты людям смотришь в глаза как в дыру в стене.

Буду быстро ходить. Мало думать. Всегда при деле.
Буду тыкаться носом в людей, чтобы меньше жгло,
Совершу революцию, вырасту, похудею.
Мы уже проходили это. Не помогло.

Я лежу на дороге цветком, со стеблем разъятым,
И смотрю на тебя, предвкушая – в твоих висках
Оглушительно будет биться слепая чьятость,
Принадлежность кому-то кроме своих зеркал.

Верлибр

Возьми мою руку
И переведи меня через эту ночь.
Эту ночь, кусающуюся вопросами,
Так и не заданными себе самому.
Твоя легкая тень пусть лежит на моей душе,
Скрывая то, что скрывают все тени.
Извини, я пока не умею прощать,
Но прекрасно умею прощаться.
Я расстелил постель, почему же она
Так похожа на цветок лотоса,
На капкан, что ставит бессонница?
Нет, я даже не грежу о сне,
Он убьет моих монстров.
Но, прошу, возьми мою руку,
И тогда мои страхи станут снежинками,
И тогда я подумаю: а ведь завтрашняя казнь
Так украсит мою биографию!
Посеет во мне загадку и прелесть,
Ту загадку, что живет в спящем зимой фонтане.
Я ведь даже не прошу взаймы твою душу,
И не смотри на меня,
Как смотрит Юдифь на Олоферна.
Просто возьми две наши жизни на свои плечи
Только на эту ночь.
А завтра
Я снова буду пить слезы из чаши бытия,
Завтра у меня будет такой голос,
Каким приказывают нажать на красную кнопку
И снести полмира.
Мне так хотелось бы знать
Что предел невозможен.
Но сегодня.
Пожалуйста…
Возьми меня за руку
И не отпускай.

Практически 36

У меня все нормально – практически тридцать шесть.
Есть куда убегать – пустыри, Ярославль, мишень.
В ее центре я словно в себе – хоть стрелой пришей.
Все попсовые песни текут из моих ушей.

Все они про меня, все орут: «На, смотри, смотри!»
Как летучая мышь я вслепую схожу с перил,
Ну а внешне: держать равновесие, дикий грим —
Для людей я пока ничего же не натворил.

Просто встретив в отделе, где соки и вина, тех,
Кто друг другом проломлен, кто прыгает по черте,
Столбенею от ужаса, жмется к порогу тень —
Как же мы не они? И под пулями в пустоте?

У меня еще есть чем заняться, я стружка, а жизнь – верстак,
Можно всех пожалеть, можно гладить хромых собак.
Только камер у сердца – четыре, и четвертак
Весь снимает тебя, хоть до трех считай, хоть до ста.

Боль цветет что кувшинка в раскрытой моей горсти,
Я ложусь лишь под утро, и снится часам к пяти —
Ты берешь меня в руки, как яблоко то – нести
Игнорируя все мои «Отпусти!»

Незаменимых нет

Незаменимых нет, ты прав, и слишком, всегда найдется кто-то, у кого
Такие же глаза, пижама в мишках, такой же леденец и озорство.
Незаменимых нет, черты кого-то со всех сторон польются, как ушат,
Лишь функции назначить, выдать квоты – и вот уже на ось вернулся шар.
Встречать с работы, делать бутерброды: не слишком сложный квест, любой пройдет,
Любой осилит уровень заботы, а то, что будет лгать, почти не в счет.
Почти. И дьявол прячется в деталях, его бы выдрать, позабыть, запить.
Сияет маска, и пиджак притален. Расклад понятен, дом необитаем, Незаменимых нет – опять читаю,
Их нет, я верю, сам же так считаю.
Есть те, кого не хочешь заменить.

«Дверь в иные миры не открою…»

Дверь в иные миры не открою,
Я не знаю, как правильно жить,
В наше время приходят герои,
Чтобы мир для себя изменить,

Разрушать – это легче, чем строить,
Мир – он сам по себе волшебство,
Атлантида, падение Трои
Органично вписались в него.

Ночь, и время стирает границы
Между черным и белым вдали.
Я поймала ему синицу,
А ему нужны журавли…

Мы не знаем, что правда, что ложно,
В этом мире законов не счесть.
Чем гоняться за тем, что возможно,
Лучше просто принять что есть.

А способных взлететь и разбиться —
Сколько их уже скрылось во мгле!
Но приходят опять единицы,
Чтобы строить нам Рай на земле.

И опять переломаны спицы,
А колёса в дорожной пыли.
Тихо бьется в пальцах синица,
Ну и где же твои журавли?

Пилат

Твой город словно нарисован
Уставшим Солнцем на земле.
Благословлен и коронован,
Ты вновь ступаешь по золе.

Зола не станет позолотой,
Как ночь не превратится в день,
Ты даже сам не знаешь, кто ты —
Предатель, трус, герой, злодей?

И город Ромула и Рема
Тебя к себе опять влечет,
Над головой твоей дилемма
Висит Дамокловым мечом.

Что делать? Как? Кого послушать?
Себя? Иль долг исполнить свой?
Он всем сказал, что храм разрушит,
Но ведь не уточнил, какой?..

Что это: слабость или сила?
Теперь, наверно, все равно.
Но в жилах кровь твоя застыла,
И кровью кажется вино.

…Зачем так жить? И жизнь ли это?
С тобой лишь остроухий пес…
«Прости», – ты шепчешь, ждешь ответа
Двенадцать тысяч лун и слез.

И добрыми вдруг стали люди,
Все, даже злой кентурион.
Ты власть другим отдал на блюде,
Развенчан… и благословлен.

Когда ты любишь ни за что

Любить ребенка так легко!
Он из твоей же скроен крови,
Твоим же вскормлен молоком,
Абьюзом в десять лет угроблен.
И тараканы все твои
Ему ломали душу годы,
Ребенка так легко поить
Своей истерикой, свободы
Лишая медленно его.
А вырастет – и ничего.
Весь мир увидит существо.
Где ж человечек благородный?
Легко любить своих друзей,
Они хоть в паб, а хоть в музей
С тобой пойдут в огонь и воду,
И примут всю твою природу,
Ведь им с тобой не жить, не спать,
А так, по клубам зависать,
Встречаться редко, улыбаться
И с упоеньем осуждать
Всех тех, кто должен просыпаться,
С тобой деля одну кровать.
Еще легко любить отца,
Он раскошелит свой бумажник,
И армия, Чечня, трусца
Далекой ручкою помашет.
Он от войны тебя отмажет.
На лапу даст, нальет винца.
Он купит тачку, шмотки, флэт
И в Институт тебя поступит,
И сколько ни было бы лет,
И даже если ты преступник,
Он за тебя во тьму и свет.
Лопатник снова распатронит,
Когда от дилера привет
Ему опустится в ладони.
Легко любить свою жену —
С ней не завоешь на Луну
От голода и целибата.
Она и борщ, и пеньюар,
Она психолог, мини-бар,
Да и еще одна зарплата!
А если сына завести,
На капиталы стать богатым,
Тут без жены не обойтись,
Она ж бесплатный инкубатор!
А как полюбишь никого?
Ни брата, ни жену, ни свата,
Ни женщину, ни божество,
А просто некого его,
Такого же, как ты когда-то,
Пришедшего под Рождество?
Как полюбить того, кто не
Дает ни плюшек, ни эмоций,
И с кем не надо побороться
За власть на кухне и в стране?
Кто просто есть, такой, что жесть,
Как полюбить его, скажите?
Увидеть, выучить, прочесть
И в душу поселить пожить и…
От восхищения присесть
На первый бросившийся камень,
Тянуться до него руками,
Ладонью отдавая честь?
Как никогда, нигде, никто
Его любить, как в центе взрыва.
И быть свободным и счастливым,
Когда ты любишь ни за что?

«Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Как мебель, ты к полу прикручен…»

Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Как мебель, ты к полу прикручен,
Так, падая на пол, хрустальный бокал не сам выбирал эту участь.
Мир, где вся вода вверх течет – отделим от самых заветных кошмаров,
Улыбка ударом была тепловым, и солнечным смех был ударом.

Забиты подошвами в плоть мостовой немые цветки остролистов.
И волки у Германа Гессе толпой на лик его воем молились,
Ты думаешь, что-нибудь ты выбирал? Обманывал карму и случай?
Дитя не наставших миров, что на вертел пера как годное мясо накручен.
Что в будущем, знаешь? Вот, веер примет раскинул причудливый Хронос.
И кто-то на свадьбах изловит букет, а ты – лишь венок похоронный.
И можно смириться, а можно орать, решение ждёт на монете.
И все-таки ты выбирал, выбирал. Всем телом, как парусом – ветер.

Лиль

В этом мае так страшно холодно, что беда.
Ветер воет по трубам и в окна бросает пыль…
Чай и плед? Да не греют, давай говорить, ну, Лиль!
Про далекие страны, политику, про кота.

Помнишь, я его с дерева снял, и каким он был:
Грязно-тощий, больные глаза и побитый вид.
А теперь это пухлый пушистый зверюга, спит,
На коленях свернувшись… Лиль, слышишь, а чай остыл.

Ты молчишь, и бездушно часы отмеряют ход
Мне постылого времени. Нужно найти слова.
Про ошибки, обиды, какие-то там права…
В твоих теплых, медовых глазах раскрошился лед.

В этом мае так страшно холодно, что беда…
Словно солнце украл бледнолицый коварный плут.
Хорошо, Лиля, молчи. Ты свободна от слов и пут,
Уходи, но хотя бы не забирай кота.

«Мальчик и зайчик любили смотреть на море…»

Мальчик и зайчик любили смотреть на море.
Серое с белыми пиками, как в кино.
Заяц грустил и молчал, чтобы в разговоре
Лишнее слово не вылетело в окно.
Как белокрылая птица… и на свободу,
В небо, контрастное темным пластам воды.
Мальчик считал про себя и глотал икоту,
Чувствуя горлом ненужный приход беды.
Время, как море, бескрайне и безгранично…
В детстве особая ценность живет в вещах.
Зайчик на друга взглянул и сказал привычно:
Знаешь, ты вырос так быстро.
Ну, все, прощай.

Обнаженная

После взрыва – перманентная гроза,
Ты танцуешь обнаженная в огне,
И мне лезвием проходит по глазам
На асфальте нарисованное «Нет».
Электрический рассвет среди икон
Расцветает, как в темнице нефилим.
Для таких как я всегда сухой закон
У Вселенной, а иначе все спалим.
Ты мне даже не подашь своей руки —
Для таких, как я всегда сухой закон,
И атласные пионов лепестки
Раскурочены квадратным каблуком.
Ты танцуешь обнаженная в огне,
Лес молчит, как покоренный бальный зал,
После взрыва – перманентная гроза,
Капли яда, растворенные в слюне.
Я искал, чем бы эмоции прижечь,
Я искал, да не нашел к себе ключа.
Оттого моя как пламя льется речь
И глаза блестят как алая парча.
Сумасшедший гений кровью пишет грот,
Набухают капли яда на кустах,
Там гроза, там после взрыва все не в счет,
И мой взгляд скользит по коже как металл.

«Царапает куртку десятый снег…»

Царапает куртку десятый снег,
Я вырван из всех осей.
Вы были как вспышка, как человек,
Что стал в одночасье всем.
Теперь я не знаю – куда бежать,
Вот спальник, но где мой дом?
Да, мне говорили – не ешь с ножа,
Не пей ничего со льдом.
Да, были советы – я их цедил
В дырявое решето,
И вырвался в космос, где нет удил
И нет ничего потом.
Теперь, рассеченный твоей пилой,
Я жду свой девятый вал.
Я слышал раз сорок: не стой под стрелой…
Но я все равно стоял.

Любая цена

Когда тебя по камню разнесут,
То понимаешь под щелчок затвора,
Что время в перспективе – самосуд,
И каждая минута – приговоры.
А что осталось? Дом, ковер в углу,
Где буду гнить упавшим черносливом,
Где помнит каждый волос на полу,
Каким я был здесь до утра счастливым.
Каким я был, пьянея, теребя
Край кофты, и дрожали все поджилки.
Мы претворяем в зло самих себя,
И получаем то, что заслужили.
Мне в ад не выдавали проездной
И душу там не вешали на стену.
Просил твоей любви любой ценой —
И вот теперь плачу любую цену.

«Такие, как я – поток, пробивающий грудь плотины…»

Такие, как я – поток, пробивающий грудь плотины.
Такие, как ты – река и в ней отраженный храм.
Кромсают садовые ножницы гильотины
Ошметки твоей империи по углам.
И тень от свечи, что коснулась угла кровати,
Тебя охраняет пока и безбожно ворует сны,
Есть вещи, которые можно презентовать лишь
Как косвенное объявленье тебе войны.
Нам каждую вечность с тобой суждено встречаться,
Пусть две фумаролы бегут по твоим вискам,
И взрыв, отпечатавшись пальцами на сетчатке,
Оставит осколки звезды на вершинах скал.
Ты помнишь, как я научил тебя быть любимой?
И телом своим, как катаной, владеть и водить болид?
Твоя гравитация крепко держит мою орбиту
И даже в Нью-Йорке мешает спокойно считать нули.
Но что же мне делать – мой дом населен отребьем,
Приходится резать веревки и крепко держать бразды.
Что чувствует мир, когда я его гну как стебель?
Плотина, о сердце которой стучит молоток воды?
Мир болен уж тем, что ты в нем предпочла другого,
Его в одиночку кроить суждено на мою беду,
Я – птицу инкрементировал в птицелова,
Ты – этим ничтожествам платишь тройную мзду.
Ты – мыслишь как воин. Я – просто завоеватель,
Пусть вместо лаврушек венок из цветков ольхи
И тень от свечи подожжет балдахин кровати,
Мой красный букет нынче смоет твои грехи.
Алмазная кровь твоя стала водой в подвале —
В моем безвоздушном пространстве дрожит земля.
Такой пустоты не выдерживал даже Вагнер,
И вывихи кардиограммы нельзя вправлять.
В былые века я бы сделал из них паяцев,
Раскрасил бы лица, на волосы вылил лак,
Так будьте же теми, кем вы рождены казаться,
Я – тот, кто здесь меньше всего совершает зла.
Срывать бы тюльпанами с плеч – так голов же сотни.
Пробовал список вести – так закончился молескин,
Вдоль венецианских каналов и в лондонских подворотнях
На каждой скамейке я делал наброски твоей руки.
Испорченный мир заслонен от меня плотиной.
Включаю последнюю скорость, не дам твой огонь задуть
И будут мне сниться не взрывы, не дом в руинах,
А кожа твоя цвета пепла в моем аду.

Я не хочу быть врагом

Я не хочу быть врагом,
Не потому, что боюсь,
Не потому, что не тот масштаб.
В бокале – яд, а не ром,
В запястьях держится пульс,
И вкус падения на устах.
Я не хочу быть врагом —
Зарвавшийся диадох,
Мне кровью кажется конфитюр.
Я сам отправил в огонь,
Когда ослеп и оглох,
Свои сто тысяч воловьих шкур.
Ты – травишь ядом людей,
С твоих он капает губ,
И целый мир – на твоей волне.
Я – с ужасом о вражде,
Подумать только могу,
Но другом быть – не хочу сильней.
Они гордятся, что дни,
Когда живет твой вертеп,
На этом свете равны их дням.
Я знаю, я – не они,
Но твоя легкая тень
По сбитым пальцам гладит меня.
Мне лучше – дыба и бык,
Мне лучше – кресло для ведьм,
Мне лучше – клетка Мамая, да!
Я не догнал, не постиг,
Я не родился гореть,
С небес не падал как та звезда.
Мой посох – кротость и страх,
В запястьях держится пульс,
Не искалечен, неколебим…
Но в погребальных кострах
Свой пепел видя, молюсь —
Не дай мне сил быть врагом твоим.
Я не дожил, не дорос,
Не до ключиц, не на треть…
За двадцать восемь ударов кровь
Гоняет сердца насос,
И что мне делать, ответь?
Быть персонажем твоих миров?
Нет, лучше сгинет мой дом,
Как Ад, как Иерусалим,
Под ятаганом Луны – прибой.
Я не хочу быть врагом,
Я не хочу быть твоим…
Мне все равно, как мне быть с тобой!

Стокгольмский синдром

Я, наверное, пленник синдрома Стокгольма,
До сих пор же считаю, что выпала честь…
Я пишу Вам туда, где не страшно, не больно,
Но пока Вы не сможете это прочесть.
Я пишу Вам туда, где сверкают караты
Вашей легкой души, их ничто не чернит.
Даже если зайду босиком за экватор —
Ничего не смогу все равно изменить.
Кем я буду сейчас? Не имеет значенья.
В этом мире я тень, что отбросила тень.
Даже если построю десятки лечебниц
Для больных самой редкой болезнью детей.
Даже если засею пшеницей все поле,
Накормлю голодающих тысячи ртов,
Даже если я стану Послом доброй воли,
Если все свои раны умножу на сто,
Если буду сражаться за честь и свободу
В Эритрее, Либерии и Сомали,
Если вспять поверну все топящие воды
И ногтями дорою до центра земли,
Если выбью в себе силой воли харизму,
Если пропасть заделаю тоннами ржи,
Если я проживу еще тысячу жизней —
Все равно никогда
Мне Вас не заслужить.

Америка

На холодильнике плакат —
Манхэттен весь в огнях.
А за окном Калининград,
Забор, два серых пня…

И кажется, ты здесь чужак,
Идет все вкривь и вкось.
Тетрадку комкаешь в руках —
Опять не задалось.

Вопрос витает в облаках —
Чего ты тут торчишь?
Ведь в том, на чем висит плакат,
Висит три года мышь…

И ты б не умер от тоски —
Березки, речка, храм…
Но… лучше здесь писать стихи,
Чем мыть посуду там.

N

Он знал лишь фрагменты мира,
Тень комнат и скрип пера,
И правда своей секирой
Не жгла глаза по утрам.
Но сломлена арбалетом
Стрела, ей полет – как казнь,
Пришел пилигримом в Лету,
Как поезд, с горы несясь.
И в мире чужом, неровном,
Где вышки – как часть стены,
Полнеба залито кровью,
Полморя – рубеж войны,
Где надо бы глохнуть, слепнуть,
Где стал эшафотом трон,
А волосы пахнут пеплом
И ранами от корон,
Где плечи стальные сводит
От всех обреченных им,
Оборваны асимптоты
Подъема в Иерусалим —
Не выдержать ни минуты.
Планеты, как светлячки…
И рухнул топор на путы,
Почти не спросив руки…
Он помнил, как небо стынет
Над палубой корабля,
Как жгло перманентной синью,
Как мир был распахнут для…
Подземных цветов нагорий,
Холодный, как сталь, устав,
И… как обнимало море,
Ни слова не прошептав.

Сны

Твои сны – ворованные алмазы.
Нельзя избавиться и уничтожить.
Твои сны – простуда, холера, зараза.
И любовь, у которой в руках финский ножик.
Твои сны – желания марионетки
Сорваться. Сжечь, растоптать нити.
Как будто тоска сломленной ветки
По возможности все изменить. И…
Ворваться зеленью в чье-то окошко.
А ты спишь и не видишь движения жизни.
Твои сны как вино. Валерьянка для кошки.
И карнизы. Карнизы.
Карнизы.
Карнизы.
И однажды ты упадешь…

Троллейбус

Увидел в троллейбусе силуэт. Взглядом подозвал.
Да, я бы вспомнил тебя, если б когда-нибудь забывал.
Если б не скучал каждый день по твоим словечкам, стихам, цитатам,
Если б не осекался каждый раз, ругаясь матом,
Потому что этого не любила ты.
Да, я бы вспомнил, если б и так босые ноги не жгли мосты,
Если бы не хоронил каждое утро наши общие утра глубоко внутри,
Если б не прятал в самом темном шкафу то, что так тебе и не подарил,
Периодически мечтая сжечь, но зная – не поднимется рука.
Ну, и как твои дела? Отлично наверняка?
Как работа новая, старой не хуже?
Что, есть муж и все, что бывает при муже?
Перспективы, меха, машина и Крым весной?
Ах, не хочешь об этом поговорить… со мной?
Понимаю… Я сам виноват, извините, дама.
Только… Как же вот ты так вжилась в эту злую данность?
Как же ты так смирилась с отсутствием слова «мы»?
Как могла измениться, пусть даже и я – предатель?!
У тебя никогда ведь не было ярких платьев…
Так откуда? Другая сумка, и цвет волос…
Поневоле встает наречье – ты что, назло?
Как ты смеешь меняться, да как же ты только можешь
Не хранить, не беречь то, что не успел…
Растоптать? Да пусть даже так, только твой предел —
Это я. Ты сама говорила, что всех дороже…
Ну, признайся, скажи хоть намеком… ты тоже?
Ну, скажи просто «да», ты ведь тоже не забывала?
Сам спросил, и звенит как в ущелье после обвала.
Сигарету? Но ты не куришь? В эпоху нас
Было так. Так хотя бы сейчас имей уваженье!
Полагаешь, это я не могу признать пораженья?
Не смеши, я же сам ушел, и ушел легко!
Тебе сколько осталось ехать?.. Мне? Далеко!
И вообще, я не тороплюсь, может, так, ногами?
Прогуляемся, а потом провожу… Ах, выходишь здесь?
Ну, пока… Я стою как застывший камень,
Как Пьеро, что подвешен за белый прикид на гвозде.
Я совсем не жалею, и… нет, вовсе мне не неловко,
Ну а то, что один до сих пор… Не один, а свободен! Вот так!
…Сорок восемь минут как проехал свою остановку,
Опоздал на работу. Наушники. Водка. Парк.