Kitabı oxu: «Горечь»

Şrift:

От автора

Известная мудрость гласит: «Горькое лечит, а сладкое – калечит». В моих стихах много горечи. Возможно, она не всем по вкусу.

Хочется, чтобы книга попала в руки тех, кто сам множество раз переживал горькие чувства. А далее делал выбор: благодарить судьбу за горький опыт – или же нет…

Думаю, людей замкнутых, с серьёзными внутренними переживаниями гораздо больше, чем принято считать. Они изо всех сил стараются выглядеть, «как все», хотя даётся это с трудом.

И ещё: примерные дети и примерные родители вряд ли поймут, о чём я пишу. Сейчас о несчастливом детстве говорят чуть ли не с юмором. Мои читатели никогда не будут шутить на эту тему.

Детство

Пиковая дама

Я куклам имён не давала,
Домой не водила подруг.
Я с бабушкой в карты играла
И славилась ловкостью рук.

Всё было эффектно и лихо,
Я вникла в причуды мастей,
Но к вечеру – вот же, трусиха! —
Боялась незваных гостей,

Поскольку Пиковою дамой
Мой сон стал особо любим.
Она, как хорошая мама,
Учила секретам своим.

Властна – но мила, терпелива.
Крапила колоду рукой,
И мне объясняла красиво,
Как это проделать с другой.

Потом предлагала:
– Сыграем?
        – На что?
– На что хочешь.
        – Идёт.
Сажала валетов. И я им
Сто фору давала вперед!

Она заливалась от смеха,
И вился удушливый дым…
Я знала, что эта потеха
Лишь дань моим страхам ночным.

Под утро она собиралась,
Бросала прощальный привет,
И вдруг на глазах превращалась
В истаявший белый скелет…

…Ах, бабушка, как ты потела!
Как карты бросала, сердясь!
Гадала – да в чём же тут дело? —
На стуле ужасно вертясь.

Гонялась с газетой за мухой,
Что липла тебе на очки,
Меня наградив оплеухой,
Уныло считала очки.

А я насмехалась коварно
В сознании новых побед,
Краплёной колодой игральной
Хранила заветный секрет…

…Но раз, когда ты заболела,
А мне в духоте не спалось,
Я карты достать захотела —
И с этого всё началось.

Твой стон доносился до слуха,
А я, отряхнув забытьё,
Столкнулась с чужою старухой
И взглядом тяжёлым её.

– Сыграем?
            – На что?
                        – Да на бабку!
Откажешься – так заберу.
Ах, бабушка, знала б ты, как я,
Вся в дрожи, вступила в игру!

Я руку, хитря, протянула
К колоде: была – не была!
Но гостья свою развернула
И бабушкин стул заняла.

Предчувствуя страшную драму,
Я, карты раздав, – сколько их?
Узнала Пиковую даму,
А рядом – валетов двоих…

…Мы бились всю ночь до рассвета,
Пока не настал полумрак…
И больше ни слов, ни привета.
Но бабушка выжила. Как?!

Белая ворона

Я не знала цветов от рожденья —
Только серый застлал всё подряд.
Но наметилось вдруг расхожденье
В разговорах соседских ребят.

Они часто и шумно галдели,
И старались кого-то задеть,
Как вороны. И очень хотели,
Но никак не умели взлететь.

И однажды, руками махая
В доказательство матерных слов,
Заявили, что я выпадаю
Из скопленья их чёрных голов.

И тогда начались эти муки,
Пронеслась дворовая гроза —
У меня слишком белые руки
И почти голубые глаза.

Двор, как стая, затих изумлённо,
В нём внезапно возник непокой,
И считалась я белой вороной,
Потому что была «не такой».

…Как болезнь, я себя отболела,
Вникнув в странную эту печать.
А потом поднялась неумело,
Чтобы сверху цвета различать.

Незавидная, странная участь
В чёрно-белых контрастах вокруг…
Я в себе воспитала живучесть
И взлетела при помощи рук.

А когда удалось, в самом деле,
На крыло опереться – хоть раз!
Мне навстречу уже не галдели,
Не сводя настороженных глаз.

Но потом, спохватившись, твердили
В ожидании новых причуд,
Что мои непонятные крылья
Непременно меня подведут.

Затихали, и снова галдели,
Пока я растворялась вдали…
Возвращалась… Они, в самом деле,
Одного пережить не могли:

Только тем, что свободно летаю,
В долгожданный и памятный час,
Я сразила их дикую стаю
С вековыми угольями глаз.

…Ветер странствует птицей бессонной,
А подушка пером холодит…
Как прекрасно быть белой вороной!
Кто попробует – тот подтвердит.

Тайна

МОЕЙ НЯНЕ МАРИНЕ ФИЛАТЬЕВНЕ

Вчерашний день сиял весной
И обещал продлиться вечно.
Вздыхала нянька за стеной,
Что жизнь трудна и скоротечна.

А я, плод маминой тоски,
Несла печать ненужной жизни,
И терла нянькины виски
От хвори горькой укоризны.

Я из себя смотрела вдаль,
Не видя в будущем отрады…
А нянька плакала: февраль!
И на меня бросала взгляды.

Мы жили рядом: стар и млад.
И надо ж вот такому статься —
По-своему был каждый рад
Друг с другом жизнью поменяться.

Моя душа просилась прочь,
Она и так жила над бездной,
А на дверях не смерть, а ночь
Защёлкой лязгала железной.

Я умирала в грусти жить,
Приняв за яд опустошенье.
А няньке нравилось грешить,
Отмаливая прегрешенья.

Она любила жениха,
И молодость вернуть хотела,
И сладкой памятью греха
Жило её сухое тело.

Она кивала на гармонь,
И повторяла слово в слово,
Как он держал её ладонь
И засылал сватов с Покрова…

…Мы с нянькой встретились не зря.
Соединились два мученья.
Обмен свершили втихаря,
Чтоб избежать разоблаченья.

Про то ни слова не сказав,
Вдвоём владели нашей тайной —
Себя надеждами связав,
Светились радостью печальной.

Но жизнь по-прежнему текла.
Дом оседал, дрова топились.
Мы обе жаждали тепла,
И души по телам теплились.

Переписка

Скорый поезд в надрыве железном
Гнал по рельсам сухой перестук…
Мать была в моей жизни проездом
На далёкий волнующий юг.

Там она совершала попытки
Что-то выправить в жизни своей,
И её заменяли открытки
С описанием всех новостей.

Там почти не держались печали
На просоленном морем ветру,
А по пристани шли зазывалы,
Вовлекая приезжих в игру.

Там назад не давались билеты
В невозможной беспечности дней…
Я садилась писать ей ответы
Из событий, что были важней:

Няня ходит, как будто слепая.
А сосед пристрастился к вину —
И на празднике Первого мая
Зарубил молодую жену.

В нашем домике стены сырели —
А во всём виновата весна —
И холодными стали постели,
Всех лишая хорошего сна.

Щели в печке замазали глиной,
Чтоб до новой квартиры дожить.
А сама я болела ангиной
И почти не могла говорить…

Только мать в них вникала едва ли,
Понимая буквально своё,
И открытки опять прилетали,
Словно яркие губы её.

И опять в них росли кипарисы,
Подпирая собой небеса,
И слетались певцы и актрисы,
Привозя на курорт чудеса…

…Я читала их долго и честно,
В них жила моя странная мать.
А потом поняла – бесполезно
Мне хотелось её понимать.

Солнечный удар

Наш дворник был уныл, но мёл дороги взглядом,
Летая на метле, не понимал чудес.
А я смотрела вслед, в мечтах садилась рядом,
Примеривая к ней свой малый детский вес.

И в жаркий летний день, что есть,
набравшись духу,
Я прыгнула в окно – и села на метлу!
Но дворник чумовой стряхнул меня, как муху,
И закрутил метлу в свистящую юлу.

Был жёстким тротуар. Я глаз не закрывала —
Вокруг всё тот же двор, и дворник, и метла.
Она была юлой, и искры выметала…
И ясно поняла, что просто умерла.

Стемнело. Отжило. Но не было испуга
От яростной жары, накрывшей прежний мир,
А солнце и юла питались друг от друга,
И воздавали светом дань за этот пир.

Душа не унеслась в заоблачные дали.
Она жила внутри, в оранжевой юле.
Мы с дворником одним секретом обладали,
Скрывая от других, что кроется в метле.

…Едва набравшись сил, я встала спозаранку,
Приблизилась к метле… Но тут, умерив пыл,
Мне дворник пробасил:
– Иди, надень панамку!
И солнце от меня ладонями закрыл.

Платоновский лес

Два свода – земли и небес
Смыкались в запущенном парке.
Под радугой каменной арки
Виднелся Платоновский лес.

Вдали обозначен едва,
Он таял от зноя и света —
Бесцветная в пламени лета,
Прозрачной казалась листва.

Вблизи этот лес, словно дух,
Явился нам разным и странным —
Исполненным сумрачной тайны
И сонным, как тяжкий недуг.

Уже через пару шагов
Он взял нас в тугие объятья —
Но женщина в ситцевом платье
Хотела к обеду грибов.

Он сразу же нас невзлюбил
За то, что ступали в растенья,
Считая, что здесь запустенье —
А он их растил и копил.

Он властно манил нас назад,
Затаптывал тропы и вехи,
Где были гнилые орехи
И дупла с лицом бесенят.

Он нам ничего не давал.
Уж очень мы были мирские,
И праздные, и городские —
Для тайн, что он свято скрывал…

Но девочка с чёлкой прямой —
Наверно, сама подрезала —
Шершавые губы лизала,
И не торопилась домой.

И женщина, клявшая путь,
Грибы и сухое печенье,
Всё медлила с их возвращеньем,
И пряталась в тень – отдохнуть.

Ладонью манила меня
И будто бы в шутку крестила,
Ругала нечистую силу
В жилище из мшистого пня.

А я озиралась вокруг —
Забавные эльфы лесные
Серьёзные гномы не злые —
Восторг, а совсем не испуг!

Я с ними была заодно,
Я общий язык находила —
Чем женщину крайне сердила,
И это казалось смешно.

Заухал Платоновский лес —
И листья охапкой взлетели,
И птицы меж ними свистели,
Как будто был равен их вес.

И нас, наконец, пригласил
К застолью полян земляничных,
Маслят златоногих отличных —
И всё городское простил.

Опушка открылась сама —
И солнечным ветром дохнуло.
А лес на окраине Тулы
Накрыла лиловая тьма…

…Я будто смотрела назад…
Но сон оборвался некстати —
И женщина в ситцевом платье
Вернулась домой без маслят.

Матери

По жизни ты была горда сама собою,
И не смотрела вниз, где подрастала я.
И время там текло тоскливой чередою
Однообразных дней и стылого жилья.

Ты запахом духов отталкивала резко,
Я куталась, как вор, в подол твоих одежд,
Не отпуская то, что выглядело веско,
Но уходило вглубь несбывшихся надежд.

Красивое лицо, всегда в помаде губы.
И как-то на ходу, подмазывая лак,
Одной ногой в дверях, запахивая шубу,
Сказала обо мне – а, это просто так…

Ах, мама! Без вины, с холодною душою,
Ты создала мне мир, где много лет подряд
Тобой – такой родной, державшейся чужою —
Предназначался мне один и тот же взгляд!

Ты создала мне мир, в котором было страшно,
Не зная, как крепка во мне его печать!
И часто напоказ, значительно и важно,
Забыв мои глаза, любила порыдать.

Среди своих подруг была ты говорлива,
Но никогда никак не вмешивалась в сны,
Где ночи напролёт ждала я сиротливо
Взросленья лет своих – с весны и до весны.

Я так тянулась вверх от твоего соседства!
Когда сравнялся рост – сравнялись дочь и мать.
Как долго я жила, чтоб выбраться из детства,
Где люди не могли друг друга понимать!

Когда ж пришла пора искать другого крова,
И за его окном зажечь отдельный свет,
Во всех своих делах я повторяла снова
Навязчивый урок, что был из детских лет.

Его я, как в бреду, твердила без ошибок,
Его я, как ярмо, таскала на ногах.
Я возвращалась вновь в тоску твоих улыбок
И видела тебя во всех своих врагах.

Я поражалась вновь своей недетской боли
В повторах бед своих, в пылу чужих атак,
И на ходу судьбы жила, меняя роли,
Чтоб доказать тебе, что я – не просто так!

…Я больше не могла дышать тяжёлой местью,
Но холод новых стен менялся сам собой,
Их двери навсегда жгли руки липкой жестью,
И отпечаток тот стал тоже типовой.

Я поняла тогда, что двигаюсь по кругу,
В котором твёрд закон былое ворошить.
Ушла сама в себя. К единственному другу.
И на исходе сил – вдруг захотела жить.

Сама себя нашла, сама себя согрела,
Тебя похоронив за прошлые дела…
Я выросла —
         когда
                     ты разом постарела.
Я выучилась жить —
                     когда ты умерла.