Kitabı oxu: «Счастливая была»

Şrift:

ISBN 978-5-0055-6844-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Елена Басалаева
Счастливая была
Рассказы

Аннотация

В сборнике собраны пронзительные рассказы из реальной жизни. Как правило, в центре повествования героиня, попавшая в сложную жизненную ситуацию. Душевная открытость и доверие к миру помогает ей сделать правильный выбор и остаться человеком.

#русскаяЛитература, #современнаяЛитература, #женскаяПроза, #книгиОЛюбви, #женскиеСудьбы, #житейскиеИстории, #поискСчастья, #сборникРассказов, #авторскийСборник

18+

Художник Гога Тандашвили

© Басалаева Е. М., 2021

Публикуется в авторской редакции

Корректор Л. Ройтман

Апрель

Вы знаете, про апрель есть много примет. Например, синие облака – это к теплу и дождю. Если апрель мокрый – будет хорошая пашня. Если днем жарко, а ночью прохладно – это к сухой погоде. Если долго ожидаемый вами троллейбус только что прошел, но не в вашу сторону – значит, очень скоро, конечно, пройдет и в вашу.

Вот люди на остановке, например, отлично знали последнюю примету. Им всем был нужен троллейбус номер икс и только он. И хотя троллейбус шел из года в год по одному и тому же маршруту, каждый из тех, кто стоял на остановке, надеялся доехать на нем до своего, особенного места.

Немолодая женщина в клетчатом пальто критически заметила:

– Уже, наверное, пять минут, как наш туда ушел…

Приподнявшись на цыпочки, кудрявая девушка осматривала горизонт.

– Во-он какой-то вижу, – медленно произнесла она, щуря глаза с густо накрашенными ресницами.

Двое из ожидавших доверчиво вытянули шеи. Все приготовились к штурму.

В сырой апрельский вечер по широкой, но пустынной улице городской окраины мчался с шумом троллейбус. И вдруг решил притормозить.

– К нам приехал, к нам приехал наш троллейбус дорогой! – никого не стесняясь, воскликнул пенсионер лет шестидесяти пяти, в кепке.

Тотчас же вся толпа, будто река, прорвалась в открытые двери.

– За проезд оплачиваем, в середину проходим, – усталым голосом сказала стоявшая у входа кондукторша.

Она была милая и совсем молодая. Если представить ее одетой в длинное кремовое – вы знаете, именно кремовое – платье, убрать голубоватые тени под глазами, появившиеся от недосыпания, и вдобавок поставить не возле поручня, а под какое-нибудь раскидистое дерево, то она была бы очень похожа на одну из девушек с полотен импрессионистов.

Пенсионер в кепке расположился прямо напротив входа.

– Пенсионное ваше где? – спросила у него девушка и выразительно повернула руку вверх ладонью. – Я говорю, давайте пенсионное!

Дед неожиданно резко повернулся к ней и сказал, усмехнувшись:

– А кто сказал, что у меня пенсионное? Что уж, такой старый?

– Ты мне, дядя, шутки не шути, – понизив голос, заметила девушка предостерегающе. – Ты плати или корочки давай. А то пешком – и до свидания.

Половина пассажиров с интересом наблюдала за этими двумя. Гадали: заплатит – не заплатит. Маленький мальчишка слез с коленей матери, чтобы лучше все видеть. Женщина в клетчатом пальто, наоборот, притворялась, что ищет у себя в сумке ключи.

– И что ты сердитая такая? – притворно вздохнул веселый дед. – Что, уж и пошутить нельзя? А может, ты мне понравилась?

– Чего-о? – изумилась кондукторша.

– А что? – дед обвел хитрым взглядом салон троллейбуса. – Весна! Апрель.

Девушка ругалась, запутавшись в словах:

– Я тебе дам – весна! Шутит он! Козел ты старый… У меня вообще муж есть!

Она крикнула водителю:

– Коля! Ты ж мой муж, правда?

– Ага, – громко и радостно ответил тот в громкоговоритель.

Пожилой мужчина покачал головой – казалось, что сокрушенно, – и достал из внутреннего кармана темно-красное удостоверение.

– Да вот оно, мое… На, не ругайся.

Девушка не стала открывать документ и даже не взяла его. Она села на кресло, над которым было написано «Место кондуктора не занимать», и скрестила руки на груди.

– Вы… забудьте уж, а? – робко сказала она деду. – С пяти утра на ногах! Между прочим… Замоталась. Вот и это… злюсь.

– Ты не злись, девочка, – от души посоветовала женщина в клетчатом пальто, – а то камни в почках образуются. А как злиться будем – раньше и помрем.

Троллейбус, лязгнув дверьми, тем временем впустил еще одного пассажира.

Дверь почему-то не закрывалась, и мальчик заметил, что все-таки на улице уже очень темно. Кондукторша поглядела на пол, грязный от занесенных с ног пассажиров земли и песка.

– А что… Может, там и лучше. Молодым – квартира, на которую за всю жизнь не накопишь. А старым – покой.

– А зачем нам покой? – сказал на это дед. – Не надо нам покоя, – и, чуть приподнявшись с места, крикнул:

– Ну, поехали, муж!

Цыганская дочь

Много песен прошло через мою жизнь, много звуков и мелодий волновало меня, пробуждало в душе радостные и печальные воспоминания; много стихов, положенных на музыку, без всяких клипов превращалось в моём уме в яркие, обретающие плоть образы, которые заставляли поверить в то, что песня – это истина, что её герои, которые ищут, творят, любят (про что же ещё слушать песни, как не про любовь?!) – живы и правдивы.

В девять лет я ещё не ведала, кто такие Киплинг, Островский, Михалков и Гузеева. Я только знала, что на праздниках, а иногда и просто в выходные, по телевизору показывают кино, в котором мечется и плачет красивая девушка в белом платье, которую мучают разные неприятные особы. И, видно, чтобы убежать от этих назойливых типов, она садится на корабль и поёт, а вместе с ней поют и танцуют совсем другие, весёлые, бойкие люди в цветастых костюмах:

Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Цапля серая – в камыши.
А цыганская дочь – за любимым в ночь,
По родству бродяжьей души.

И милая девушка в белом всплескивает руками, веселится, пляшет, смеётся… А потом её почему-то выгоняют с этого корабля, не разрешают больше радоваться, гонят обратно к угрюмым назойливым людям, из яркой ночи в хмурое утро.

Поклонницей «Жестокого романса» была не только моя мама, но и её подруга, которая обязательно включала пресловутого «Мохнатого шмеля» на своих днях рождения, чтобы танцевать под него с платком на плечах. И однажды я спросила у них обеих:

– Кто такие цыгане?

Мама и её подруга сказали, что цыгане – это люди, которых надо остерегаться, потому что они не работают и воруют. И петь так красиво, как в «Жестоком романсе», давно уже не умеют.

С тех пор прошло много лет, и жизнь занесла меня работать в детский сад. Там мне доверили приглядывать за малышами-двухлетками, собирать с ними пазлы, гулять, играть – то есть работать воспитательницей на ясельной группе, самой младшей из возможных в нынешних садиках. В первую неделю я привыкала к плачу и рёву, стоящему в яслях с семи до десяти утра. С девяти часов детишки понемногу успокаивались, понимали, наверное, что мамы-папы придут ещё не скоро, и начинали заниматься своими делами: катать машины, кидать мячики, рассматривать картонные книжки.

Один из ребятишек, по имени Максим, любил в то время только одну игру – с посудой. Ему нравилось расставлять-переставлять стаканчики на специальной игрушечной кухоньке, складывать в кастрюльку маленькие пластмассовые овощи, «мыть» тарелки в раковине. Я любила наблюдать за ним. У него были яркие, чётко очерченные тонкие губы, широко распахнутые карие глаза с короткими чёрными ресницами, и смуглая кожа с нежным румянцем. Из-за слишком выступающих скул и оттопыренных ушей его нельзя было назвать красивым ребёнком, но он подкупал меня своим прямым взглядом и тем, что в отличие от других детей, говорил постоянно не «дай, дай», а, наоборот, «на, на».

– На, на, – повторял Максимка, взмахивая руками, как бабочка крыльями.

– Это он «няня» говорит. Мама, то есть, – объяснила мне однажды напарница, пожилая женщина, проработавшая тридцать с лишком лет в яслях.

Мама приходила за Максимкой рано, в пять часов. Она работала младшим воспитателем в другой группе нашего же детского сада. Её звали красиво, как мою маму – Любовь. Люба притягивала меня своей необычностью. Она ярко красила свои и без того выразительные губы, которые были полнее, чем у сына, мазала веки бирюзовыми тенями, часто надевала блузки и кофты с большим вырезом, носила вещи каких-то диких, кислотных цветов. Но её кричащая внешность странно не соответствовала кроткому взгляду ясных карих глаз, скромности движений и робкой, хотя иногда слегка лукавой, улыбке.

Мне хотелось познакомиться с ней, и я, отдавая вечером ребёнка, стала рассказывать ей о том, что он делал, как себя вёл. Она слушала, иногда благодарила за заботу, и только. Но однажды она задержалась, пришла не в пять, а около семи. В яслях остался один Максим, не считая моей родной дочки, которую я привела из другой группы. С того дня мы и стали общаться.

Нам было легко друг с другом. Люба сразу рассказала, что её воспитали не родители, а бабушка, с которой она живёт и сейчас. Я тоже поведала ей про свою семью.

– А где у тебя муж? – спросила я.

Она несколько секунд смотрела на меня, может быть, пытаясь угадать, зачем я задаю такой вопрос.

– Где-то в Емельяново. А твой?

– Мой где-то в Красноярске.

Люба поглядела на меня вначале с удивлением, граничащим с испугом, а потом в лицо расхохоталась. И я стала смеяться вместе с ней.

– Прости, – сказала она, всё ещё не оправившись от смеха. – Я думала, что одна такая потеряшка.

– Ничего, – успокоила я.

Напарница в яслях неодобрительно смотрела на то, что я болтаю с Любой и слишком часто ласкаю Максима.

– Ребятишек вообще нельзя гладить, тискать. Они же привыкнут. Будут лезть к тебе, и работать нельзя будет, пойми. А к этому я вообще не знаю, что тебя тянет. Он же нерусский.

Через несколько дней я отважилась спросить у своей новой приятельницы:

– Люба, слушай, а кто ты? Я имею в виду, по национальности… Не таджичка? Но вроде имя русское…

Она смущённо усмехнулась:

– Да я цыганка.

– Понятно, – сказала я коротко. – А я русская. Вроде бы…

– По тебе видно, – успокоила меня Люба. – Ты точно русская.

Когда моя смена выпадала с утра, мы почти не виделись – только в столовой, когда мне надо было получать кастрюли с едой (нянечки в яслях тогда не было). Но если я работала с обеда до вечера, то иногда с пяти часов выводила всю свою немногочисленную группу на участок. Туда же выходили гулять Люба с Максимом. Приглядывая вполглаза за четырьмя или шестью ребятишками, мы успевали поболтать, рассказывая друг другу о детстве, о семье, о ребёнке. Так длилось до первых чисел октября.

И вдруг Люба пропала.

Она просто не пришла на работу. Воспитатели на группе звонили ей, но телефон не отвечал. Максимки, понятно, в тот день тоже не было в садике.

– Да ведь зарплату только что перечислили, – махала рукой моя многоопытная напарница. – Получила деньги, да и пошла гулять. Не переживайте, придёт.

На следующий день была суббота, а в понедельник Люба и вправду вернулась, как ни в чём не бывало. На мои вопросы она отвечала нехотя и уклончиво. Я отстала от неё, и только узнала, что Люба как-то договорилась с заведующей и задним числом написала заявление на день без содержания.

Приятельствовать мы продолжали. К ноябрю заведующая намекнула, что скоро планирует перевести меня из яслей на какую-то старшую группу. Я надеялась оказаться вместе с Любой, но меня назначили воспитателем к другим детям. Впрочем, Люба вроде бы совсем не расстроилась:

– Хорошо, дорогая, что тебя перевели! Тебя надо к старшим. Ты умная. Посидеть бы нам с тобой где-нибудь после работы, кофе попить…

Я только вздохнула в ответ, потому что и сама хотела бы посидеть с Любой, но денег на кафе у меня не водилось, а вести её домой было нельзя: я жила тогда в съемной комнате, на подселении.

– И я с родными живу, – утешала меня подружка. – Пока тоже к нам нельзя. Ремонт у нас. Бабушка руководит. Но скоро должны закончить, уже обои остались. Придёшь к нам. Бабушка вкусно кофе варит.

Сын у Любы всё ещё не разговаривал, так и повторяя только слова «няня» и «всё, всё». Я посоветовала ей сводить к врачу, но она отмахнулась:

– Э, заговорит! Так заговорит, что ещё не будешь знать, как остановить.

У неё был долг за садик, о чём знали все – подробный список должников с фамилиями и суммами заведующая разложила по группам. За мной числилось всего несколько сотен, которые я тут же возместила, а за Любой – ровно две тысячи.

– Денег нет, – жалобно объясняла она на планёрке.

Завхоз (ворчливая, как все работающие на этой должности, но довольно добродушная женщина) тут же, при всех, одолжила ей пару тысяч. Моя бывшая напарница с яслей скептически хмыкнула:

– Ну, завтра вы вашу Любу не увидите…

– Да надоела она, – недовольно прибавила воспитатель с Любиной группы, когда народ уже наполовину разошёлся по рабочим местам. – То кружки не помоет после сока. То банки после огурцов-помидоров в шкафу оставит. А куда их, нам?! Всё же выкидывать надо… А ещё опаздывает!

Мне было немного обидно от таких слов, и я думала: «Увидите все, обязательно она завтра придёт! И вовремя».

Она и впрямь пришла. Без опозданий. И её действительно увидели все. Не заметить Любу в тот день было трудно. С дальнего конца коридора она торжественно шагала в сияющем синем наряде, серебристый люрексовый блеск которого был не в состоянии спрятать скромный нянечкин фартук. Подол облегающего трикотажного платья спускался ниже колен.

– Ну, красотка, привет, – сказала я.

– Привет, – радостно отозвалась она. – Как ты думаешь, мне идёт?

Она игриво мотнула хвостом из густых чёрных волос и выжидающе, как ребёнок после того, как рассказал стишок деду Морозу, посмотрела на меня.

– Красиво, Люба. Очень здорово… Только… На что же ты его купила?

– Мне же вчера Надежда Семёновна дала денег.

– Но она думала, ты заплатишь за садик.

Люба обиженно выпятила вперёд пухлую нижнюю губу.

– И ты так говоришь, как мои воспитатели. Но ведь платье мне тоже нужно! Скоро новый год.

Я вздохнула.

– Ты говорила, что у вас и еды мало…

– Да, мало… – согласилась Люба, задумчиво облизнув крашенные алой помадой губы. – Вот я и купила кофе и муку. Бабушка будет лепёшки печь.

В садике все возмущались её поступком, и больше всех, разумеется, завхоз, которой было жаль впустую одолженных денег. В последнюю предновогоднюю неделю я не раз слышала, как она ругала «проклятую нерусь» то коридорной нянечке, то вахтёру, то психологу.

В качестве подарка моей дочке Люба принесла кулёчек вкусных карамелек в шоколаде, и мне захотелось тоже сделать для неё что-нибудь хорошее.

– Слушай, Люба, у тебя же остался долг за садик? – спросила я.

– Остался.

– Возьми, пожалуйста, от меня тысячу взаймы, и заплати хоть часть. Отдашь через пару месяцев.

Люба всплеснула руками.

– Ой, спасибо, дорогая! Ой, спасибо!

Мы обнялись.

– Пообещай, что заплатишь долг, – настаивала я.

– Заплачу, заплачу! Вот ты подруга настоящая! С новым годом тебя! Счастья тебе! Здоровья!

– И тебе, Любочка!

После новогодних каникул она проработала с неделю, а потом пропала.

Все ожидали, что Люба, как осенью, вернётся на следующий день, но она не объявилась ни завтра, ни послезавтра. Телефон, само собой, не отвечал.

Я стала не на шутку переживать. На очередной планёрке заведующая сказала, что собирается заочно уволить Любовь.

– Может быть, с ней что-то случилось? – робко предположила я.

Все вокруг посмотрели на меня с какой-то снисходительной жалостью: мол, неужели не понимаешь?

– Всё понятно, конечно, но… Вдруг действительно что-то случилось? – собрав всю свою смелость, настаивала я. – Давайте узнаем?

– Как узнаем? – спросила заведующая.

– Надо съездить к ней… Я поеду… Адрес же записан в яслях там, в книжке…

Заведующая неожиданно быстро согласилась.

– Давайте, съездите к ней, но побыстрее, чтобы мне определиться, увольнять уже её или как.

В яслях я выписала Максимкин домашний адрес и на следующий день вместе с дочкой поехала туда. Оказалось, что жили они от садика довольно далеко. Я ожидала увидеть частный дом, но это была обыкновенная хрущёвская пятиэтажка. Ещё раз взглянув на номер квартиры, я облегчённо выдохнула: получалось, что Любино семейство обитало на первом этаже. Это означало, что нам с дочкой не обязательно было дожидаться, пока кто-нибудь выйдет из подъезда. Достаточно было стукнуть в окно.

Я постучала несколько раз. Наконец тюлевую шторку приоткрыл высокий и худой темноволосый парень.

– Позовите Любу, пожалуйста!

Парень не шевелился.

– Любу! Любу позовите! – я подумала, что парень плохо слышит, и перешла на крик.

Шторка мотнулась обратно, в доме послышались какие-то возгласы, стук, шаги. Через пару минут подъездную дверь открыла моя приятельница.

– Это ты! Это что же, правда ты? – схватив меня за руки, восторженно прошептала она.

– Да я, конечно…

– И доченька твоя. Ай, милые, пойдём…

Когда из тускло освещённого подъезда мы вошли в коридор, я увидела, что смуглое Любино лицо сделалось землисто-зеленоватым и заметно похудело. Плечи тоже утратили полноту, стали острыми, и во всей её фигуре было выражение усталости и нездоровья. Она куталась в какой-то нечистый фланелевый халат с длинными полами.

– Болеешь? – спросила я.

Она не ответила, пока мы с дочкой не прошли на кухню. Там на клеёнчатом диванчике сидел довольный Максимка и столовой ложкой поедал сырую сгущёнку из банки.

Люба подвинула моей Тане банку с карамельками и глубоко вздохнула.

– Лена, плохо мне… – она испуганно огляделась, не стоит ли кто-нибудь рядом с дверьми кухни. – Ты только шёпотом говори, ага? Я болею… Слабость такая, тошнит… Прямо сил нет встать. С утра выворачивает. Не знаю, что же это, раньше не было так…

Ошеломлённая догадкой, я вопросительно уставилась на неё.

– А ты случайно?..

– Да, да, – она выставила вперёд ладонь, не дав мне договорить. – Не знает никто пока.

– А он?

– Он знает. Сказал, подумает.

О чём именно подумает, я не стала переспрашивать.

Я рассказала Любе, что на работе все, естественно, недовольны и ждут объяснений.

– Заведующая и вовсе хочет тебя уволить. Ты бы хоть позвонила ей. Нельзя же так теряться. Позвони.

Люба вжалась в угол кухни, замотала головой.

– Я боюсь. Меня уже столько не было, будут сильно ругать. Сильно, сильно будут ругать…

– Ну что же делать, всё равно надо позвонить, прийти, – пыталась убедить я её.

На глазах у Любы блеснули слёзы.

– И за работу ругать будут, и за это… бабушка ой, ой как будет ругаться! – вцепившись тонкими пальцами в грязное полотенце, шёпотом повторяла она.

Я вздохнула.

– Ну что ты как маленькая…

Она совсем расплакалась и кинулась мне на шею.

– Скажет: куда ты мне понарожала? О-о…

Я отважилась спросить её про мужа.

– В Емельяново он… я тебе ведь говорила.

– Так что же, он с тобой не живёт?

– Нет, почему… живёт иногда.

Немного погодя, убедившись, что родные увлечённо смотрят какой-то фильм по телевизору, она стала рассказывать:

– Бабушка не хотела, чтобы я с ним сошлась. Он, знаешь… такими нечестными делами занимается. Ну, незаконными… немного. Одно время он тут жил, у нас. Но долго жить не смог. Он такой горячий, сердится быстро. Кричал. Бабушка тоже сердилась… Но вообще-то он хороший.

Я горько улыбнулась: вот она, фраза, которой каждая женщина готова оправдать мужчину, которого любит.

– Он взял да уехал в Дивногорск. А я тут осталась с Максимкой. Тут бабушка, мама, отчим. Накинулись на меня: как это муж тебя бросил?! Это же позор… Плохая, значит, жена. Бабушка говорит, что я хозяйка плохая…

– Вот ты и поехала его искать?

– Да. А он ни телефона не оставил, ничего… Только сам иногда приезжал, когда хотел. Летом был, потом в октябре был. А потом вот в ноябре, декабре ни разу и не приехал. Я соскучилась по нему. И поехала его искать… Вот, каникулы-то были.

– И нашла? – поневоле удивилась я.

– А то! – с гордостью ответила Любка.

Я поглядела на неё, только сейчас успевая сопоставить все факты.

– Ты, получается, как раз у него была, на новый год?

– Не на сам новый год, а второго января. А третьего я уже сюда уехала. Чтоб мои не потеряли.

– Мать… – изумлённо покачала я головой. – Ну, ты снайпер. В один день… Точное попадание.

Она, похоже, не поняла мою грустную шутку.

В кухню заглянула одетая в чёрное старуха. Она была не очень высокой, но статной, и казалась стройной, несмотря на свои однозначно немолодые годы.

– Бабушка, это подруга моя, Лена, – представила меня Люба. – Мы с ней вместе работаем. Она пришла проведать, как я.

Я поздоровалась.

– А я ей объяснила, что на больничном, что сейчас болею, и эту неделю можно не приходить, – затараторила Люба, взглядом показывая, чтобы я молчала и не возражала.

– Так что же ты сидишь? – накинулась на неё старуха. – Доставай колбасу, доставай винегрет! Угости человека!

Люба мгновенно выпрямилась, как струна, и подлетела к холодильнику.

– Ты проходи туда, в зал, – пригласила меня старуха. – Проходи, проходи. А дети пусть игрушками поиграют.

За считанные минуты в большой комнате собрали и накрыли белой скатертью стол, нарезали варёную колбасу и сало, выложили в огромную хрустальную чашу винегрет, рядом в тарелочке – солёные огурцы. Высокий парень, которого я увидела в окно, переключил телевизор на музыкальный канал. Он смотрел на меня с явным интересом, но мне его молчаливое внимание было скорее неприятно, и хотелось, чтобы он либо отошёл от меня, либо сказал хотя бы несколько слов. Но он молча сидел рядом со мной в кресле.

Люба и её мама продолжали кружиться по дому, приносить хлеб, посуду, салфетки. В воздухе витала непередаваемая смесь запахов старой мебели, чеснока, пряностей, варящегося в турке кофе и фильмов Эмира Кустурицы.

Наконец все сели за стол.

– Ну, Бог благослови, – торжественно сказала бабушка, и мы начали есть.

Она представила мне по именам Любиных мать и отчима. Оба они на её фоне выглядели какими-то невыразительными. Кивнула на парня:

– Это Андрей.

Некоторое время мы ели молча, а я не могла оторвать глаз от старухи. Трудно было определить, сколько ей лет. Морщинистые руки, пятна на лице и шее говорили о преклонных летах. Но при этом все движения у неё были быстрые, чёрные гладкие волосы поседели только наполовину, а глаза, тёмные, как осенняя ночь, смотрели пристально и строго. От такого взгляда, казалось, невозможно было ни скрыться, ни даже немного уклониться.

Она стала расспрашивать меня, предлагать угощение. После мяса и винегрета Любина мать подала кофе с карамельками и сухарями.

Старуха отпивала медленно, с наслаждением.

– Сколько, говоришь, лет твоей дочке? – спросила она.

– Четыре.

Она облокотилась на ручку старого коричневого кресла.

– А у меня две дочки и сын. Но могло быть больше. Я ведь сделала девятнадцать абортов.

Когда человеку сообщают что-то неожиданное, но хотя бы теоретически укладывающееся в его картину мира, обычно говорят, что он испытывает удивление. Когда же он слышит или видит вещь, которой даже не мог вообразить, то удивления не бывает – бывает ступор от того, что ты пытаешься хотя бы немного осознать только что воспринятый факт. Я не знаю людей, удивившихся информации о том, что ближайшую к нам звезду Альфа Центавра отделяют от Земли четыре с лишним световых года. Это настолько невероятно, что находится за пределами удивления.

Старуха ещё много рассказывала мне о своём муже, о старшем сыне, который умер, о разных событиях в своей жизни. Меня уже стали утомлять эти рассказы, но слушать её вполуха было навряд ли возможно – здесь, в этом доме, она царствовала и правила.

– А ты почему к нам раньше не приезжала? – довольно строго спросила она, когда мы уже прощались.

Я растерялась.

– Так вы меня не звали.

– Теперь зовём. Приезжай к нам, когда захочешь, – одарила она меня монаршей милостью.

С Любой мы договорились, что она придёт в понедельник и вместе со мной, чтобы было не так страшно, явится к заведующей с повинной. Она пришла во вторник. Весь садик смотрел на неё откровенно неприязненно, хотя на сей раз у Любы не было ни блестящего платья, ни привычной красной помады на губах.

– Попроси остаться, – посоветовала я ей.

– Нет, – неожиданно решительно отказалась она. – Подумай сама, как мне тут работать? Все надо мной насмехаются. Одна ты нормальная.

Заведующая, разумеется, отчитала Любу. Я побыла с ней некоторое время, пока меня не попросили уйти, да я и сама почувствовала, что теперь им надо поговорить наедине. Сидели они долго, и минут через десять я не выдержала и подбежала послушать. Люба плакала и повторяла одно слово:

– Верну, верну.

Оказалось, что она ещё до нового года набрала долгов на четырнадцать тысяч. Только завхоз ссудила её при всех. Остальные, жалея, втихомолку, как и я, решили занять Любке кто пятьсот рублей, кто тысячу, кто полторы. Никому она долг пока не отдала.

Отрабатывать две недели она отказалась наотрез:

– Пусть заплатят меньше, я туда не приду. Они меня теперь ненавидят. Какую-нибудь гадость сделают. Или ребёнку моему сделают. Уйду так.

Ей выплатили деньги, из которых она вернула большую часть долга.

– Отдашь мне в марте? – попросила я.

– Конечно! Я сейчас устроюсь куда-нибудь, садиков много. И отдам тебе.

Садиков, конечно, всегда было много, и нянечки в них требовались постоянно. Однако у Любки было две существенные детали: уже родившийся и скоро собирающийся родиться ребёнок.

Я выписала для неё несколько номеров детских садов. Она звонила, но ей отказывали, ещё не узнав про беременность: далеко не все руководители были готовы за бесплатно взять трёхлетнее чадо. Я уже предлагала Любе устроиться уборщицей или кассиром в «Красный Яр».

– Ага, а куда Максимку дену? – вопрошала она.

– Дома.

– Бабушка не будет с ним возиться! Она деньги даёт, продукты, а возись, говорит, сама.

– У тебя там ещё брат есть, – вспомнила я.

Люба отвернулась и замолчала.

– Не хочешь про него говорить? – догадалась я.

– Он не совсем того у нас, – смущённо пробормотала Люба. – Заикается ещё… Нельзя с ним.

Она устроилась в садик прямо напротив дома, не читая никаких объявлений.

– Я просто пришла туда и сказала: «Вам нужна няня?» И они меня взяли.

Признаться, я не очень-то поверила подружке, уже понимая, что она может, делая честные глаза, наврать с три короба. Но во второй мой визит бабушка подтвердила, что Люба, точно, работает, и Максимка тоже ходит в новый сад.

– Через две недели аванс, вот я тебе и заплачу, – пообещала Люба.

Про беременность она уже призналась родным.

– Я ведь на работу устроилась, деньги буду получать, бабушка поэтому не так уж сильно ругалась, – рассказала мне она.

В марте я напомнила ей про долг, просила заплатить, но Люба сказала, что аванс быстро истратился, и просила подождать ещё две недели до зарплаты.

К началу апреля мне позарез нужна была эта одолженная тысяча. Подходил срок платы за комнату, а денег мне не хватало. Одну тысячу пришлось занять на работе, вторую я ожидала получить назад от Любы.

Когда я в очередной раз позвонила ей, телефон был отключён. На следующий день – тоже. Мне ничего не оставалось, как вместе с дочерью снова поехать к Любе домой.

Помню, что в этот приезд я почему-то посмотрела на всё происходящее другими глазами. Вот сейчас мне не хватает денег, меня, в самом плохом случае, попросят съехать из комнаты, а теперь я еду возвращать свою кровную тысячу, которую у меня выманила хитрая особа, умеющая втираться в доверие.

Когда я стала мыслить в таком ключе, то заметила, что подъезд был грязным и заплёванным, и прямо возле двери валялась целая россыпь окурков.

«И, главное, я иду к цыганам, к какой-то сумасшедшей бабке, да ещё и тащу за собой ребёнка», – вдруг ужаснулась я самой себе.

Слово «цыгане», вкупе с потёртыми коврами на стенах и нелепыми красными дорожками на полах, стало вызывать во мне какое-то смутное чувство между брезгливостью и страхом. Крепкий запах кофе казался тошнотворным, голос Любиного отчима, выкрикивающий нерусские слова – резким и неприятным.

Но, когда я увидела Максимку, и моя дочь легко пошла к нему навстречу, как к старому знакомому, то эти страх и пренебрежение куда-то улетучились.

Я объяснила старухе, что мне срочно, позарез нужна одолженная тысяча, а Люба не отвечает на телефон и не возвращает мне её.

– Понятно, – отозвался Любин отчим.

Матери не было дома. Я подумала, что это, наверное, не случайно: выходило так, что они с Любой работали, обязательно должны были работать, а отчим и брат сидели дома.

– Она плохо поступила, – сказала старуха. – Она вообще от нас много скрывает. Извини её, пожалуйста.

Бабка протянула мне невесть как появившуюся у неё в руках тысячу.

– Держи, у тебя ребёнок, деньги нужны. А когда она тебе соберётся отдать, ты скажи ей, чтоб вернула бабушке.

Я протянула руку, но почему-то медлила забрать купюру. Долгие секунды, которые прошли между сказанными старухой словами и моим «спасибо», я смотрела на лица Любиных брата и отчима. Отчим казался равнодушным и привычным ко всему, и только еле заметно кивнул, заметив мой долгий (наверное, нерешительный) взгляд. Лицо Андрея, наоборот, выражало нетерпение и радость, как будто не бабушка, а он сам дарственным жестом протягивал мне эту тысячу.

– Бери же, – сказала мне она.

Рука у неё была тёплой, даже горячей, несмотря на тонкую и сухую кожу, покрытую обычными для стариков коричневыми пятнами.

– Бабушка о ней заботилась всегда. А она не всегда платила добром. Скрывает что-то от нас. А так не надо. Бабушка не обманет.

Мне хотелось хотя бы из вежливости как-то поддержать эти слова, рассказать что-нибудь про свою бабушку. Но, увы, она умерла, когда мне было только девять, и особенной благодарности к ней, как и радостных моментов, я не успела испытать.

На дорогу мне дали карамелек и печённую на сковороде лепёшку из пресного теста.

Я ещё раз съездила в этот дом через несколько месяцев, когда уже царило цветущее, полнокровное лето. Старый дворик тонул в пышных облаках тополиного пуха, а в высоком небе, наоборот, облаков не было – оно дышало теплом и сияло яркой голубизной.

Из окна ещё с улицы слышалась музыка и смех. Я подумала, что в чью-нибудь честь устраивают праздник, и пожалела, что пришла не в нарядной одежде. Оказалось, гости пришли к Любиному отчиму, и все они собрались в зале, громко разговаривали и смотрели телевизор. В коридоре валялись пакеты с вещами и просто разбросанные тряпки. Люба завела меня в небольшую комнату, где тоже стояли пакеты и коробки.

– Скоро переезжаю, – гордо объявила мне она. – К мужу!

Её нескрываемая радость передавалась мгновенно, как сигнал в витой паре. Мы чему-то смеялись и держали друг друга за руки, будто девчонки-шестиклассницы. Потом Люба показывала мне вещи на будущего ребёнка, свои новые «золотые» серёжки, хвасталась, что сама сшила на машинке несколько пелёнок, говорила, как себя чувствует и взамен слышала мои рассказы о дочке. При этом она и слова не молвила о своём загадочном муже, но мне и не особенно хотелось узнавать о нём. По счастливому Любиному лицу было видно, что она готовится к скорой встрече с кем-то дорогим и близким, и этого мне было вполне достаточно.