Kitabı oxu: «Стучались ангелы в окно»

Şrift:

* * *

Об авторе

Ломовцев Андрей – писатель и путешественник, учился в мастерской А. Аствацатурова, школе литературного мастерства «CWS», студии «Band». Автор многочисленных публикаций в журналах: «Дружба народов», «Урал», «Волга», «Перископ», «Север», «Сибирские огни» и многих других. Рассказы в жанре мистики и реализма выходили в журналах Казахстана, Германии, Канады и США.

Отец

Он подозревал, что открывшаяся лысина на затылке не красит. Зато рост. Метр девяносто, друзья замечали издали, махали зачем-то рукой, будто они лилипуты, а он должен их разглядеть. Ну немного оплыл в боках, есть такое, чрезмерная страсть к капучино сделала своё мерзкое дело, и он проиграл. Но животик еще не выполз из-под ремня, богатырски надута грудь, и, пожалуй, при желании он смог бы подтянуться раз девять на турнике или отжаться от пола, смахивая пыль отпущенной по моде острой бородкой.

А вот голос оставался молодым, звучным, точно иерихонская труба. А как приятно, бывало, выдыхать на плацу: «Смирна!» Да так, что дребезжали, казалось, стекла в гарнизонной столовке. И идти с ротой в горку, чеканя шаг:

– И левой, левой, раз, два, три.

Этот военный речитатив так и остался по жизни. Жена Ольга, закаленная в невзгодах учительница младших классов, к заскокам мужа привыкла. Прошла с ним гарнизоны архипелага Северная Земля в Карском море, глухие и суровые леса Сибири, да много чего. Дети же морщили губы, когда он ненароком вставлял армейские шутки за завтраком.

Служба в армии оставила у Павла приятные воспоминания, шагал по жизни, словно по лестнице, лейтенант – раз-два, капитан – три-четыре, майор – пять-шесть. Тут считалочка закончилась: его отправили в запас. Вариантов на гражданке выпало немного, и он сознательно пошел работать в охрану: там мог вволю погонять заплывших жирком охранников, покомандовать. Это успокаивало.

Но по-настоящему Павел жил парадами. Ждал 9 Мая, как некормленая собака, что мечется в ожидании задержавшегося хозяина. Отглаживал форму, что бережно хранил в длинном сатиновом пакете, проверял, блестят ли пуговицы, насколько ровны стрелки брюк, отполированы ли ботинки, не скрутил ли сын Ванька медали.

В девять утра Павел переодевался в парадный костюм, смахивал пыль с тульи фуражки, присаживался за стол, выпивал рюмку водки и ждал начала. Парад смотрел стоя. Выбрасывал руку к фуражке и кричал протяжное «Ура главнокомандующему!».

Дети крутили у виска, жена вздыхала, Павел упирался взглядом в экран, в глазах появлялись слезы.

* * *

Беда пришла внезапно. Скрутила разум и повергла в терзания душу. Представить именно такой поворот событий Павел не мог и в страшном сне. Соня, так удачно выскочившая замуж за программиста из Киева, на фоне «спецоперации» отказывалась говорить с отцом, помня его помешанность на армии.

Отношения их расклеились после ее свадьбы, после рождения внука трещина разошлась шире, дочь не вернулась в Москву, хотя он настаивал; его не пускали в Киев.

– Вот и дождались. – Павел посмотрел на жену. Ольга плакала в трубку и умоляла дочь уехать, забрать ребенка и бежать.

– Куда, в Польшу? У меня паспорт русский, – кричала Соня по громкой связи, выставленной женой специально, словно в укор мужу, будто он лично командовал войсками.

Сердце его словно сжимало тисками. Раз-два – опрокидывал он рюмку за рюмкой, словно это могло остановить боль.

Становилось хуже. Лезли черные, страшные мысли, и если после первых новостей о Донбассе он странно хмыкал и качал головой, будто взвешивая чужие решения, то после «начала» посерел лицом, седина окропила голову. Ощущение безнадеги отупляло, работа вызывала отвращение, любимый капучино – изжогу. Он теребил звонками бывших сослуживцев. Некоторые, как он знал, дошагали до генеральских звезд, но кто он для них… Так, лицо на общей фотографии.

Мишеньке исполнился годик. Павел души в нем не чаял, наблюдал по скайпу, по удаленке. Любил. Казалось, Мишенька похож на него, жена же утверждала, что на зятя.

Павел читал новости в «Телеграм»: рушились города, гибли люди, горела техника. Он плевался, стиснув зубы, ругался матом и – раз-два – опрокидывал рюмочку. Легче не становилось.

К наступающему празднику – Дню Победы – Павел приуныл. Не слышал в себе позывов былой радости, не чувствовал трепета, не вспоминал о мундире. Слухи о возможной мобилизации сотрясали эфир и воздух. Он точно попадал, пятьдесят три, офицер, ветеран боевых действий, первый в списках.

Два года Афганистана Павел вспоминал с неохотой и грустью – столько воды утекло, все казалось сном: и изрезанные хребты в тумане, и желтое изнуряющее солнце. По ночам иногда снился черный, вонючий дым, казалось, нечем дышать.

Он просыпался в поту, еще будто слыша позывные в плотных наушниках авиашлема.

– Семьсот седьмой – Папаше. Сброс отработал. Левый в отказе, ухожу на северную точку.

О реальности напоминали две медали и орден. Он ими гордился, как и кителем, и синей фуражкой с высокой тульей. Но как-то не в этот раз.

– Лети, майор, в Турцию, а? Лети на пару недель, а если всё слухи, так хоть отвлечешься, а там посмотрим.

– Что?

Жена смотрела с пониманием, ему казалось – с жалостью. Терпеть не мог эту жалость.

– Ниче, глухня.

Кто бы ему сказал лет десять назад, что ушные раковины могут закрыть костяные наросты, как терновник скрывает вход в пещеру от солнечного света. Телевизор Павел смотрел в наушниках.

Жена повторяла громче, разделяя слова:

– Лети в Турцию, на неделю, хоть отвлечешься.

Вот ведь, а только что предлагала на две.

– А Сонька, Мишка?

Вопрос подрывал хрупкое спокойствие, будто разламывалась скорлупа, и холод расползался в квартире. Сковывал движения, мысли, чувства.

– Ну лучше загреметь по призыву. Они во Львов поедут, вчера Соня сказала.

– Как во Львов, к кому?

Он листал новостные ленты дрожащими пальцами. Уткнулся взглядом в экран, лоб покрыла испарина, в Киев опять прилетела ракета.

– Так к кому, у Пети там родня? – удивлялась его познаниям о родне жена.

Зятя, что увез дочь, он всегда недолюбливал, жена утверждала – завидовал. Выдающийся программист, его пригласили в Канаду, они только подали на визу. Сейчас Павел нутром понимал, что Петя – единственный человек, который позаботится о Соне и внуке.

– Ни к кому, в эвакуацию едут. Доберутся, там лагеря беженцев, не одни же, народу – сотни.

Сотни, сотня, соточка – перекраивал разум, и Павел наливал стопку.

– Бля, – после третьей он выдыхал чистый мат вперемежку с сигаретным дымом. Пять лет как бросил курить, восемь – как в запасе.

Мысль улететь утренним рейсом в Стамбул пришла неожиданно. Как же сразу не догадался. Оттуда в Кишинев. Павел выбросил в окно сигарету, подсел к компьютеру, хмель как рукой сняло.

Молдавия, пропускной пункт Окница, отлично. Дрожащей рукой вытянул затертую еще армейскую записную книжку. Эх, только бы номер не сменил, только бы не сменил номер.

Судорожно комкал листки, вот он – капитан Милованов, Юрка, ах ты, старая шельма, небось полковник уже, а лучше бы – генерал.

Юрка ответил. Они не слышались лет восемь, с тех самых пор, как Милованов переехал в Кишинев.

– Слышь, мать. Звони Соньке, пусть в сторону Винницы двигаются. Есть у меня план.

Налилось радостью тело, Он распрямился в рост, вскинул к потолку руку, выдохнул, хорошо, Ванька до службы не дорос, одним геморроем меньше.

* * *

Самолет приземлился в Новом аэропорту Стамбула в пять утра. Вялое солнце в иллюминаторе, сонливые вздохи соседей.

Соне исполнилось пять, когда он осознал, что у него растет дочь. Жили тогда в двухэтажном бараке, с печкой на две квартиры. Худая Сонька мерзла зимой, жалась к матери, и он накрывал своих девочек шинелью, жесткой с мороза.

Аэропорт забит, негде присесть. Куда летит Россия, в какие города? Спасают семьи, души, на отдых в такой сложный час, в эмиграцию, по делам? Сложно сказать.

В семь сорок пять объявили о посадке на Кишинев.

Практически в восемь Соня пошла в первый класс. Только переехали за Урал, гарнизон сверхдальний, дорожки из свежей доски, мошки тучами и уютная, теплая школа. Соне нравилась.

В десять утра, подхватив невзрачную спортивную сумку, Павел встал в очередь на такси. Термометр на входе показывал двадцать два градуса.

По окончании института Соня собрала подружек в ресторанчике на Арбате, двадцать два года, хорошая дата, похожа на двух лебедей. Они с женой не пошли – пусть молодежь погуляет, выпили дома по стопке. В тот день Соня познакомилась с Петей.

Милованов сверкнул генеральской звездой в приемной из светлого дуба. Ай да молодец Юрка, всегда умел подстраиваться под ситуацию. Обнялись, выпили по рюмашке. Просидели до вечера.

На мерседесе, предоставленном генералом, Павел попал в Приднестровье. До невозможности просто. Остановились у отеля «Маяк». Он кивнул водителю, пошел и снял номер. До пропускного пункта три километра, жилья ближе нет.

Вечером вышел прогуляться, подышать и поглазеть на окрестности. В кармане пискнул айфон: эсэмэска от Сони. Дочь подъезжала к Виннице, останется на ночевку. В дороге без происшествий, Мишенька спит.

Стемнело. Мимо прошли двое.

– Отец, закурить есть?

– Что, не понял?

Он развернулся: небритые лица, рыскающий взгляд, мятые футболки.

– Закурить есть, папаша?

Он протянул пачку. Местные алкаши, на беженцев не похожи. Надо же, папаша, неужели так плохо выгляжу?

– Сам откуда? – дохнули перегаром и дымом, смотрят нагло.

– От верблюда, идите себе.

Он тоже закурил. В небе розовым таял закат. Он уже знал, что зять ушел добровольцем, что-то связано с дронами, да и какая, собственно, разница, Украина – его земля, он молодец, и, наверное, на его месте Павел поступил бы так же.

Постоял, смотря в темнеющее небо, взглянул на часы, достал айфон, сверить время. Полночь, а как светло. Завтра обнимет Соню, покачает на руках Мишутку. Про себя Павел прозвал внучка медвежонком. Загавкали вдали собаки, и шагов позади Павел не различил.

Не дождавшись на пропускном пункте отца – телефон его не ответил – Соня отправила ему эсэмэску. Времени на ожидание и поиск не было, сотрудники Красного Креста торопили, пыльный автобус отправили дальше в Молдову. Она написала отцу адрес полевого лагеря для перемещенных лиц в Фалештском районе. Мишенька плохо спал ночью – автобус часто останавливался, а сейчас улыбался во сне, и она увидела, что малыш и вправду похож на деда.

Лотерея

Отдел продажи лотерейных билетов делил подвальное помещение с витриной мобильных телефонов. Очереди не наблюдалось, лишь старик у прилавка с желтой лентой «Столото», видимо, получал выигрыш: пересчитывал полученные купюры, шмыгал носом, чихал, сбивался, перебирая бумажки узловатыми пальцами. Зоя Львовна смотрела на его седой волос, пальто плотной шерсти, шарфик под горлом и думала, вот если кому и везёт в лотерею, то вот таким, успешным и модным. Покраснела за свой мешковатый плащ, купленный до пандемии, и грязные сапоги. «С другой стороны, – рассуждала она, – это хороший знак – за таким везунчиком карточки брать, глядишь, и мне удача перепадёт».

Она спустила на шею платок и поправила жёсткие волосы. Без платка её принимали за учительницу, хотя всю жизнь она проработала нянечкой в детском саду.

Старик, сложив билеты и деньги, направился наконец к выходу, Подошла очередь Зои Львовны, и она подала продавцу билеты:

– Четыре выиграли, ты проверь, милок, я три докуплю, чтобы семь получилось.

Она положила на прилавок купюру в пятьсот рублей. Мордатый продавец усмехнулся, Зоя Львовна не обратила на то внимания, она не брала больше семи билетов, придерживалась, как ей казалось, священной церковной цифры: семь таинств, семь добродетелей, семь свечей в светильнике алтарном и семь в запрестольном. Великий пост семь недель, опять же. Назубок знала, что с цифрою этой связано, верила в её значимость. Храм против дома, захаживала ежедневно, с отцом Василием поздороваться, свечу поставить за здравие деток, в субботнюю литургию спеть с хором. В хоре семь певчих, все женщины из посёлка, Зоя Львовна самая голосистая среди них.

Билеты она покупала раз в неделю, всегда в воскресенье, седьмой день священный – Христос воскрес. Вот уже третий месяц, как покупала. Про лотерею ей соседка мысль подала, Ксения-рябая из второго подъезда. Хвастала у сельпо, что купила билет в городе, и ей фарт вышел в двадцать пять тыщ. Выигрыш, жильцы из пятой квартиры: Ксения, увалень муж, да брат его из райцентра, обмывали неделю. Дом ходуном ходил, а посёлок полнился слухами, что рябая Ксения заграбастала миллион. Та отнекиваться устала, мол, враньё это и дикие глупости. И Зоя Львовна с ней соглашалась, с миллионом упились бы счастливчики вусмерть.

А вот Зое Львовне миллион пришелся бы кстати, Петенька, сын, потерял работу, А ведь такое место хорошее было – заводская столовая. На всём готовом жил, комнату в центре снимал, куртку новую прикупил, усы свои сбрил «испанские». Зоя Львовна надеялась, что остепенился сын, взялся за ум. Но, как углядела тогда после вечерней службы его грязнущие сапоги в коридорчике, а его самого, упавшего поперек кухни, так и присела на стул в изумлении – не уберегла кодировка. И сытное место в столовой не помогло, в этот раз Петенька год продержался.

Пока продавец сверял номера билетов в компьютере, пропускал через чёрный прибор с трубой, напоминающей микроскоп, Зоя Львовна посчитала в кошельке деньги; впритык осталось на два автобуса с пересадкой. Ну и ничего. Хлеб дома есть, молоко не допила со среды, кило картошки да кочан капусты, подмороженный с краю, пакет гречки и масло. В четверг пенсия, выдюжит как-нибудь, а утром следующего воскресенья – розыгрыш, на него очередная надежда. По субботам Зоя Львовна спешила на утреннюю литургию, отпев псалмы, ставила свечку Николаю-угоднику и просила послать удачи. Краснела пред иконой, щурилась, утирая слёзы платком, понимала – грех это, да что делать, что делать-то, Петенька, потеряв работу, теперь на войну собрался.

Дурак ведь и есть дурак: сорок лет, ни жены и ни дома. Он с того самого дня, как выгнали с работы-то, не платил за комнату, три месяца уж, как хозяева держат? Хорошие люди, знать. Зоя Львовна отсыпала ему денежек с пенсии, да ведь крохи, с двенадцати тыщ не разбежишься, и внучке вкусного прикупить нужно.

Алинке, что от старшей дочери Верки, седьмой год пошёл. О телефоне мечтает, который деньжищ стоит – страшно подумать. Тетрадку вот на днях принесла; «На, говорит, бабуля, будешь номера записывать с телевизора, чтоб не забыть, потом сверишь».

Смеялась тогда Зоя Львовна: «Вот ведь смышлёная девка, Тоже надеешься с бабкой озолотиться?».

Да стороной обходил случай, хорошо, если три билета по сто рублей принесут, и то не всегда получалось.

Сложив в кошелёк пахнущие типографской краской билеты, Зоя Львовна выдвинулась на автобусную остановку. Почти час тащился рейсовый до будки «ГИБДД», где она пересела в заляпанный грязью «пазик». Водитель-таджик не стесняясь смолил в окно папироску, в салоне гремел шансон, «Пазик» трясло, бросало из стороны в сторону. И глядя на проплывающие за окном поля неубранной кукурузы, Зоя Львовна всё думала, вот выпадет ей в лотерею удача на миллион, что будет делать?

Таких денег она отродясь не видела, что там зарплата у нянечки, ерунда, а про пенсию и говорить нечего, стыд один. Она знала главное, всё должна отдать Петеньке. Может, частями, чтоб не пропил зараз, но только ему, чтобы выбросил из головы эту дурь про войну, или как её в телевизоре называют, спецоперация. Как ни называй, а война и есть. Из их посёлка троих забрали, Верка рассказывала, одного схоронили с полгода как, другой, говорят, пропал без вести, ужас.

Петенька приезжал по пятницам. Взвинченный, резкий на слово, подволакивал сильнее обычного ногу. Ругал у подъезда ступеньки и вечную грязь на дороге. Курил на кухне, поджидая Верку, завалив пепельницу бычками, и Зоя Львовна открывала окно, чтобы проветрить. До аварии не курил, а теперь от соски не оторвать. Это Верка так выразилась, и Зоя Львовна соглашалась, не дело, как паровоз, смолит, дышать порой нечем.

Верка приносила бутылку белой. Когда они с Петенькой опустошали бутылку под жареную картошку и телевизор, Верка давала денег, и Петенька бежал к Катьке бешеной из частного сектора, и приносил бутылку мутного первача. Самогон вонял, Петенька, зажимая нос, пил большими глотками и ругался на качество. Потом спорил до хрипоты с пьяненькой Веркой, постукивая о табурет костлявой ладонью, словно вбивал аргументы в деревянное основание:

– Да что ты понимаешь в политике, дурилка картонная. И я не понимаю, и похер. Другой вопрос задаю, ты знаешь, сколько платят на передовой? А я знаю, читал объявление. С ходу по двести тыщ на руки, ты прикинь! И потом зарплата ежемесячно столько же. Где ещё заработаю столько? Ну где?

– Ты повар со стажем, не можешь работу найти?

– Не смеши мои тапочки, Вер. Где я найду её, в детском саду? Я уже везде засветился.

Верка некрасиво смеялась и наливала до краев самогон:

– Ну и не дергайся, воин хренов, мать вон выиграет в свою лотерею, и будет всё норм.

Петеньку это злило – Ну ты дура, Вер, веришь в эту херню?

– А верю! Посмотри, как она молитвы шепчет, каждый день кому-то там свечки ставит. Выиграет, точно тебе говорю. Вот выиграет миллион, а то и поболее, я даже знаю, какой бизнес замутить можно в райцентре. Ну или свалить к херам, в теплое место.

– Да ну, глупости, Вер, ты уже намутила с бизнесом, хватит. И потом, там нормальные деньги, на фронте. Я вам такую жизнь обеспечу, Алинке вон кровать нормальную купишь, матери пальто сообразим, телек новый опять же.

– А если убьют? Кретин, – возмущалась Верка, вытирая жирные после картошки губы. – На войне убивают, ты с головой не дружишь?

– А убьют, так и что – государство заплатит. Миллионы. Пожизненно вас обеспечу.

Петенька пил самогон, морщась, и бормотал, заваливаясь на стол – Обеспечу… обе… печу.

И засыпал до утра на стуле.

Зоя Львовна не любила слушать их споры, запиралась в комнате, пускала слезу. Не понимала, как можно рассуждать о таком страшном событии. Вот ведь дурень, ну надо же – обеспечу. Здоровьем своим? Жизнью? О чём только думает…

Она уже слышала схожие слова от средней дочери Ольги. Когда ушёл Коля-муж, царствия ему небесного, старшая Верка на семейном совете уговорила родню продать их уютную трёшку в Пензе, купить матери однокомнатную за городом, остальное поделить и жить счастливо, порознь. Зоя Львовна казнила себя, что поддалась на авантюру, а куда денешься – дети пожелали разъехаться. Сама уже вышла на пенсию, на жизнь много не надо, город не держал вовсе. Ольга в то время крутила любовь с Фридрихом, командировочным из Берлина, тот налаживал станки на Пензхиммаше. Потом свадьба, весна. Ловкая Ольга перевела полученную долю в валюту и укатила в Германию со своим немцем. Перед отъездом, в аэропорту, плакала и твердила упрямо Зое Львовне: «Обоснуюсь, ма, за границей, заберу тебя из этой помойки, обеспечу, будешь по-людски жить».

Зоя Львовна сошла у обветшалого здания сельсовета. Смеркалось. В кургузых двухэтажных домишках горел кое-где свет. Осенью быстро темнеет, особенно если улица без фонарей. Зоя Львовна подмёрзла, пожалела, что не поддела под плащ потеплее кофту, старательно обходила лужи, ветер забирался под юбку. Обеспечу… Ольга не звонила два года. Уже и не знали, что думать. Объявилась перед пандемией, по новомодному Ватсапу набрала Верке, как раз в выходной случилось, на майские. У Зои Львовны тогда отмечали. Ольга как чувствовала, что все соберутся. Показала в телефоне двойняшек, похожих на пузатого Фридриха, и белый каменный дом с низким, по колено заборчиком. Зоя Львовна тогда подумала, что Ольга предоставила младенцев и дом больше для Верки, как знак выдающейся доблести, смотри, мол, дурища, как я умело устроилась. Они с детства не ладили, даром что сёстры. И снова три года молчания. Живы, наверно.

Тявкнула хрипло собака, лизнула радостно в руку. Зоя Львовна вздрогнула, присмотрелась – кобель приблудный, чёрная шерсть свалялась клоками. Она подкармливала его, оставляла с обеда куриных костей, хлеба, размягчённого молоком, он и тому радовался. Лежит потом у подъезда, будто ждёт кого. Может, её.

Вот так и она, прождала всю жизнь; мужа Колю с работы, что в ночную дежурил на скорой: которая к нему потом не успела. Ждала детишек из школы, потом Петю из армии, когда девки найдут женихов. Ждала внуков, вот и промчалась жизнь.

Петенька на свою долю купил иномарку, говорил: «Барином покрасуюсь, жизнь зря проходит». Угодил спьяну в столб, две недели в реанимации, лишился и прав, и машины, и хромой до конца дней. Так и невезучим не назовёшь – хромота от повестки избавила.

Теперь вот, собрался. Ох, дурень. Но ведь душевный, ко дню рожденья цветы матери привезёт, с Восьмым марта – торт, в Новый год позвонит, если на стороне где справляет. Душевный. Это у него от отца, душевность, от Коленьки. Царствия ему небесного. Как и твердолобость глупая, сказал слово – и не отступит, не пойдёт на попятную. Знать, выручать надо сыночку, а то пропадет дурень в окопах.

А вот Верке… Той нельзя с деньгами встречаться, всё мимо рук.

Дверь в подъезде не закрывалась, ветер игрался с окурками на площадке. Ударило в нос острым кошачьим запахом, темень, лампочка на втором этаже едва освещала ступени. Небось мальчишки нашкодили, лампы побили. Зоя Львовна устала с ними бороться. Киргизы, по-русски едва курлычут, толком и не поймёшь. Родители на ферме, дешёвая рабочая сила, кого ещё найдёшь за три копейки за коровами прибирать, вот мальки и предоставлены сами себе. Неизвестно, ходят ли в школу, это ж на автобусе пять километров.

Зоя Львовна потыкала в полутьме ключом, открыла железную дверь. В коридоре пахло одеколоном и пивным духом. Вот ведь Верка зараза, опять мужика приводила, нет бы к себе, да, видишь ли, неудобно на съёмной. Ты, мать, дай ключи, мало ли у тебя что со здоровьем, а пока мать в разъездах – она кобеля в дом. Тьфу. Зоя Львовна разделась, убрала сумку, поставила чайник, картошки начистила, и пока та шкворчала на сковороде, смотрела в окно.

В бабку Верка пошла, такая же дылда ветреная, одни мужики на уме, да ладно б приличные, а то вечно шваль попадается. Зоя Львовна поморщилась, не любила вспоминать свою мать. Жёсткая была женщина; маляр-штукатур, сторож, учётчица и заведующая складом металлоизделий.

Зою Львовну, в то время курносую девочку с густым каштановым волосом, мать называла ласково – «Зая-заткнись». Зоя пела по вечерам зайчику колыбельную, подпевала певцу из радиоточки, тянула ноту вместе с лысым дядей из телевизора, слышала, как он фальшивит. И мать, если была дома, обычно орала: «Зая, сука, заткнись! Дай телевизор посмотреть по-человечески…»

Зоя Львовна помнила стойкий запах спиртного, исходивший от матери, и её бурные разговоры на общей кухне с отцом после очередного материного «ночного дежурства». Спустя многие годы Зоя Львовна поняла, что означали эти «дежурства». Случился развод, потом статья матери за растрату. В семнадцать лет Зоя осталась наедине с судьбой в коммуналке. Отец уехал на стройки Сибири, мать не вернулась из зоны. С пением Зоя прекратила всякие опыты, а когда вышла за Коленьку, поклялась, что никогда не обидит детей и в желаниях не станет препятствовать.

То, что мягкость – не есть хорошо, Зоя Львовна поняла слишком поздно. Вот Верку надо было в молодости осадить, а то с пятнадцати лет инициативная по мужикам. Да и Петенька вымахал слабовольным, не углядела. Лишь про Ольгу не вспоминала, как отрезало после отъезда.

Зоя Львовна сняла засвистевший чайник, поужинала картошкой.

Вера подыскала тогда ей квартиру в райцентре, тридцать километров, почти час на автобусе. Зоя Львовна просила поближе, да по деньгам не сложилось. Мол, тут подешевле. Уговорила. Однокомнатная квартирка с видом на школу Зое Львовне пришлась по душе; газ, ванная, кухонька, соседи душевные. Одно неудобство, третий этаж, да и к нему приноровилась, выходила нечасто, колени измучили. Успела завести знакомства с пенсионерками, посёлок приличный, два магазина, амбулатория, зелень и тишина. Верка заявилась под зиму, взъерошенная, нервная, с чемоданами и тоской в зелёных глазах:

– Не пошёл бизнес, ма, поживу чуток у тебя, да и веселее, вдвоём-то.

Зоя Львовна перекрестилась на тёмные купола храма в окне: «Эх, воскресенья дождаться, услышит Господь её просьбы, поможет». Она вот не молилась за Верку, не приучена была ещё к церкви, не чувствовала веры, а поди зря. Веркин «чуток» затянулся на годы. Пришлось купить раскладушку. Верка устроилась в школу, в младшие классы, преподавать математику. Ну а как же, умная, техникум за плечами.

– Ну ты представь, мать, за двадцать три тысячи впахивай с этими недотёпами, как бурёнка, – с этих слов Вера начинала каждое утро, поджимая зло в зеркале губы. Ночевала не всякую ночь. Посёлок хоть и не мелкий, но слухи ползли, как мокрица, не вытравишь. Услыхав как-то в местном сельпо разговор пенсионерок, Зоя Львовна опознала в «наглой каланче с сиськами» Веру и поняла, что скандала дочери не избежать.

Так и случилось. Подробностей Верка не донесла, собрала чемодан на скорую руку и умчалась за красивой жизнью на юг. Звонила потом; «Мам, всё хорошо, обустроилась в Сочи. Целую».

А вернулась беременная Алиной. До сих пор держит в тайне, кто отец. Гадать Зоя Львовна не стала: узкие глазки внучки, чёрный волос, говорили о южных корнях. Любви к девочке этот факт у Зои Львовны не отнял. Пелёнки, распашонки, ночные дежурства в отсутствие матери, которая «загорелась» предпринимательством и открыла палатку на въезде в посёлок, всё прошла Зоя Львовна. И готова была дождаться, как говорила дочь, момента её финансового подъёма, но после года успешной торговли в однушке становилось теснее день ото дня. Верка заполонила коридор коробками, не хватало места в палатке. И «бизнесвумен», так обозвал сестру Петенька, решилась на расширение. Взяла кредит и купила участок напротив пустующего Дома культуры. Померещилось ей, что осилит строительство магазина. Зоя Львовна не разбиралась в торговле, что там не так пошло, Верка смолчала.

Не осталось ни палаток, ни бизнеса. Зоя Львовна пережила ещё один переезд, из райцентра в посёлок. Благо недалеко, и квартира схожая, первый этаж, вот только полы зимой сильно прохладные. Верка сняла комнату, устроилась в совхоз учётчицей в кормоцех, Алинка забегает почти каждый день. Всё хорошо, все живы-здоровы, теперь бы Петеньку уберечь от неверного шага.

От окна сквозило. Отопление ещё не включили, у них поздно включали, да оно к лучшему, счета приходили, глазам не поверишь. Зоя Львовна перешла в комнату, озноб пробил, знать, подмёрзла в автобусе. Она выставила обогреватель на малую мощность.

Ко вторнику Зоя Львовна почувствовала, что разболелась. Решила, что от старика прихватила простуду, чихал тот, сопливился, вот и её знобило, покашливать начала, заныли колени. На восьмом десятке и в коленях стреляло порой, что и ступить было больно. Зоя Львовна ездила в своё время в амбулаторию, молодая врачиха посетовала, неплохо бы похудеть, излишний вес во всём виноват, давит на суставы, что немолоды. Прописала уколы, но, как выяснилось, за деньги. Уколы тогда оставили до лучших времён, не по карману.

Верка принесла таблетки от кашля, заставила напиться чаю с малиной. Пообещала вызвать доктора, если не станет лучше. Зоя Львовна обложилась подушками, куталась в ватное одеяло в надежде пропотеть хорошенько, выгнать хворь, переживала, как бы утреннюю в субботу не пропустить, певчие станут ждать, да и Николаю-угоднику свечку поставить, ведь розыгрыш в воскресенье.

К пятнице простуда не отпустила, кашель выворачивал наизнанку. Алинка пыталась остаться в ночь, почитать бабе сказку, да Зоя Львовна не позволила, вдруг заразное, пообещала к воскресенью поправиться. Перед сном бормотала молитву, просила не оставить Петеньку с неразумными мыслями. Он в пятницу не приехал по заведённому им обычаю, и Зоя Львовна подумала, что это хороший знак, может, работу нашёл, теперь некогда, занят.

В субботу не было сил и с кровати встать, Зоя Львовна едва добрела до кухни, поставила свечу, помолилась. Лик Исуса улыбался с иконы, и она ему улыбнулась.

Верка заглянула под вечер, шутила, пахла шашлыками, луком и винным духом. Зоя Львовна не удивилась, дело обычное, выходной. Дочь пошумела на кухне посудой, напоила её куриным бульоном. Потом вспомнила Ольгу с двойняшками, «бизнес» пропавший, всплакнула, уткнувшись в колени матери, просила прощенья. Зоя Львовна списала внезапную «нежность» дочери на хмельное её состояние и заснула с мыслью, что Господь её не оставит.

Она проспала в воскресенье. Потела полночи, мокрые насквозь простыни кинула на пол, перестелила тем, что нашла в запасе. Решила, дело на лад, вот выиграет в лотерею, прости господи, и откроется второе дыханье; Петеньку уговорит к наркологу заглянуть, леченье оплатит, телефон внучке справит, а может, и Верке подкинет, как без этого, дочь родная. С этими мыслями, ближе к утру, уснула.

Разбудил, как ни странно, Петенька. В спортивном костюме, выбритый, трезвый и оттого мрачный. Присел на стул у кровати, глаза опустил в пол, мял в костлявых ладонях бумагу. В телевизоре гавкала собачонка, «Видели видео» показывали, Зое Львовне нравилась передача, добрая, смешная, значит, время к обеду. Она приподнялась на локте, голова слегка закружилась, проспала всё на свете, и розыгрыш проспала. А билеты надо проверить.

– А ты чего, сынок, серьёзный такой, случилось чего?

– Новость у меня, ма, нехорошая.

У неё защемило сердце, что ещё за напасть, господи. На кухне хлопнула дверь, в комнату ворвалась радостная Алинка.

– Ну просил же подождать, егоза, – не удержался сердито Петенька.

– Бабуля, я теперь с тобой буду жить. Мама сказала. Можно же, бабуль? Вот здорово! Я тебе буду сказки читать, а ты мне, каждый вечер, ура. – завертелась юлой малая, раскидывая по плечам чёрный волос.

Зою Львовну жаром накрыло:

– Как у меня? Петя, что происходит? Вера где?

Она боялась услышать ответ, пусть сына соврёт, столько раз обманывал, ещё один раз, бог простит.

Петенька покраснел лицом:

– С утра мне звонила, Верка-то. Типа, Алинка пускай у матери поживет, ты присмотри, я отскачу на время.

Зоя Львовна ответа не поняла, но в груди словно кольнуло:

– Это что, шутка какая?

– Какая шутка, ма, ускакала Верка с твоими билетами. Подозреваю, что выиграла ты в свою лотерею, на нашу голову. Вот и свалила твоя попрыгунья, – он скомкал зло серый листок. – Прости, ма, я на днях контракт подписал. Завтра на сборный пункт. Поваром иду. Не обессудь, ма, без вариантов теперь.