Kitabı oxu: «Сёстры-соперницы», səhifə 2

Глава III
Встреча в Москве

Уже подходил к концу март. Там, в Италии, дышит ароматами весны и моря ясный, бледно-голубой воздух. Прохладный ветер с Адриатики едва-едва колыхнет осыпанные розовым цветом миндальные деревья. А здесь все покрыто белым саваном. Какая, к черту, весна! Дорога была скользкая, ветер пронизывающий и такой мороз, что Лючия едва могла шевелить пальцами.

Она еще в Польше рассталась с более или менее цивилизованной каретой и теперь ехала в санях, похожих на колыбель. Они были сделаны из дерева и покрыты кожей; в них она ложилась, как в постель, укутавшись в меха. Здесь мог поместиться только один человек, что оказалось весьма неприятно для Лючии: не с кем было побеседовать. А ведь всякая беседа была для нее уроком русского языка, столь необходимым для будущей жизни, ибо, привыкнув смеяться в «Ридотто» над иностранцами, неблагозвучно коверкавшими певучую итальянскую речь, Лючия вовсе не желала превратиться в объект для русских насмешек. По счастью, у нее был прекрасный музыкальный слух и незаурядный дар подражания, которые позволили с лёту сообразовать ее не слишком-то уклюжий, неповоротливый, заученный русский с особенностями живой речи. И если на первых постоялых дворах она видела нескрываемые насмешки, стоило ей спросить себе еды и постель, то чем дальше, тем реже ее произношение вызывало удивление. Пусть у нее не было собеседников – ее учителями невольно становились ямщики и их песни.

Сначала они томили ее, подобно тому, как неумолкаемый звон колокольчика терзал ее непривычное к таким звукам ухо. Но постепенно этот звон сделался неотъемлемой частью окружающего мира, а в нехитрых сюжетах ямщицких песен Лючия начала открывать для себя истинно поэтические перлы, которые не раз и не два заставляли ее уронить слезу над судьбою разлученных влюбленных: непременно в их жизнь вмешивался какой-нибудь нехристь, который принуждал девицу изменить своему милому, и тот оставался с разбитым сердцем.

Песни были единственной радостью ее бесконечного пути. В местах, назначенных для перемены лошадей, Лючии приходилось ночевать в гадких дымных комнатках, где на пол клали солому, а сверху постилали подушки, покрывала, одеяла – этим добром Лючии пришлось однажды обзавестись и везти его с собою, если она не желала спать на голой соломе. Обеды были отнюдь не пышными: молоко, хлеб, жареное или вареное мясо. Иногда ей удавалось вымыться прямо в избе, за занавескою: зрелище черных бань пугало ее, а при мысли, что в этом сооружении, торчащем среди сугробов, надобно еще раздеться донага, и вовсе дурно становилось. Правда, удивляло, что этих бань было так много. В Венеции две-три едва сыщешь, а тут при каждой, самой бедной хижине…

И вот наконец – Москва! Лючия даже не верила, что наконец добралась до этого многоцветного, чудного оазиса среди снежного однообразия и уныния.

Здесь даже отыскалось некое подобие отеля – во всяком случае, вполне приличный постоялый двор с отдельными комнатами, нужными чуланчиками при каждой и очень недурным столом. Наевшись вволю белого влажного, рассыпчатого сыру (его здесь называли «творог») и мороженой клюквы, к которой она так пристрастилась в пути, что почти забыла о померанцах⁸, Лючия вымыла и высушила волосы, переоделась в зеленый бархат, дивно оттеняющий загадочные переливы собольей епанчи, и взяла наемный возок – прокатиться.

Представляя Москву неким видением Азии, Лючия с изумлением обнаружила себя в Европе, хотя, конечно, дома были пониже, а улицы, на ее взгляд, слишком широки. Сюда тоже добралось весеннее солнышко, и без лошадей передвигаться было трудновато. Лючия просто влюбилась в этих животных во время своего путешествия! В Венеции, как известно, лошади только бронзовые – те, что украшают собор Святого Марка, – и теперь Лючия поняла, что венецианцы кое в чем обделены, поскольку весьма редко видят этих дивных созданий.

Ее очаровала огромная, мощенная камнем Красная площадь, где кипело точно такое же многолюдье, как на Пьяцце в праздничный день. Сходство довершали ошеломляюще-роскошные, варварски-пышные и очаровательно-дисгармоничные купола собора Василия Блаженного, столь остро напомнившие Лючии ту смесь мрамора, гранита, яшмы, порфира, бронзы, мозаики, скульптуры, резьбы, которая называлась собором Святого Марка, что у путешественницы дух захватило. Восторг сделался почти экстатическим, когда она поглядела на темные лики русских мадонн, погруженных в ровную и важную задумчивость. Они трогали сердце гораздо больше, чем даже мадонны Леонардо, Лючия смотрела на них, потеряв всякое представление о времени, пока не почувствовала себя угоревшей в пропахшей ладаном духоте храма. Поспешила наружу – и тут сделалась добычею не менее чем двадцати нищих, бросившихся на разодетую даму со всех сторон.

Прижав к груди муфту, она с ужасом озиралась, не зная, как пробиться между ними, как вдруг послышался властный оклик, потом свист трости, жалобные вопли тех, кому достались удары, и какой-то господин, склонившись перед Лючией, подал ей холеную, украшенную перстнями руку.

Блестели тугие локоны вороного парика, блестел мех воротника, блестели пряжки на башмаках… Вполне европейское обличье, вздохнула с облегчением Лючия, и умильно улыбнулась, когда глаза ее встретились с напряженным взором ее спасителя. Чудилось, только светская выдержка помогла ему сдержать уже готовое сорваться изумленное восклицание. Он поджал и без того тонкогубый рот, отчего напряглись желваки на щеках, и что-то отталкивающее проглянуло в этих гладко выбритых, припудренных, ухоженных чертах… Впрочем, тут же любезная улыбка вспорхнула на его уста, да и голос был – ну просто горячий шоколад!

– Столь прекрасной даме опасно бывать одной даже в Божьем храме, княжна, – учтиво произнес незнакомец. – Не только трудолюбивые пчелы и отважные шмели, но и бестолковые трутни и даже грубые грязные мухи норовят отведать нектара ее прелести!

Мало того, что он назвал впервые увиденную даму княжной! На взгляд Лючии, реплика была чересчур фривольной для незнакомого человека. Однако сия благоразумная мысль мелькнула и исчезла: всколыхнулась столь долго сдерживаемая привычка кокетничать со всеми особями мужского пола подряд:

– А вы кто же, сударь? Трудолюбивая пчелка или отважный шмель?

– О, я пчелка, которая день-деньской порхает по цветочкам, чтобы кое-как насытиться! – усмехнулся незнакомец. – Однако вы польстили мне, княжна, сравнив с отважным шмелем! Я сберегу ваш комплимент в памяти надолго, возможно, унесу его с собой в могилу… – Тут он осекся, верно, заметив искру недоумения в ее расширенных глазах, и уже более сдержанно спросил: – Да вы, верно, не узнали меня, Александра Сергеевна? Я ведь Шишмарев! Евстигней Шишмарев, имел честь быть вам представленным на балу в честь именин вашей кузины, Анны Васильевны Павлищевой, помните? Значит, вы уже в Москве? А я слышал, вас ждут из Каширина-Казарина через три дня.

Лючия растерянно моргнув, перебила своего словоохотливого спасителя:

– Вы ошиблись, сударь. Я не та дама, которую вы упомянули, и, конечно, не имела чести быть с вами знакомой.

Глаза Шишмарева теперь были проникнуты искренним изумлением!

– Конечно, – пробормотал он растерянно, с такой пристальностью вглядываясь в глаза Лючии, что у той зуд начался в щеках, словно бы от бесцеремонного прикосновения. – Но… виноват, извините великодушно, кня… то есть я хочу сказать, сударыня. Виноват! Был введен в заблуждение невероятным сходством с означенною особою. Позвольте загладить ошибку и сопроводить вас к возку, не то… – он особенно грозно шикнул на юродивого, обвитого веригами, – этот сброд проходу вам не даст!

Лючия покорно оперлась на его руку и неуверенно двинулась вперед. Шишмарев, видимо, не заметил ее растерянности и бубнил себе под нос:

– Право слово, скажи мне кто-нибудь, что у прекрасной княжны Александры есть двойник, я ни за что не поверил бы. Не знай доподлинно, что Александра Сергеевна – единственная дочь своих родителей, остался бы в убеждении, что вы, сударыня, ее сестра-близнец!

– Уверяю вас, вы ошиблись, – повторила Лючия. – Но я бесконечно признательна вам за ваше столь любезное заступничество! – Она что-то еще говорила, столь же равнодушно-светское, и сама поражалась, как обморочно звучит ее голос. И все же нашла в себе силы и задала еще один вопрос: – А любопытно знать, сударь, как фамилия той особы, счастливым сходством с коей наделила меня природа?

– Ее зовут княжна Казаринова, – с готовностью ответил Шишмарев и, чуть понизив голос, добавил: – Но осмелюсь возразить, сударыня. Речь идет не просто о сходстве! Вы с Александрой Сергеевной неразличимы, как две капли воды!

Очутившись в спасительном одиночестве возка, Лючия велела кучеру гнать на постоялый двор как можно быстрее. Ответ Шишмарева она знала заранее! Ведь он вел речь о ее сестре! Родной сестре-близнеце!

Болтливый и услужливый Шишмарев назвал все, что нужно: ее имя, имя отца – отчество, как говорится у русских, фамилию. Даму, обладавшую портретным сходством с Лючией, звали Александрой Сергеевной Казариновой, и это, без сомнения, была та самая малышка, которая родилась у бесчувственной Катарины лишь несколькими минутами позже своей сестры, Лючии Фессалоне.

Истерический смешок вспорол сумрачную тишину возка и был тут же зажат муфточкой. Неоценимый Шишмарев назвал и место, куда следует держать путь Лючии: какое-то там Каширино-Казарино… верно, имение ее настоящих родителей. А она-то думала, что придется провести несколько дней в Москве, пытаясь разузнать место жительства князей Казариновых.

Вот повезло так повезло! Надо спешить выезжать, не то, как здесь выражаются, дороги поплывут, а если настигнет распутица… ах, нет, не дай бог! А впрочем, может быть, лучше не трогаться с места, подождать, пока малютка Александра (будучи старше своей сестры на одну или две минуты, Лючия уже относилась к ней с некоей снисходительностью) прибудет в Москву? И здесь броситься в ее объятия: мол, я твоя сестрица, прольем же вместе слезы радости!

Лючия сморщила нос. Предстоящее свидание с Александрою почему-то вызвало в ней приступ брезгливой пренебрежительности. Какая-нибудь бело-розовая раскормленная ломака с бесцветными глазами. Лючия презрительно фыркнула, но тотчас вспомнила, что Александра – ее близнец, а стало быть, никак не может быть иной, чем стройной, статной, яркоглазой, как кошка, столь же грациозной и проворной. Это почему-то оскорбило Лючию еще больше, и от дурного настроения она не избавилась до вечера.

Глава IV
Переправа

И вот теперь она в полную меру поняла значение русского слова – «распутица»! До Каширина-Казарина оставалось только два дня пути, когда сани вдруг встали в снежной каше.

Лючия выкарабкалась из вороха мехов и выглянула.

Солнца как не бывало. Небо затянуло низкими облаками. Возок стоял на берегу речки, еще не очистившейся ото льда. Из реплик возницы и его спутника (незнакомец заплатил какую-то ничтожную сумму за провоз на запятках), ходивших туда-сюда по берегу, Лючия поняла, что мужики в совершенном недоумении: на этом месте они надеялись переправиться через реку и теперь головы ломали, какая сила могла пробить лед. Наконец сошлись на том, что, верно, здесь провалился какой-то тяжелый воз, да так, что весь лед окрест, и без того уже истончившийся и просевший, дал опасные трещины. Речка была слишком глубока, чтобы ее переехать вброд.

Близились сумерки; Лючия начала зябнуть, и такая тоска взяла за сердце при виде неоглядных бело-синих просторов, к которым, казалось, она уже успела притерпеться за время своих странствий! Русская тоска зимнего нескончаемого пути… Зачем она здесь? Что ее ждет? Была одна княжна Казаринова, а теперь окажется две. Все внимание родителей, кавалеров, друзей, направленное прежде на Александру, будет теперь разделено на двоих. Какая женщина вынесет такое? Да ведь Александра возненавидит свою вновь обретенную сестру, как только поймет ее превосходство над собой. Если они похожи как две капли воды внешне, то ведь натуры у них наверняка совершенно разные, как у капризной левретки – и остроглазой гончей!..

Громкие голоса прервали размышления Лючии, и она с неохотою возвратилась к действительности.

Приятель возчика выпряг лошадь, сел верхом и отправился в ближайшее селение разведать, нет ли где доброго места переправиться.

Близилась ночь, а он все не возвращался, и Лючия со страхом представляла себе, что оставят от нее к утру мороз и русские медведи… Она их пока не встречала, но почему бы им не появиться сейчас?!

И вдруг возчик возбужденно закричал:

– Глядите, барыня! Глядите!

К ним, освещенная факелами, приближалась целая кавалькада из трех саней и десятка мужиков, несших доски, бревна и багры, возглавляемая не кем иным, как их недавним спутником, с коим Лючия уже мысленно простилась. Оказывается, ему встретились трое саней, едущих на переправу, и вот…

Щедро наградив честного малого, Лючия попросила провести себя к тому доброму самаритянину, который решился замедлить свое путешествие, дабы оказать помощь даме, попавшей в беду. Осчастливленный проводник повел ее к берегу, где невысокий широкоплечий человек стоял у берега и распоряжался проложить по самому твердому льду бревна и доски, а потом провести по ним лошадей. Сани же предстояло толкать мужикам.

Факелы светили ярко, и Лючия, увидевшая простую, но дорогую дорожную одежду этого господина, с облегчением поняла, что он – человек, несомненно, светский. Элегантная шляпа венчала вороной парик.

Незнакомец повернулся к ней – и ахнул:

– Сударыня, не верю глазам своим! Так это вы та самая прекрасная барыня, о коей мне все уши прожужжал этот малый?

Да ведь это не кто иной, как вчерашний знакомец, этот, как его… Шишмарев! Тот, кто принял ее за княжну Александру!..

– Право же, судьба ко мне чрезмерно благосклонна! – восторженно восклицал Шишмарев. – Дважды за два дня выступить в роли вашего спасителя… это, пожалуй, больше, нежели я смел бы надеяться.

– Оказывается, Провидение гораздо на совпадения! – развела руками Лючия.

Уже близилась полночь, когда опасная переправа осталась позади и путешественники сыскали ночлег в просторной избе, исполнявшей роль постоялого двора. Дородная хозяйка выбежала им навстречу и так низко склонилась перед Шишмаревым, словно была ему чем-то весьма обязана.

Разохавшись по поводу плачевного вида «добрейшего господина» и «барыни», она тотчас приставила к Лючии девку для услуг, а вокруг Шишмарева захлопотала сама.

Девка принесла Лючии горячей воды и оказалась весьма расторопна: помогла переодеться, помыться, причесала Лючии волосы, заплела две косы и начала красиво укладывать вокруг головы. Лючия от усталости просто-таки спала с открытыми глазами, и только голод удерживал ее от того, чтобы немедленно лечь.

– Ах, добрая барыня, измотались же вы нынче! – с сочувственной бесцеремонностью вдруг вырвалось у служанки. – Небось без ночевки путешествовали?

– Отчего же? – едва шевеля языком, ответила Лючия. – Лишь поутру отъехали из Москвы.

– Батюшки-светы! – Девка от изумления уронила одну из недоплетенных кос. – Али конь у вас обезножел? Не то возок ломался? Где ж вы стояли столько времени? От нас же до Москвы полдня пути всего толечко!

– Может быть, – промямлила Лючия. – Да беда – лед проломило на реке.

– Лед?! – вытаращила глаза девка. – А до льда вам какая печаль?! Чай, новый мост крепок да ладен!

– Мост? – непонимающе переспросила Лючия, и девка рассказала, что совсем недавно соорудили через Каширу мост: деньги дали окрестные помещики, и больше других – князья Казариновы.

Вот те на, как говорят русские! Значит, был мост! Чего же ради повез ее дурак возчик через реку по льду? Если Лючия дремала всю дорогу в теплой колыбели возка, то кучер и его сотоварищ не могли не заметить большого, красивого, удобного моста. Или они просто решили попугать путешественницу, в которой угадали иностранку, и, с намерением запросить с нее побольше, устроили это опасное приключение? Да нет, не может быть, как бы они осмелились?!

Заметив, каким возмущением вспыхнуло ее лицо, горничная начала отступать:

– Ну разве что мост поломался?

И хоть в голосе ее звучало величайшее сомнение, Лючия сразу согласилась с этой возможностью. В самом деле! Чем иным можно объяснить то, что и опытный путешественник, несомненный знаток здешних мест, Шишмарев тоже миновал мост и вообще ехал с бревнами, досками, веревками и прочими орудиями, необходимыми для ледовой переправы? Ну, конечно, мост сломан!

Успокоившись, Лючия накинула на плечи белую кружевную шаль, очень тонкую и очень теплую, и спустилась в столовую.

Шаль ее была столь воздушна, что взлетала при ходьбе и возле самой двери зацепилась за сучок в бревенчатой стене. Сосредоточенно отцепляя изящное кружево, Лючия замешкалась – и вздрогнула, будто от выстрела, услышав совсем рядом сердитый голос хозяйки постоялого двора:

– …Но гляди мне, коли другую любушку найдешь, я терпеть не стану!

– Что это с тобой, Фотиньюшка? – раздался вкрадчивый голос Шишмарева. – Неужто возревновала? К кому же?

– К кому! – возмущенно фыркнула Фотиньюшка. – Еще спрашиваешь! К этой рыжей, что с собой привез!

Теперь громко фыркнул Шишмарев, а Лючия едва не подавилась от возмущения. Назвать рыжими ее роскошные золотые локоны?!

Однако слова Шишмарева оказались еще более возмутительными:

– Не о чем тебе заботиться, душа моя, Фотиньюшка. Эта бабенка – моя добыча, зело мне надобная, и, поверь, отнюдь не для постельных потешек! На то у меня есть ты, а сия бродячая шлюшка – лишь маленький мосток, по коему я пройду, не замочив ног, к богатству и довольству.

– Это как же? – полюбопытствовала Фотиньюшка.

– Да ты вовсе без глаз? – рассердился Шишмарев. – Не видишь, что она вылитая…

– Постой! – прервала его Фотинья. – Дверь прикрою – по ногам тянет.

Разумеется, Лючия не стала ждать, пока ее обнаружат подслушивающей около этой двери, и вошла в сумрачную комнату с видом приветливо-равнодушным, хотя ее обуревал гнев.

Рыжая – ну это ладно. Это Фотинья, конечно, из зависти. Но бродячая шлюшка! Да как он смел, русский невежа, назвать ее шлюхой?! Как сумел он столь точно угадать натуру и ремесло Лючии, видя ее всего лишь второй раз в жизни?!

Фотинья подала на стол. Минуту назад Лючия была голодна как волк, чудилось, будет глотать не жуя, а сейчас болтала ложкой в миске с ухой, едва находя в себе силы приоткрывать рот: челюсти так и сводило от злости!

Наконец она отодвинула уху, отказалась от капусты, каши, жареной рыбы и принялась за любимую клюкву. А Шишмарев ел в охотку, отдавая должное каждому блюду, но при этом Лючию не оставляло ощущение, что он непрестанно за ней наблюдает. Она еще не решила, как лучше поступить: не то язвительно открыть, что слышала оскорбления, и потребовать объяснений, не то подождать развития событий.

Шишмарев мигнул Фотинье, указав на дверь. Фотинья послушно исчезла.

– Хорошо вышколена! – не удержалась от шпильки Лючия, и Шишмарев глянул на нее вприщур:

– Чем же она вам не по нраву? Да бог с ней, с Фотиньей. Нижайше прошу, сударыня, прощения за то, что вас, мечтающую, надо полагать, лишь об отдыхе в мягкой постели, задерживаю разговорами, однако умоляю уделить мне толику вашего внимания, дабы услышать о некоем предприятии, без сомнения, для нас с вами обоюдно интересном.

Лючия с трудом переварила эту тяжеловесную фразу и с великолепным изумлением вскинула брови:

– Ну что вы, сударь, какие могут быть церемонии? Я вам стольким обязана! Уверяю, что с величайшим вниманием выслушаю все, что вы изволите сказать, однако… – она изобразила на лице озабоченность, – однако ежели то, что вы намерены мне сообщить, не предназначено для посторонних ушей, не лучше ли… – она быстро перевела дух и наконец-то высказала все, что накипело (бес ее давно уже за язык тянул, а тут настал момент благоприятнейший), – не лучше ли выглянуть за дверь, ибо, на мой взгляд, у вашей оседлой шлюхи не только слишком длинный язык, но и чересчур большие уши!

Шишмарев глядел на нее неподвижным взором, и какое-то мгновение Лючия думала, что до него не дошел смысл ее ехидства, как вдруг непроницаемые глаза его вспыхнули и он разразился таким веселым хохотом, что Лючия поначалу онемела, а потом невольно усмехнулась в ответ.

– Ах, сударыня, – кое-как отсмеявшись и еще задыхаясь, проговорил Шишмарев, – слава богу, что я в вас не обманулся! Теперь почти не сомневаюсь, что мы вместе с вами славненько обтяпаем это маленькое дельце – к взаимному, заметьте себе, удовольствию! А уж коли вы в сем темном коридорчике слышали достаточно, чтобы понять, что я – человек умный, хоть и большой негодяй, то дозвольте напрямки идти к делу.

– Валяйте! – щегольнула недавно узнанным словечком Лючия, которой всегда нравились люди отчаянные. А что до негодяев… она только усмехнулась, вспомнив папашу Фессалоне и Лоренцо Анджольери. Эх, Шишмареву и во сне не снились истинные негодяи!

Тем временем тот утер вышитым полотенцем рот, потом руки – тщательно, каждый пальчик, – потом сложил полотенце аккуратным уголком и воззрился на Лючию, которая уже ерзала от нетерпения на своей жесткой дубовой лавке.

– Сударыня! – задушевно промолвил Шишмарев. – Хотите сделаться княжной?