Такая-сякая

Крыльцо

Наработавшись в земле до изнеможения, я вымылась в душе, поужинала и плюхнулась в шезлонг, предвкушая любимое дачное занятие – чтение на пленэре. В этот раз пленэр скукожился до крыльца: во-первых, не было сил тащить шезлонг на привычную смотровую площадку, а во-вторых, внизу гулял опасный для разгоряченного тела весенний ветер. Чтобы заходящее солнце успело обсушить волосы, пришлось поставить шезлонг поперек крыльца, так что лишившийся простора взгляд уперся в облезлую дверь. Зато откидной столик удобно оказался справа, и на нем уютно расположились мобильный телефон, крем, расческа, очки и пожелтевший от времени, потрепанный от чтения в разных положениях «Новый мир» с недочитанным «Дневником К.Чуковского».

Облезлая дверь, бессовестно пользуясь пятиминутным вбиванием крема в лицо и шею, навела на мысль, что она, дверь, – как впрочем, и любой другой непрезентабельный уголок дачных шести соток, – подразумевает образ гармоничного целого, частью которого она является.

Про гармоничное целое в одном предложении не скажешь. Пространство и время создали необходимую для жизни субстанцию, попадая в которую, оказываешься как бы на далекой планете, со своими законами и измерениями, где всем существом ощущаешь связь с природой, так необходимую каждому репатриированному в городскую квартиру человеку.

Когда-то, готовясь к поступлению в аспирантуру МГУ, я собирала материалы для реферата по теме «Роль труда в эстетическом воспитании». В Ленинской библиотеке я прочитала уйму работ, но вот одна из них, докторская диссертация не-помню-кого-с-украинской-фамилией, совершила в моих мозгах переворот.

Таинственная и концентрирующая внимание тишина вечернего читального зала со вспыхивающими и гаснущими светлячками-лампами и с бюстами философов, наблюдающих за рождением нового знания, шепот библиотекарей, обслуживающих «посвященных» и стерегущих несметные книжные богатства, манящий свет рубиновых звезд сказочно-фиолетового кремлевского неба, – создавали атмосферу предвкушения и вхождения в мою жизнь чего-то значительного. Сим-Сим, откройся…

Неопытная самонадеянная молодость вселила в меня чувство первооткрывателя, хотя человечество уже давно все обдумало и закрепило в научной теории часть философской мысли при помощи понятий «онтогенез» (индивидуальное развитие организма) и «филогенез» (историческое развитие организмов). А мне оставалось всю дальнейшую жизнь лишь фиксировать параллели, подтверждающие загадочную связь этих понятий.

В диссертации приводился пример связи «онтогенеза» и «филогенеза», имеющий прямое отношение к моему гармоничному целому. Человек, работающий на земле, в частности дачник, проживает циклы, подобные огромному историческому периоду освоения человечеством изначально враждебной ему природы. От выбора места оседания, выкорчевывания корней, возделывания земли, – до совместного с природой созидания чуда появления долгожданного и заслуженного плода.

Если между человеком и природой нет отчуждения, труд на земле приносит удовлетворение. А уж как рождается при этом чувство «прекрасного», знает каждая дачница, как знают об эстетическом освоении мира философ-«природник» и философ-«общественник», по-разному объясняющие природу «прекрасного».

Начинается мое целое с панорамного вида романтически запущенных неогороженных соседних участков, как бы раздвигающего границы собственных владений. И с людей, живущих на этих участках. Близких мне по духу. Непростых. С клубками проблем. Но были бы другие люди, и вид был бы другой. И не было бы чаев-посиделок с разговорами об искусстве, добре и зле, земном и небесном, с чтением стихов, с песнями под гитару, не было бы айсидородунканских танцев на траве, и не было бы вроде ниоткуда берущегося смеха.

Огромное место в моем дачном пространственно-временном гармоничном целом занимает узкая длинная дорожка, с которой связано полжизни. Кривая, ухабистая, она уже за воротами кооператива начинает проверять меня, на что я еще способна. Знакомы все изгибы и все повороты, протопанные ногами и накатанные колесами велосипедов. Младший сын в свое время посоветовал мне проезжать опасные места коварной дорожки не напрягаясь, глядеть немного вперед и ни в коем случае не думать о падении. Тем не менее, я регулярно падала, поэтому сын каждый раз ехал впереди и заботливо предупреждал: «Поворот», «Ямка», «Подъезжаем ко рву».

Самым большим моим велодостижением стал виртуозный проезд через противопожарный ров. Конечно, лучше не искушать судьбу, слезать с велосипеда и спокойно перебираться на высокий берег рва. Но до сих пор я бесшабашно проделываю цирковой кульбит – разгоняюсь, на скорости взмываю вверх и поворачиваю руль вслед за дорожкой налево, при этом усиленно нажимая больной, лишенной коленной связки ногой на педаль вздыбившегося велосипеда. Еще страшнее переезд рва в обратном направлении. Попробуй-ка на резком правом повороте ухнуться в разгончик вниз – непременно с захватыванием духа – и тут же вписаться в узкий гребень встречающей дорожки, сразу уходящей влево. Однажды-таки, забыв о наставлениях сына не думать о падении, на всей скорости свалилась и ходила месяц с черной ногой.

После рва разумная дорожка дает передохнуть, – по еловому лесу еду и пою, если не в голос, то в душе. Но слабый звук еще не появившейся «высоковольтки» предвещает два сложных – внаклон, как на велотреке, – объезда широких впадин песочной дороги, хотя после только что осуществленного «перехода через Альпы» для асса моего уровня такие виражи – сущая ерунда. Далее дорожка тянется по солнцепеку между трещащей безумолку «высоковольткой» и лесом. Здесь она позволяет на нее не смотреть, и каждый год именно в этом месте я ощущаю ход времени.

Вот впереди едет мальчик в панамке, а я с любовью гляжу на гуттаперчевую фигурку, помогающую ногам достать до педалей не по возрасту большого велосипеда, и приноравливаюсь к его скорости. Въедем в лес и передохнем…

Вот дорожка напоминает, что прошел год, и я с любовью смотрю на уже крепенькие плечики сына…

А вот я уже не успеваю за переполненным мышечной радостью подростком…

Через какое-то время я с максимально ощущаемой любовью смотрю на спину ладно скроенного молодого человека и думаю, сколько девушек будет на него заглядываться, и когда-нибудь одна из них отнимет его у меня…

Теперь, когда так и случилось, дорожка участливо навевает дорогие сердцу воспоминания. Это моя и ее тайна. А о чем думает смотрящий мне в спину муж?

Въезд в лес по вылезшим из земли сосновым корням знаменуется резким поворотом, мобилизующим внимание для предстоящей переправы через вечно заполненную скользкой грязью яму. Еще несколько упражнений по балансу тела в седле, – и все трудные места позади, т.е. в прошлом, – воссоединяю я по привычке пространство со временем. А дальше – участок леса, в котором непременно хочется задержаться. Запах распаренной жарой земляники прямо стаскивает с велосипеда. Но мужчины, с кем бы из них я ни ехала, напоминают о цели поездки и прибавляют скорость.

Минут десять залихватских «гонок с преследованием», – и впереди меж сосновых кулис наконец-то показывается «шишкинское» поле. Дорожка переходит в колею. На самом выезде из леса, на последней высоченной сосне, несколько лет подряд нас приветствовали два больших красно-черно-белых удода. С тех пор, как Сережа перестал со мной ездить, птицы пропали. Щемящие воспоминания и тихая радость от созерцания типично русского уголка природы волной наполняют меня ощущением «восторга бытия».

Оставшуюся часть пути до озера – ехать одно удовольствие. Правда, на последних метрах дорожка, верная себе, как старуха Шапокляк, устраивает «заподлянку», подсовывая под колеса большой камень и вросшую в землю железяку, – но что думать о мозолях, если ты уже дома.

Три больших озера, сельские поселения Куровское и Давыдово, деревня Костино, их провинциальный дух, прилегающие к ним леса и проселочные дороги, рынки, магазинчики, изнывание под солнцем и заслуженное мороженое, Гуслицкий Спасо-Преображенский монастырь, куда меня по воскресеньям возит на машине муж, родник с чистейшей водой, любимая длинная-предлинная дорожка и даже местная больница-поликлиника, возвышающаяся над окрестностями и гостеприимно обслуживающая немощных дачников, – все это, вместе с соседями, их участками, и много еще чем, – то гармоничное целое, родное-родное, в котором мне хорошо живется и думается.

***

Так возобновились несуетные размышления на даче после зимнего перерыва. В этот вечер на крыльце удивительным образом заново всплыло все то, что волновало меня с осени, а может быть, и всю жизнь.

Облезлая дверь не торопила взять в руки журнал. Она была рада, что на нее обратили внимание. Проступающие слои красок, словно культурные слои в археологических раскопах, помогли восстановить непростую историю служения ее людям.

Сначала, новенькая и свежевыкрашенная, она впускала и выпускала веселую ребятню пионерского лагеря. Затем вместе с разобранным домиком старшего отряда она перекочевала на дачный участок. Лежа на мансарде, я сразу определяла, кто через нее вошел: бережливые родители, а так же сыновья, в последнюю секунду успевавшие вспомнить, что самозакрывающуюся дверь надо придержать, – или рассеянный муж. В случае мужа дом ощущал подземный толчок, кровать подпрыгивала, стекла дребезжали, а я про себя отмечала, чем соломенный (читай – щитовой) домик Ниф-Ниф отличается от каменного Наф-Наф. Может быть, из-за таких хлопаний, усугубляющих последствия ошибки в конструкции, дом стал утряхиваться на противоположную двери сторону и съезжать с фундамента, а я стала прикидывать, когда же он завалится окончательно.

По этой самой причине – если не считать строительного бума, обычного при смене поколений дачников, – в моей голове появилась идея-фикс построить новый дом с современным дизайном, желательно поближе к основному местожительству и на сухой почве, а не на нашем болоте, определяющем время жизни построек. И вот я, абсолютно не пригодная к махинациям «купи-продай», не провернувшая за всю жизнь ни одного стоящего выгодного дела, занялась виртуальной деятельностью по продаже резервного большого участка в промзоне, который государство мне дало как многодетной матери, и поиску нового идеального. Интернет-искуситель предложил различные варианты симпатичных домиков, возводимых «под ключ» за два месяца. Ну, я и размечталась…

В скором времени на меня полезли разные болезни, отодвинув мещанские мысли на задний план. Окончательно осадил моих резвых коней желаний, несущихся в пропасть, священник Дмитрий Смирнов, который в эфире радиостанции «Радонеж» в ответ на просьбу пожилого радиослушателя благословить его на перестройку дачи, сказал:

– В Вашем возрасте мысли должны быть заняты душой, подготовкой к переходу в вечность. Есть крыша, где можно укрыться от дождя, – и достаточно. Довольствуйтесь малым. Удивляете вы меня, старики…

Облезлая дверь укоряла. В очередной раз вспомнился самый близкий мне фильм «Зеркало» Андрея Тарковского. С облупленными цветными, как осенние листья или болотная ряска, живыми, помнящими, стенами. С зазеркальными стихами Арсения Тарковского. Фильм, пронизанный ощущением мучительной любви к родителям. Фильм-размышление, помогающий не на бытовом уровне разобраться в прошлом, – как самому автору, так и зрителю. Фильм, уводящий всей атмосферой культурных реминисценций и тонко сотканными ассоциациями в такие дебри смыслов…

А я решила променять свое «зеркало» на комфорт.

Как сейчас слышу голос что-то уже предчувствующей мамы, как бы прощающейся перед смертью с дачной жизнью навсегда:

– А хорошо, доченька, мы провели лето, правда?

В моем гармоничном целом мама занимает самое сокровенное место.

«На материке» мы жили с ней в разных квартирах. Похожие во многом, вплоть до болезней, дурили, жаловались друг другу на своих мужей и сестру, выясняли отношения, – правда, быстро мирились. Обе были эмоционально неуравновешенными по разным объективным причинам, – но оптимистично воспринимали любые жизненные ситуации. Обе были эгоистками, – но всегда прощали и не помнили зла. Обе опускались до бабских разговоров ни о чем и семейных ссор, – но были творческими личностями.

Осложняющие жизнь бытовые мелочи, в которых можно было пошло завязнуть, неожиданно оказывались ничего не значащими, потому что в отношениях мамы к людям проявлялись и поражали вещи высшего порядка. Помимо уже упомянутых, – никакого тщеславия – при ее-то талантах и уме, никакой зависти – ни «черной», ни «белой», умение радоваться чужим успехам, безоговорочное признание права ближнего жить своей жизнью, безграничная любовь к бабушке. Яркая женщина, достойная такой же яркой оправы, мама всю жизнь одевалась по остаточному принципу расходования семейного бюджета, поэтому найденные мною в глубине шкафа после ее смерти новые замшевые на высоком каблуке туфельки пронзили сердце.

Хотя, что говорить – и без этой начинки моей дочерней любви бы не убавилось. Вот и сестра постоянно повторяет: «Никто ее не заменит». Банально, но верно. Америку открывать не будем. Старший сын Саша в тронувшем меня до слез радиопоздравлении с днем рождения на вопрос ведущего, «что значит для тебя мама», емко ответил: «Все, что мать может значить для сына». Детдомовские дети мечтают вернуться к любым матерям и ищут их всю жизнь. Что-то необъяснимое творит «надпамять» о девятимесячном сосуществовании в одном теле.

К сожалению, нет такой волшебной палочки, чтобы переиграть прошлое. Сейчас я бы выстроила совсем другие отношения с самым дорогим человеком в жизни. А тогда идиллия была только на даче и по праздникам, которые неизменно заканчивались маминым пением.

Весь мамин песенный репертуар («Летят перелетные птицы», «Мишка-одессит», «Виноградная косточка», «Когда простым и нежным взором» и т.п.), даже песни с налетом «ямщикнегонилошадейности», по выражению Набокова, я до сих пор воспринимаю как свой, хотя мои музыкальные предпочтения иные. Слушая дрожащий от волнения грудной голос и глядя на преобразившееся лицо, сразу можно было понять, что душа этих песен была ее душою, чистою, берущей начало в ценностях и укладе жизни благородного семейства. Вот почему папа все ей прощал. Запечатленное в фильмах, старых журналах, на пластинках и фотографиях военное и послевоенное время страны, я воспринимаю как время маминой молодости. Более того, я чувствую, что это я тогда была молодая, что это было и мое время, а сейчас я живу в чужом. Когда я смотрю «Карнавальную ночь» или в очередной раз любимый «Дом, в котором я живу», я ностальгирую о чем-то, навсегда мною потерянном, и всегда думаю о маме.

После маминой смерти я поменяла обстановку в ее дачной комнате. Раньше в ней стояли две кровати: с мамой спал один мой старший сын-близнец, с папой – другой. После обеда мама говорила:

– Пойдем, дочура, полежим минут пять…

Папа по-джентльменски поддерживал маму:

– Идите, идите, – я помою посуду.

Но я, брезгливая от рождения, мытье посуды никому не доверяла. Поэтому входила в комнату, когда мама уже храпела, хотя храпом эти звуки, напоминавшие лопание пузырей в густом варящемся повидле, назвать было трудно. Я ложилась напротив и с улыбкой смотрела на дорогое лицо. Так же с улыбкой я наблюдала, как родители на грядках по-тихому и долго зудят, зудят. Это у них любовь так проявлялась при несостоявшейся идеальной семейной жизни. Когда мамина смерть отняла у папы это каждодневное зудение, он лишился воздуха. Вот о такой бы любви фильм снять!

Весь день мама была у меня перед глазами. Часа в четыре мы ходили купаться на пожарный лягушатник в соседнем кооперативе. Если находились силы идти на лесное озеро, то брали с собой Дика, нашу кусачую собаку, для которого долгая гулянка была праздником. Дик никогда не плавал. Зайдет в воду, попьет и – назад. Как-то мама, которую Дик справедливо любил больше всех, заплыла далеко и исчезла из его поля зрения. Сначала Дик стал надрывно, срываясь на фальцет, лаять и бегать по берегу туда-сюда. А затем, услышав мамин голос и, очевидно, подумав, что она тонет и зовет его на помощь, он решительно прыгнул в воду и поплыл. Вернулись вместе – преданный пес, совершивший свой личный подвиг, и мама, вдохновившая его на это.