Kitabı oxu: «Одинокий пастух»

Şrift:

* * *

Наконец солнце прорывает облака и веером рассыпается по долине, вокруг глянец и сверкание бессчетных огней в каплях ночного дождя. А потом облака, словно от солнечного тепла, начинают истаивать, обнажая панораму гор. Внизу рычит, перекатывает валуны и несется со скоростью экспресс-поезда буйная Урубамба – Священная река инков, река Солнца, отражение Млечного пути на Земле.

Буро-ржавая тропа идет вплотную к скале, затем по каменистому косогору, покрытому пучками травы и там-сям растущей опунцией, ныряет в лес, и на обочинах можно встретить дивные, словно из сказки, цветы, похожие на граммофоны, бокалы, кувшинчики, мохнатые звезды, только ни на один из знакомых мне цветков. Я и названия их не знаю. Над цветущим кустарником завис и трепещет колибри размером с бабочку, достает, как шприцем, своим длинным тонким клювом нектар. И вдруг – картошка! Самая обычная, с такими, как у нас, сиреневыми цветками.

На тропе семеро, не считая проводника, который следит за двумя мулами, груженными поклажей, а замыкает шествие собачонка, такие же у нас бегают, беспородные. Наверное, увязалась за проводником. У ручья, бегущего по желобу с гор, делаем недолгий привал. В небе парит какая-то гордая птица. Кондор? Орел? А может, коршун?

Солнце поднимается все выше. Я слышу хор птиц и флейту одинокого пастуха в долине, где кормятся ламы. Мелодия флейты неторопливая, раздумчивая, и если печальная, то чуть-чуть, потому что все, что должно было случиться, – уже случилось.

Улыбнись встречному!

Сказать, что моей матери слон наступил на ухо, значит, ничего не сказать. Он не просто наступил, он потоптался там и даже повалялся. Я и раньше замечала, что многие люди, ухо которых облюбовал слон, очень любят петь. Почему, спрашивается? Непонятно.

Мать с утра заунывно поет: «В жизни раз бывает…» И в этом нет ничего удивительного, сегодня пятнадцатое октября. В этот день рождаются яркие и неординарные личности, такие как Лермонтов, Ницше и Торричелли. Кто-то из античных мудрецов сказал, что природа не терпит пустоты. Оказывается, терпит, Торричелли это доказал, изобретя ртутный барометр. Также в этот выдающийся день родились Вячеслав Бутусов и я.

И вот я выросла и расцвела, как предписано природой, а предписан мне был среднестатистический вариант. В общем, не хуже и не лучше других, хотя тетя Валя, наша родственница из Новгорода, недавно отметила: «Лягушонок превратился в смазливую девицу». Я приняла это как комплимент. Вообще-то я не совсем идиотка, чтобы не замечать, что не уродина. Только почему мне мама об этом никогда не говорила? Она боялась, чтобы я не стала много о себе воображать? По мне лучше воображать, чем мучиться комплексами.

Итак, пятнадцатое октября, суббота. Мне восемнадцать лет. За окном солнце. В этот день случается разное – от слякоти и мокрого снега, до такого благолепия, как сегодня. В природе все пестро, но не ярко, сдержанно: растительность желтовато-розовато-зеленоватая, а дорожки, засыпанные листьями, – сиреневато-палевые. С утра мы со школьной подружкой Танькой Васильевой отправились в кафе и прочли на асфальте надпись: «Улыбнись встречному!»

– Улыбнемся? – спросила Танька.

– Улыбнемся, – ответила я.

И мы стали улыбаться встречным. Они реагировали не одинаково. Одни смотрели на нас, как на дебилок, другие изображали на лице скучно-презрительную мину, а третьи – улыбались! И таких было не так уж мало.

Улыбаться мы перестали, потому что уже не могли сдерживаться и стали хохотать во весь голос.

В маленьком симпатичном кафе мы ели эклеры и запивали рислингом из красивых круглых бокалов, куда поместился бы теннисный мячик. А следующим номером программы была прогулка по Сосновке. Это лесопарк, он недалеко от моего дома, основные деревья – сосны и березы, не вперемежку, а однородными участками – участок корабельного бора, участок берез для любителей Есенина. Я-то бор предпочитаю, в нем всегда солнечно от оранжевых (утром – розовых) стволов сосен. По дороге мы собирали осенние листья: желтые, рыжие, винно-красные. Я нашла ромашки, это последние, даже на вид какие-то усталые.

Потом мы пели. Это привычка у нас с детства такая. Одна запоет, а другая подхватывает. Особенно нас разбирает на природе, на свежем воздухе, где никто не слышит, как мы завываем. После сеанса хорового пения Танька стала рассказывать о парне из их института, об Олеге, с которым она встречается, какой он умный, красивый, хороший, жаль только, что уже на четвертом курсе, и жаль, что он не ленинградец, а мурманчанин, но это и лучше, потому что наши парни нахальные и избалованные, а в провинциальных сохранилось что-то настоящее, надежное. Забодала своими рассказами, признаться, я утомилась. А поскольку у меня не было парня, я стала рассказывать ей про инков.

Инки, южноамериканские индейцы, клевый народ. Я не хочу сказать, что это самый загадочный народ на земле, хотя такой вывод определенно напрашивается. Чего ни коснись – одни загадки, которые никто не разгадал, и, возможно, не разгадает.

Страна инков называлась для нас труднопроизносимо – Тауантинсуйу. Инкские воины захватили окрестные племена и их земли, причем многие и завоевывать не пришлось, они добровольно присоединились. Народы в этой стране говорили на семистах языках и диалектах, но был у них и общий, государственный язык – кечуа. Этим же словом называли себя и сами инки. На тот период Тауантинсуйу была самой большой в мире империей. Она и сегодня удивляет своими размерами, на ее территории находятся шесть стран: Перу, Эквадор, Боливия, Чили, Аргентина и часть Колумбии.

Пятнадцатый век был для Тауантинсуйу временем расцвета, а до заката оставалось совсем немного – чуть меньше столетия, потому что инков завоевали испанские колонизаторы – конкистадоры. Около двухсот испанцев покорили страну с двадцатимиллионным населением, у которой была сильнейшая армия. Как это случилось? Перст судьбы…

Инки построили много крепостей, храмов и дворцов из многоугольных отшлифованных блоков, которые весили сотни тонн и прилегали друг к другу так плотно, что лезвие бритвы между ними не просунуть. В горах, где не было возможностей для земледелия, они создали многоступенчатые орошаемые террасы, проложили шестьдесят тысяч километров дорог через горы, джунгли и долины, а над бурными реками соорудили подвесные мосты. И все это при том, что инки не знали колеса и железа!

– Как же они без колеса и железа? – спросила Танька. Большой заинтересованности в ее голосе я не услышала.

– А вот так! – ответила я. – Я же говорю, это самый загадочный народ.

Мы приблизились к воинскому кладбищу. Будто специально оно пряталось между сосен, пройдешь рядом – не заметишь. Во время войны в Сосновке был аэродром, и тех, кто погиб, хоронили здесь же. Бронзовый коленопреклоненный солдат с приспущенным знаменем, стела для орденоносных героев и простые раковины с фамилиями, всего около пятидесяти. В школе наши классы «а» и «б» шефствовали над кладбищем, ухаживали за могилами, приносили цветы, Девятого мая здесь была обязательная линейка.

Нам с Танькой достался Анатолий Сергеевич Клеонский – «27.04.1920 – 11.01. 1942». Его раковинка в последнем ряду, слева, под деревом. Когда-то на ветки этого и других деревьев привязывали пионерские галстуки, в солнечный ветреный день они трепетали, словно маленькое кладбище охватывало легкое пламя.

Нашего подшефного Толю Клеонского мы не забывали, потому что часто гуляли в Сосновке. Ему не хватило двух с половиной месяцев до двадцати двух лет. Сидя на сухой хвое возле раковинки, мы придумывали ему жизнь. Конечно, Толя мог и не быть летчиком, ведь на аэродроме много всякой работы, здесь служили и механики, и саперы, и связисты, и шоферы, и простые рабочие, которые чистили взлетную полосу. Но мы считали, что он был молодым летчиком, только что окончил летное училище. Женат не был. Возможно, он лежал в госпитале, который был отсюда в полукилометре, и тогда за ним ухаживала моя бабушка, она там работала. Мы знали Толю с пятого класса, и за эти годы он не постарел, а теперь уже и в женихи нам годился бы. Мы про него много всего насочинили. И, кстати, говорили мы здесь не только о нем, а о многом, и тайны свои поверяли друг другу. Атмосфера способствовала.

Я освободила могилу от пыльных искусственных цветов и уложила ковриком цветные листья, а поверх с нарочитой небрежностью, бросила ромашки. Мы присели возле раковины, и я продолжала разливаться соловьем.

– В государстве инков все было отлажено, как хороший механизм…

– Так откуда взялись эти инки? – перебила меня Танька.

– Покрыто мраком неизвестности. История инков была записана, но исчезла. И с письменностью все непонятно. В общем, чего ни коснись, все таинственно и странно. В стране инков было огромное количество золота, ее даже называли Эльдорадо.

– Откуда золото?

– Природное богатство. Откуда его берут? Мыли песок в реках, копали в шахтах. Золотыми пластинами они обшивали стены дворцов, храмов, и даже на одежду нашивали тоненькие золотые пластинки, а вожди и богатеи вставляли в мочки ушей золотые диски. Но золото ценилось само по себе, как солнечный свет. Никто на золото ничего не покупал, потому что торговли не было. И денег, естественно, не было. Нищих и бомжей, представь себе, тоже не было. Все одеты, обуты и накормлены! Каждому – по потребности, от каждого – по способности. Старые, больные и дети у инков не работали (хотя и они, по мере возможности, делали, что могли), но свою долю от урожая получали. Никто не голодал и не холодал. А то, что оставалось, кроме необходимого, убирали в государственные кладовые и не боялись неурожайных лет и чрезвычайных ситуаций.

– У них там что, коммунизм был?

– Нет, коммунизма, конечно, не было… Там существовали правители и работяги, просто соцзащита была на высоком уровне.

– А к чему ты мне все это рассказываешь? – подозрительно спросила Танька.

К чему? К тому, что мне больше не о чем было рассказывать.

– Я собираюсь выучить язык кечуа и поехать в Перу, там сердце инкской цивилизации.

Как-то само собой вылетело, потому что до этой минуты я не собиралась учить язык кечуа и ехать в Перу. То есть поехать я не прочь, но это могло случиться только в заоблачных мечтах.

– Помнишь, давным-давно мы ходили в «Уран» смотреть документальный фильм «Неизвестная Амазонка»?

– Еще бы! Море слез! Кстати, что это ты там разревелась?

– Не знаю. Думаю, душа моя рвалась в Перу, а я понимала, рвись – не рвись, все бесполезно.

– Разве Амазонка в Перу течет?

– Она по разным странам течет. В Перу тоже.

– Ты мне голову не морочь, – сказала Танька. – Ты меня совсем дурой считаешь? Давай колись!

Долго себя упрашивать я не заставила.

– У нас есть один преподаватель, он человек необыкновенный. Его зовут Филипп Александрович. Он настоящий ученый, знает про инков все…

– И ты в него влюблена, – закончила Танька.

– Конечно, нет. Я его и видела всего девять раз…

– И втюрилась. Но ты поосторожнее с преподами. У нас одна девчонка со второго курса закрутила любовь с преподом. И знаешь, чем это кончилось? Ужасным скандалом. Препода разбирали на партсобрании и выписали ему таких кандюлей, что у него случился инфаркт.

Тут мы захохотали, как сумасшедшие.

– А что теперь с преподом, которому выписали?

– Поправился. Будет нам читать «Научный коммунизм», когда дорастем до него.

– Вообще-то тут нет ничего смешного, это не шутки. Смотри, чтобы у твоего ученого тоже инфаркт не случился.

– Болтаешь глупости!

Мама

Прогулка с Танькой – кусочек личного времени, который я выторговала у мамы. Я бы хотела провести день рождения с подружками, но она сказала:

– Сегодня мы останемся вдвоем. Потом будешь делать что хочешь, а сегодня проведи, пожалуйста, вечер с матерью. Нам есть о чем поговорить.

Я догадывалась, о чем. О Викеше, о Викентии Петровиче. И у меня были дурные предчувствия. Но неужели надо портить этими разговорами день рождения?

Теперь она пекла пирог, из кухни доносился вкусный дух и заунывное:

– В жизни раз бывает… – Потом на тот же мотив, а точнее, на его отсутствие: – Старость меня дома не застанет… Старость меня дома не застанет…

– А где она тебя застанет? – спрашиваю, появляясь на кухне.

– Кто?

– Старость!

– Отстань. Это такая песня.

Этот стон у нас, между прочим, песней зовется.

Сегодня я почему-то все время вспоминала тетю Валю. Так вот, она тоже не балдела от маминого пения, но считала, что это ее единственный недостаток. Тетя Валя называла ее «образцовой матерью», «правильной» и даже «идеальной» (это уж чересчур!), и эти определения с детства запали мне в голову. Правильность заключалась в том, что мать сама вырастила ребенка, то есть меня, была я одета и накормлена, дом – ухоженный, в полном порядке, притом на работе ее ценят. Она инженер на заводе «Светлана», где проработала всю жизнь, чем очень гордилась. А чем тут гордиться? Говорят, надо менять работу каждые семь-восемь лет, иначе возникает усталость и отсутствие интереса. Но мама возражает:

– Только не в нашей профессии инженера-конструктора. У нас, чем дольше работаешь, тем больше интерес, чем дальше в лес, тем больше дров.

Отец погиб, когда мне было три года, ехал на велосипеде по проспекту Энгельса, совсем недалеко от нашего дома, и попал под машину. Вслед за ним умер дедушка. Через шесть лет бабушка. Отца и деда я не помню, какие-то туманные эпизоды, а бабушку помню хорошо, благодаря ей я не узнала, что такое детский сад, а в школе – продленка, ведь мама работала, а после работы еще и подрабатывала, печатая на машинке. Она была в семье всем и всему голова. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…» – это о моей маме, которая умеет не только гвоздь забить, но и карнизы привесить, и набойки на туфли поставить, и новую молнию вшить, взамен испорченной, в куртку, в сумку и даже в сапоги. Она может пробки испорченные поменять, починить утюг и даже пробовала ремонтировать телевизор, но тот не дался. Она умеет готовить, шить, вязать, стрижет меня, подружек и пуделя своей сослуживицы. Осенью она консервирует огурцы, помидоры, квасит капусту и заготавливает грибы, которые мы собираем вместе в Вартемягах. И уроки в младших классах она у меня исправно проверяла, и по алгебре подтягивала. Что-то в этом роде я писала в школьном сочинении о маме. Мол, умелая и строгая.

Я боялась маму, хотя она никогда пальцем меня не тронула. Наказывала – молчанием и презрением.

Моя мать, если говорить умными словами, перфекционистка, минималистка в собственных потребностях и максималистка во всем остальном, совершенная реалистка, но идеалистка в отдельно взятых вопросах, а также женщина, принципиальная во всех отношениях. Она в изрядной степени политизирована, в том смысле, что много лет выписывала газету «Правда» и читала ее, хотя тут требуется уточнение: у них на заводе, если не выпишешь «Правду», не разрешали участвовать в розыгрыше на подписку «Нового мира», «Иностранной литературы», а также журнала «Огонек» и «огоньковских» собраний сочинений. А читала она «Правду», потому что знает счет деньгам: заплачено – надо использовать. Теперь она перестроилась, смотрит по телевизору «Время», иногда «Прожектор перестройки» и «Будку гласности». «До и после полуночи» и «Взгляд» – всегда. И не дай бог пропустить «600 секунд». Она против Нины Андреевой, говорит, что «воспитана перестройкой» и ждет перемен, хотя Виктор Цой ей совсем не симпатичен. А еще я думаю, что моя мама ханжа, и это не потому, что ей не понравилось кино «Маленькая Вера». В ее возрасте это не удивительно. Только зачем подчеркивать, что она вдова, а не разведенка, тем более тут есть небольшая неточность: в первом браке – разведенка, и только во втором – вдова.

* * *

Не могу избавиться от некоторых слов-ярлыков, которые когда-то были произнесены: «смазливая мордашка» и «умненькая девочка». Первый ярлык повесила на меня тетя Валя, второй – наша классная. Мама ничего не говорила о моих умственных способностях, а, услышав похвалу классной, лишь саркастически улыбнулась. Не хотела, чтобы я зазналась. Мне, честно говоря, похвала тоже показалась немного сомнительной. Так можно сказать о семилетнем ребенке, а я давно перешагнула этот возраст. Однако мама запомнила хвалебное выражение и теперь, когда я выступлю не по делу, она говорит с усмешкой: «умненькая девочка», а подразумевается – идиотка. В общем, «образцово-показательная мать» никак не способствует воспитанию во мне чувства собственного достоинства и уверенности.

Когда встал вопрос, куда мне поступать после школы, мама заявила:

– Тебе одна дорога – в педагогический, на «русский и литературу». Больше ты никуда не поступишь. В университет конкурс безразмерный. Чтобы поступить туда, нужен блат или еще кое-что, чего у нас нет. Так что не мечтай.

Я подумала и решила, что предложение разумно. Собиралась поступить на заочное и работать, но мама настояла, чтобы я шла на дневное. Ладно. Поступила без особых трудов, у меня даже баллы остались в запасе. Так может быть, надо было рискнуть и все-таки пойти в университет? Мать сама не мечтает, потому ничего замечательного и не случается в ее жизни. Она хочет, чтобы и я была такой же.

У нас в семье все мужчины работали на «Светлане». Прадед, так сказать, зачинатель заводской династии, работал токарем, когда «Светлана» была еще машиностроительным заводом «Айваз». Это происходило до пролетарской революции, и там же, примерно в то же время, и тоже токарем, работал всероссийский староста Калинин. Связь между прадедом и Калининым вряд ли была, иначе прадед был бы большевиком и делал бы революцию, а он не делал. Дед и отец пополнили инженерно-технический персонал завода. В общем, с мужчинами все понятно. А женщины нашей семьи были училками, фамильная профессия.

Прабабка учила деток у нас на Удельной, хотя высшего образования у нее не было, а вот бабушка получила таковое и тоже учила детей языку и литературе в той школе, в которой училась мама. Только мама не пошла в педагогический, а уклонилась в сторону инженерии, поскольку по этой части имела большие способности, но она всегда хотела восстановить женскую учительскую линию нашей семьи. С моей помощью. Вот почему она железной рукой направила меня в пед. Я, конечно же, ей не сообщала, что быть училкой категорически не желаю, а в высшем образовании для меня одна цель – диплом. В дальнейшем он поможет стать кем угодно, ведь можно устроиться работать, например, в издательстве, на телевидении или радио, да мало ли где.

И вот теперь, в свой день рождения, я режу овощи для салата оливье и теряюсь в догадках, зачем мама готовит угощение как на Маланьину свадьбу, это очень странно при ее экономности и дефиците продуктов в стране. Значит, кто-то припрется? Кроме Викеши – некому! От этой догадки становится совсем грустно.

– К нам кто-то должен прийти?

– С чего ты взяла? Я же сказала, нас будет двое.

Ага, сегодня двое, а завтра? Меня мучает подозрение, что завтра, послезавтра и так далее нас будет трое. Викеша будет жить здесь, рядышком, за стенкой.

Мать поет на свой единственный безмотивный мотив:

– Ах, я сама, наверно, виновата, что нет любви хорошей у меня…

С тоской в голосе поет, и я спрашиваю:

– Может, поговорим о любви?

– Придет время, поговорим.

У меня нервы сдают. Раздраженно сваливаю в тазик кубики вареной картошки и выхожу из кухни. Стою у окна в своей комнате. На улице какой-то не осенний, светлый, легкий дождик. Хватаюсь за лицо руками, ощущаю на щеках липкую размазанную картоху. Иду мыть лицо, продолжаю резать соленый огурец, лук, докторскую колбасу.

А что ужасного, если Викеша переедет к нам? Возможно, даже лучше будет, мать переключится на него и отстанет от меня. В последнее время мы с ней живем как кошка с собакой, сплошные скандалы, ноль взаимопонимания. Что-то должно случиться, чтобы изменить эту ситуацию.

В духовке пыхтит и распространяет душераздирающий аромат курица с яблоками. Одним ароматом можно напитаться. Вообще-то предполагалось, что будет не курица, а утка, но цены на рынке – полный беспредел.

– По-моему, я хороший кулинар, – говорит мама.

– Кто-то в этом сомневается?

Может быть, ей тоже нужно поощрение? Она меня никогда не хвалит, и я ее тоже. Если я для нее что-то делаю, она говорит, «спасибо», я тоже говорю – «спасибо».

Я не приучена к сюсюканью. Мать никогда не называла меня зайчиком, солнышком, птичкой, и я завидую подружкам, к которым матери лезут со щенячьими нежностями, как у Таньки. Она отбрыкивается, а мне нравится. Если у меня когда-нибудь будет ребенок, я буду его целовать-миловать и называть всякими дурацкими ласковыми словами.

– А почему ты не спросишь, есть ли у меня любовь? – говорю матери.

– Если появится, сама расскажешь.

– Так ты думаешь, любви хорошей у меня нет?

– Думаю, нет.

Смотрю на нее и не могу понять, что же у нее с этим Викешей? Он и раньше к нам заходил, в последний год даже чаще. Они вместе по телевизору смотрели партконференцию, а потом с особым смыслом и интонацией, глядя друг на друга, говорили: «Борис, ты не прав». Может, это и относилось к тому, что на конференции было, то есть к Ельцину, но тогда зачем в гляделки играть и представлять загадочность?

Может, между ними ничего и нет? Но почему тогда столько еды?

И вот наконец мы приступаем к празднованию.

Мама внесла в комнату яблочный пирог, утыканный восемнадцатью горящими свечами. Оригинально. И экономно. Дешевле, чем «Наполеон», который она делала раньше. Мне было велено задуть свечи, а мама открыла шампанское (она красиво, я бы даже сказала, шикарно открывает шампанское) и стала разливать по бокалам. И тут раздался звонок в дверь.

Вот оно! Сюрприз! Чего-то подобного я ждала. Однако реакция мамы оказалась неожиданной.

– Кто это может быть? – спросила она взволнованно. – Ты кого-нибудь ждешь? Давай не откроем! Сходи тихонько, посмотри в глазок.

Я подошла к дверям на цыпочках, будто меня можно было услышать снаружи, приблизилась к глазку, и тут же раздался второй звонок, я вздрогнула, отпрянула от двери. А там стояла Наташка. В руке у нее был какой-то пакет. Я прошмыгнула в комнату, где в бокалах благополучно лопались пузырьки, а мать застыла в ожидании.

– Это Наташка с нашего курса.

– Не открывай, – велела мама.

Раздался третий звонок.

– Она с подарком!

– Ничего, в понедельник подарит.

Для матери необычны такие поступки, она даже по телефону никогда не просила соврать, что ее нет дома. И это меня напугало. Видать, разговор у нее был серьезный. Мы переждали еще немного, звонок молчал. Шампанское уже выглядело лимонадом, поэтому мама дополнила бокалы и произнесла краткую речь. Мы опорожнили бокалы и приступили к еде.

Мы ели и ели, а мама все не начинала разговор, и я дрогнула.

– Ты хотела мне что-то важное сказать…

Мама опять взялась разливать шампанское, наверное, никак не могла собраться с мыслями, наконец, словно заторможенная, начала свою речь:

– Вот тебе и восемнадцать! – И после изрядной паузы: – Я тебя вырастила. Ты уже совершеннолетняя.

Опять пауза. И тут я не выдержала.

– Ты хочешь сказать, что собираешься выйти замуж за Викентия?

– Уже.

– Что уже? – У мамы виноватый вид, и это тоже ей не свойственно. – Когда?

– В прошлую субботу.

То ли я засмеялась, то ли застонала. Я не верила своим ушам.

Передо мной сидела не то чтобы старая, но далеко не молодая женщина, не очень хорошо сохранившаяся. И эта почти пятидесятилетняя матрона говорит, что вышла замуж неделю назад. А я ничего и не заметила. Спросить бы ее, как же с первой брачной ночью? Может, они еще и целуются? А может, чего и похлеще? Я представить себе не могла, чтобы моя мать лежала в постели с мужчиной. Это ужасно. Гадость какая!

А она сидела молча, подперев рукой голову, опустив глаза. Мне ее стало жалко, и я вдруг подумала: вроде, она еще ничего, если присмотреться, или наоборот, не присматриваться, или свежим взглядом… Она энергичная, даже веселая бывает, она все знает, все умеет, может, это кому-то и нравится? А за Викентия ли она вышла замуж? Если она так тихарится, что я ни фига не замечаю, то здесь любой подвох возможен.

– Ну а как же свадьба? – промямлила я.

– Да господь с тобой, мы же взрослые люди, какая свадьба?

– И когда он переедет к нам?

– Это я перееду. Мы будем жить у него, на Московском.

Вот те раз! Даже не знаю, что я почувствовала. То ли облегчение, то ли сожаление, то ли растерянность. Наверное, более всего – облегчение. Просто сразу тяжело переварить мысль, что я уже взрослая и буду жить сама.

– А как же я?

– Ты здесь останешься, в родном гнезде. Потом замуж выйдешь, потом у тебя дети родятся…

– Но я не собираюсь замуж, и детей рожать не собираюсь.

– И очень хорошо. Тебе еще рано, учиться надо. А с Викентием нам легче будет тебя выучить. Хотела довести тебя до диплома, но тогда я буду уже совсем старая. И Викентий поставил условие…

– Невероятно! И давно это у вас?

– Да уж лет пять.

– Что же ты раньше думала?

– Ждала, пока ты станешь взрослой. Ты бы не приняла отчима.

– Откуда ты знаешь?!

– Уж знаю, – сказала она и вздохнула.

И я вспомнила один случай десятилетней давности. Почему-то раньше я никогда о нем не думала. Ригу вспоминала, а вечернее кафе-ресторанчик нет. А ведь было оно необычным: стены из дикого камня и кирпича, бра – медные полусферы, приглушенный свет. На столиках в бокалах свечи. И живая музыка: пианино, скрипка и виолончель. Как в иностранных фильмах. Раньше я ничего подобного не видела, да и не бывала в таких местах, тем более, вечером. Не помню еду, а питье помню, мама взяла мне фруктовый коктейль, который надо было тянуть через трубочку, а себе бокал вина. Я была от всего в восторге, а к матери подошел мужчина, пригласил танцевать, и она пошла. Его рука лежала на ее талии и скользила по шелку платья вниз, по бедру. Я смотрела на них, смотрела и заплакала. Мать вернулась, пыталась меня утешить, но я ревела, как корова, пришлось уйти, оставив недопитое и недоеденное. На улице я ткнулась лицом ей в живот, порыдала еще малость и успокоилась. Потом она вела меня за руку в гостиницу и молчала. Все кончилось без всяких объяснений. Мама сама никогда не вспоминала этот эпизод.

– Нечего было на меня внимание обращать. Делала бы, как нужно.

Она опустила голову на руки. Плечи вздрагивали. Я никогда не видела плачущую мать, и это меня потрясло больше всех новостей. Я подошла, неловко обняла ее и тоже заревела.

– Я так устала, – проговорила она.

Мы надолго замолчали, потом я попыталась сказать что-то ободряющее, а она отозвалась:

– Заткнись, пожалуйста, Хью!

Эта фраза из ее любимого фильма – «Человек с бульвара Капуцинов», и уж если она ее вспоминает, значит, все хорошо, пришло умиротворение.

Она отправилась в ванную, вернулась умытая.

– Ну все, проехали, – сказала обычным повелительным тоном.

* * *

Утро воскресенья. В квартире тишина. Заглянула к матери. Она стояла в своей комнате и смотрела в балконную дверь, на раскинувшийся под окнами парк.

– Жаль уезжать?

– И да, и нет. Все-таки с этим домом связана почти вся моя сознательная жизнь. А хочется начать новую.

– Ну ничего, – милостиво согласилась я. – Если что – сможешь вернуться.

– Это вряд ли, – отозвалась она. – А навещать тебя буду, проверять, чтоб не сбилась с пути истинного.

Ну вот, приехали. Она неисправима! К чему тогда разговоры о новой жизни? Интересно, как часто она собирается меня проверять? Труда это не составит, работает она через дорогу.

Мать сложила вещи в большую сумку. Сказала:

– Возьму кое-что на первое время, потом потихоньку перевезу все, что надо. Ты не видела мою вязаную жилетку?

Понятно, вот и повод ходить сюда каждый день.

Я пошла накрывать на стол. Она пела:

– Я другое дерево… Я такое дерево…

Сели завтракать.

– Жаль, что ты ничего не рассказала мне о Викентии. Я же ничего о нем не знаю.

– Узнаешь. Теперь вы будете часто общаться.

С какой стати? Общаться мне не с кем, что ли? Может, мужик он и неплохой, но особой приязни у меня не вызывал. Высокий, толстеющий, когда-то был блондином, а теперь, сдобренный сединой, просто пегий, он даже мог показаться симпатичным, но только не мне. Как-то он заявился после моего поступления в пед, поздравил и говорит:

– Задам тебе контрольный вопрос как будущему педагогу, преподавателю литературы. Как звали героя Гоголя из «Записок сумасшедшего»?

– Поприщев.

– Не Поприщев, а Поприщин. А как его имя и отчество?

– Разве в тексте это есть?

– Есть. Его зовут Аксентий Иванович.

О-бал-деть!

– А как звали собачку, письма которой читал Поприщин?

Не помнила я имени собачки. А экзамен, устроенный Викентием, не прибавил к нему симпатии, скорее наоборот. Похоже, подумала я, он зануда почище матери.

– Куда же делась моя вязаная жилетка? – не унималась мама. – Ты точно ее не надевала?

– Вот еще… Я такое ретро не ношу. А Викентий разведенный или вдовец?

– Пятнадцать лет как разведен.

Я даже присвистнула.

– А дети есть?

– Сын. Женатый. И внук есть. Они в Севастополе живут, на родине бывшей жены Викентия, она вернулась туда после развода.

– Что же Викентий делал эти пятнадцать лет? Без жены. Интересный вопрос.

– Ничего интересного. Сына воспитывал. Сын в Нахимовском учился, закончил, в военно-морское училище отказался идти, поступил в корабелку, а потом к матери уехал.

Мы позавтракали, и мама опять искала свою жилетку, пока не обнаружила ее в стенном шкафу.

– Выброси ты эту чучельно-огородную жилетку! Это же ужас!

Ноль внимания, поет:

– Я другое дерево…

– Какое же, интересно, ты дерево?

– Такое. Не потому что я лучше других деревьев. Просто я не хочу, чтобы меня гнули и ломали, чтобы делали из меня мачту океанского корабля и даже скрипку! Я хочу тянуться ветвями в небо и быть сама собой.

– Прикольно, – говорю. – Даже философски как-то… И поэтично, ничего не скажешь.

Вот что делает любовь! Она уже песни сочиняет. Или это из ее студенческого репертуара, когда они на картошку ездили и пели под гитару у костра?

Не могла дождаться, когда же мать отвалит, а она почему-то медлила, словно ей чертовски не хотелось покидать свой дом. Как тягостны последние часы, минуты перед отъездом, когда не ты уезжаешь. Еды у меня оставалось предостаточно, как и наставлений. Я не должна злоупотреблять материнским доверием, обязана вести нормальный образ жизни, не превращать дом в бардак, потому что она положила на меня восемнадцать лет труда и все свои надежды. Наконец мы взяли рюкзачок, дорожную сумку, и я проводила мать до метро. На станции «Московская» ее должен был принять в объятия законный супруг.

Возвращалась домой через парк. Иней посеребрил траву, а деревья стояли в сиреневой дымке. Вот она – свобода! Ждешь ее, ждешь, мечтаешь о ней, а наступит – почему-то грустно.