Kitabı oxu: «Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам»

Редактор и корректор Евгения Глазкова

Дизайнер обложки нейросеть Kandinsky 2.2

© Елена Соколова, 2024

© нейросеть Kandinsky 2.2, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-8205-6 (т. 2)

ISBN 978-5-0062-8181-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я ТЕБЯ НИКОМУ НЕ ОТДАМ

Все персонажи и события в этой книге – чистейший авторский вымысел.

Все совпадения – не более чем совпадения, они произвольны и носят совершенно случайный характер.

Данное утверждение актуально для обеих частей романа.

С уважением.

Е.С.

1. ИРАИДА. ЛИДА. СМЕРТЬ СВЕТЛАНЫ

Лида никогда не страдала паранойей, но в последние полчаса могла бы поклясться всем, включая свою бессмертную душу, что за ней упорно следят – прямо здесь, сейчас, в этом ничем не примечательном магазине на окраине, где не было, собственно, ничего интересного, кроме продуктов да припозднившихся покупателей. Основная часть горожан давно затарилась продуктами, настрогала закусок и салатов, понакрывала праздничные столы и расселась, принаряженная, в ожидании вечерних девятичасовых новостей. Лида же, поскольку жила одна и подруг особо не имела, все последние дни пропадала на работе, торопясь с отчетами и подготовкой к школьным каникулам. Научная часть музея уходила на выходные вместе со всей страной, но его выставочная часть начинала функционировать с удвоенной силой. Так что нужно было все почистить, запасники проветрить-разобрать, и собрать из их содержимого пару-тройку экспозиций, пусть небольших по числу выставленных предметов, но все же привлекательных по содержанию и разнообразных по тематике.

За эти дни Лида устала, как вол в весеннюю пахоту; она перестала готовить дома, ограничиваясь перекусами на скорую руку «чем Бог пошлет». А он посылал исключительно полуфабрикаты, которые она покупала рядом с работой, чтобы не тратить время на походы в супермаркет у дома и на кулинарные изыски, коими, в нынешних условиях, были для нее даже такие простые блюда как бульон или пюре с котлетами. И поэтому сегодня, тридцать первого декабря, в половину третьего дня, она упрямо таскала за собой продуктовую тележку вдоль стеллажей с едой, пытаясь понять, чем же себя побаловать. Идея приготовить что-нибудь, погнавшая ее в магазин, постепенно прятала голову и тихо уползала на задний план по мере того как руки Лиды автоматически накидывали в тележку все новые и новые порции консервов и привычных уже полуфабрикатов: банка оливок, зеленый салат, мидии в масле с травами, упаковка замороженных кордон-блю, баночка икры…

Она подумала и добавила в тележку еще кукурузу, соленые грибы и упаковку мясистых, снежно-белых шампиньонов, очень крупных, из тех, что обычно кладут в салаты сырыми и в этом их главная изюминка. Потом упаковку помидоров черри (ура, не надо резать, только помыть – прямо в этом пластиковом стакане, а потом его обернуть в салфетку и так на стол и поставить), и еще салфетки, и небольшой кругляш сыра «Бри». Дошла до рядов с вином и кондитеркой, выбрала себе тортик с меренгами и шампанское. Долгая командировка и проживание за счет пригласившей стороны изрядно сэкономили ей денег и даже понесенные недавно расходы не сильно ударили по кошельку. Она была готова побаловать себя еще чем-нибудь, но понимая, что нести все это до дома придется на своем горбу – не такси же вызывать! – решилась, наконец, сказать себе, что и так набрала лишку. Следовало взять еще каких-нибудь фруктов, и хватит. «Мандарины, – подумала Лида, – там были, в одном из ящиков, мелкие, тонкокожие. Пойду, возьму».

Спина и затылок уже просто горели. Кто-то сверлил ее разъяренным взглядом. Она не оборачивалась – еще не хватало! Взяла мандарины и пошла в сторону касс. Все четыре работали, и очередей к ним не было. Она начала выкладывать продукты на ленту, кто-то подошел и остановился у нее за спиной. Лида скосила взгляд – рядом стояла тетка, лет пятидесяти, в толстой искусственной шубе почти до пят, в платке, завязанном как у русских крестьянок на картинах. От тетки несло потом и каким-то маслом, то ли лампадным, то ли машинным. Лида постаралась дышать неглубоко. «Потерплю, – подумала она. – Еще минут пять – и выйду отсюда на все четыре стороны». Тут тетка повернулась к ней лицом, их взгляды встретились.

– Чё, седня одна? – прошипела незнакомка.

И тут Лида узнала ее. Эти маленькие глазки, эти толстые щеки. Это была та, с девочкой в тележке! Та самая, которая заявила, что у ее дочери абсолютно чистые сандалии, и она имеет полное право сидеть обутая в них, с ногами, внутри корзины для продуктов. Про что это она сейчас? Ах, да! Это же в тот день она познакомилась со Светой, они вместе стояли в очереди в кассу, кажется, даже вот в эту самую! Ярость накрыла ее.

– Я смотрю, и вы в одиночестве, – парировала она. – Что, девочка выросла, в тележку не вмещается? Или зимой на самокате – не комильфо? Поддувает?

Кассир рассмеялась, и тут Лида поняла, что не только касса, но и кассир – та же самая. Они улыбнулись друг другу и переглянулись понимающе. Девушка протянула ей чек и сдачу, Лида отошла в сторону и начала быстро-быстро перекладывать продукты. Настроение испортилось. К счастью, злобная тетка занялась обсчетом и оплатой целой горы еды в своей тележке, и ей стало не до препирательств.

«Слава Богу! – мелькнуло у Лиды. – Еще пара минут, и я исчезну, пока она тут будет ковыряться». Ей осталось только забрать мандарины – и все, она свободна.

Но не тут-то было. Незнакомка увидела, что Лида вот-вот уйдет, толкнула свою тележку вперед, та ударила в бок Лидиной – дама явно лезла на скандал. Кассир попыталась ее отвлечь каким-то вопросом, но внезапно Лида, уже собравшая все в пакеты, рванула за бок купленную сетку с мандаринами и вывернула ее на теткины продукты, лежавшие в металлическом лотке-приемнике кассы.

– Держи, вам с дочкой подарок с того света, от мертвой Светы! – рявкнула она и стремительно прошагала к выходу, там подхватила из своей тележки в руки две сумки, бедром отправила проволочное сооружение катиться в сторону скопления ему подобных – и была такова.

Вслед полетели крики и ругань, но сошедшиеся у нее за спиной стеклянные двери обрубили звук. Лида перебежала проспект, быстрым шагом дошла до дома и повернула за угол.

«Здравствуй, дедушка Мороз, – мрачно подумала она. – Что это я, в самом деле? Нервы сдали? Девочка-то тут причем? Что это со мной?»

«Ты просто устала, – сказала бы ей баба Люся. – Отдыхать надо чаще. И не винить себя во всем подряд. Особенно в смерти Светы. Ты не виновата. Ты не опоздала. Ты вообще ничего не знала. Просто так совпало. Не казни себя».

Но Лида и так все время говорила это себе. С самого первого дня своего возвращения из командировки. Не помогало, или помогало ненадолго. Наверное, потому что история Светы не была доведена до конца. Похороны состоялись, но дела не были закончены – они были еще впереди. И конечно потому, что сегодня был Новый Год. А Лида, как всегда, была одна. Баба Люся уехала в Москву к родственникам, единственная же приятельница Лиды, которая могла составить ей компанию за праздничным столом – ее бывшая одноклассница – переругалась с ней вдребезги после возвращения Лиды из командировки. Лида никак не могла взять в толк – какая муха ее укусила? Ну, уехала почти на год – и что? Ну да, не вязала, не шила, заказы не брала – ну и что? Она, Лида, и потеряла на этом, Тома-то здесь причем? И недовольство клиентов Томой – так разве она виновата, что мастер уехал за тридевять земель и не работает? Мастер мог вообще помереть за этот год. Найдут себе другого.

Мысль, что Тома бесится из-за Лиды, которая своим долгим отъездом лишила ее прибыльного и непыльного бизнеса, где Тома выдавала себя за нее, то бишь, за мастерицу и, передавая ей, Лиде, заказы за, грубо говоря, три копейки, потом продавала их за все три, а то и тридцать три рубля – эта мысль даже не приходила Лиде в голову. Когда Тома устроила истерику, Лида долго, молча, слушала, потом встала, написала на листочке бумажки «пошла на ххх», причем в написанном тексте были не крестики, а именно «точный адрес», положила перед Томой и ушла. Больше они не виделись. Тома попыталась звонить с извинениями, но Лида, повторив дословно то, было написано ею в тот раз на листке, оборвала общение полностью и насовсем.

Придя домой, Лида разложила продукты, и прежде чем начать собирать на стол, решила пробежаться по квартире с тряпкой. Вытирая пыль на столе, она задела «мышку», экран вспыхнул, и она вдруг сообразила, что надо бы поздравить народ – вот хоть коллегам из других городов написать. Они сегодня, разумеется, уже не то что читать, а даже и смотреть, скорее всего, не станут, ну и ладно, прочтут потом, все равно же приятно – кто-то вспомнил, поздравил. Она отнесла тряпку в ванную комнату и вернулась к компьютеру. «Сделаю сейчас, – подумала она, – потом забуду ведь. Остальное позже приберу, а не приберу – и прах с ним. Сделаю завтра, послезавтра – какая, к черту, разница? Я сама себе контролер; вот и буду, как в том анекдоте: «ешь свою пятую, кто тебе считает?»

Лида открыла почту. Набросала текст, прикрепила какую-то картинку, тут же вытащенную из интернета, накидала в нужное поле адресов и нажала «отправить». Открыла папку с входящими – и наткнулась на письмо от родственницы Светланы, той, что так неожиданно, как когда-то и сама Света, ворвалась не так давно в Лидину жизнь, нарушив ее ровное течение и заставив Лиду принять на себя обязанности, которых та не хотела для себя и никогда не пожелала бы другим. Родственница поздравляла, и напоминала, что тридцатого, через месяц, она вступает в права наследования, и возможно даже приедет, но если нет, то Лида знает, что делать, они не раз уже это обсуждали; и что она, Таисия Венедиктовна, в очередной раз предлагает Лиде присмотреться к дому Светы и если он ей все-таки не подходит, то как-то активизироваться и помочь продать его. Потому что как бы она, Таисия, ни хотела, она все равно не сможет приехать в Н. и заняться его продажей; ведь дать объявление – это одна десятая дела, дом надо показывать, к нему надо возить возможных покупателей, его надо будет прибрать после зимы, отмыть, проветрить. Она, Таисия, никак не может заниматься этим, в то время как ей, Лиде, это было бы не в пример удобнее. Она людей знает, у нее куча знакомых в Н., она, так сказать, в гуще событий; и самое главное, она все время там, она совсем рядом и может в любое время дать справку или съездить показать дом. Чего же лучше?

Между строк так и читалось – купи домик, а потом, глядишь, сложится – так и продашь его, еще дороже. Тебе же выгодно! Ну, купи, ну что тебе стоит?

Лида разозлилась. «Не буду отвечать, – мелькнуло у нее. – Обойдется!»

Но ей тут же стало стыдно. Ладно, займусь. После Нового года. После праздников, поближе к марту. Сейчас там все равно или снег, или грязь непролазная.

В дверь позвонили. Лида чертыхнулась и пошла открывать. На пороге стояла Ираида Львовна, в тяжелом атласном халате, длинном, с опушкой по рукавам и воротнику – и где только выкопала такой? Ноги вдеты в нарядные туфельки на каблуке, их золоченые носы выглядывали из-под краев халата. Седые волосы, обычно прибранные в простой пучок, в этот раз были уложены в прическу, скрепленную непомерным количеством лака; пах он одуряюще и капельки его висели между волосинами, как микроскопические елочные шарики. А он, похоже, был еще и с блестками, потому что в свете лестничных ламп накаливания, волосы престарелой модницы чуть ли не огнями переливались. Лида подавила смешок. Ираида Львовна обиженно поджала губы, намазюканные темно-алой помадой. А вот это выглядело уже не смешно; если прическа и шлафрок еще внушали некую симпатию, то лицом вполне можно было бы детей пугать. Ираида очень сдала за эти полгода – походка стала тяжелой, морщины глубже, голос глуше. Лицо приобрело черты резкие, потемнело, кожа обвисла складками. Она вдруг начала краситься – не к месту и не ко времени, а в праздники и вовсе давала себе волю, нанося вечерний макияж с яркими помадами, чернением бровей и рисованием «смоки айз»¹. Последние, в комплекте с глубокими морщинами и отеками под глазами, выглядели как большущие синяки и придавали лицу вид почти устрашающий. Довершалось это парой килограммов пудры «Театральная», сохранившейся у Ираиды Львовны, вероятно еще со времен молодости, и литром духов, тоже, видимо, из числа советских² заначек. Хотя тут Ираиде надо было отдать должное – парфюмы у нее были классные. Редкие, коллекционные, и все, как на подбор, изумительной сохранности. В одной из комнат у нее стоял тяжелый шкаф с решетчатыми стеклянными створками, весь уставленный флаконами и флакончиками, в коробках и без оных. Она могла рассказывать о них часами. Эта ее страсть и знания в этой области были, пожалуй, одним из немногих ее достоинств. «Если не единственным», – добавляли обычно те, кто ее не любил, и кто от нее пострадал.

Самым большим недостатком Ираиды Львовны было ее безграничное высокомерие и почитание себя существом избранным, безупречным, и, следовательно, безгрешным. Мир должен был ей все, а она ему ничего, по определению. И даже такое банальное, в сущности, явление, как замужество, в ее случае разрасталось до масштабов почти вселенских.

Она гордилась им безмерно, просто даже самим фактом его существования, словно это было не простое, привычное для человечества, дело, а некий подвиг, на который способны единицы. И у всех остальных брак был неправильным – с браком, если так можно выразиться, такой, знаете ли, с душком, некондиция. А вот у нее брак был – как в Кане Галилейской, где Иисус воду в вино претворял, хотя, если говорить по совести, ничего выдающегося в ее браке не было, да и быть не могло. Муж ее, Петр Иванович, был записным подкаблучником, права голоса не имел, его бессильный гнев на жену дозволялся и контролировался ею же, но слова «наша семья» произносились Ираидой Львовной так, будто семья их была чуть ли не в свойстве с какой-нибудь монархией, или словно все остальные вокруг жили в бессемейственности, свальным грехом, а они, единственные, следовали праведности и закону. Драмкружок «для тех, кому за пятьдесят», куда она, под руку с Петром Ивановичем отправлялась неукоснительно каждую неделю по средам и пятницам, обсуждался ею с придыханием, а выходы на сцену в местном ДК на Рождество и Пасху, приравнивались едва ли не к премьерам в столичных театрах. Она специально выискивала пьесы, где были роли, которые удовлетворяли ее высокомерие, и не отступалась, пока их не принимали в работу. А если Светлана, занятая написанием очередного музыкального очерка, бралась переслушивать записи старых опер, с участием легендарных Розы Понселле или Марии Канильи³ – весь следующий день Ираида Львовна напевала запомнившиеся ей крошечные кусочки своим высоким металлическим голоском – придушенным и неверным. Легкие ее были надорваны за годы работы в интернате, и потому громко петь она не могла, за что соседи были ей очень благодарны.

Другой гадкой чертой Ираиды Львовны была ее мстительность. Она называла это – воздать должное. Причем воздавала она только тогда, когда точно знала, что либо есть на кого свалить, либо некому поймать ее за руку. И всегда идеально выбирала жертву. Она никогда не перечила и не пакостила тем, за кого было кому заступиться. Физического насилия она боялась панически, муж ее был существом забитым и мог разве что покричать – да что вы, да куда вы, да что вы себе позволяете! Но всерьез противостоять был неспособен, и потому надувал щеки, как и жена, только перед беззащитными.

Только им обоим можно было шуметь, стучать, делать ремонт в неурочное время, слушать телик по ночам, грохотать сковородками и включать радио на полную мощность, уйдя из дома на целый день – просто потому, что какие-то идиоты в соседнем подъезде устроили накануне гулянку на всю ночь. Соображения о том, как будут чувствовать себя те соседи, которые, как на грех, остались дома, или те, кому некуда пойти, или те, кто просто не в состоянии даже выйти на улицу – в силу, например, болезни, – и которые тоже не спали всю ночь, а теперь оказались лишены еще и шанса выспаться днем – все эти соображения Ираиду Львовну совершенно не волновали. Ее праведный гнев требовал утоления, и в тот день она бестрепетно включила радиовещание, выставила максимальный уровень звука, и в девять утра ушла из дома вместе с мужем – до девяти вечера. Соседи были на ушах, никто не понимал, у кого происходит этот кошмар и как это прекратить. Раскрылся же этот секрет Светлане: она как раз сидела у окна кухни и увидела супругов, возвращающихся домой, как всегда, под руку. Пока они поднимались, она, одуревшая, полуоглохшая, в бессильных слезах, еще и посочувствовала им – вот бедняги, ночь не спали, весь день где-то ходили, пришли уставшие, им бы отдохнуть, а тут стены дрожат от радиовоплей. И пришла в полный шок, когда услышала, как хлопнула с характерным, хорошо знакомым ей, металлическим лязгом дверь, простучали шаги (коврики не заглушали звуки, просто смягчали слегка), и… грохот стих, как отрезало.

– Знаешь, – сказала она потом Лиде, – меня ужас обуял тогда. Представляешь, с каким хладнокровием она принесла в жертву всех, просто ради того, чтобы отомстить кому-то одному, причем неизвестно даже кому. Просто кинула атомную бомбу через плечо – и пошла, гордая и довольная.

Самое отвратительное в этой истории было еще впереди: через несколько дней стало известно, в какой конкретно квартире гуляла веселая компания, равно как и то, что месть Ираиды Львовны так и не достигла цели – гости проснулись засветло и уехали около восьми утра, причем вместе с хозяевами, за час до начала радиокошмара. Получалось, что Ираида Львовна наказала всех кроме тех, кого действительно стоило наказать. Когда ее упрекнули, она даже не смутилась. Не пойман – не вор, она здесь не причем, это не я, мы – приличная семья, в нашем доме это не принято, мы на такое не способны. Она была высокомерна и велеречива, осанка и поджатый рот были исполнены презрения. Ей ответили: «вас вычислили»; и объяснили, кто и как. Ненависть вспыхнула в ней пожаром. Случилось наиредчайшее: ее поймали на «горячем» и у нее не вышло перевести с себя стрелки. В первый раз соседи увидели ее истинное лицо, ее добропорядочность дала трещину, а безупречная репутация оказалась поставлена под угрозу. Дерзкую девчонку следовало растоптать, уничтожить – и от намерений Ираида Львовна незамедлительно перешла к действиям. Света терпела, сколько могла, а потом не выдержала – пожаловалась Лиде. И Лида не подвела, учинив тот самый скандал – с угрозами выкинуть телевизор за окно и вызвать участкового.

После скандала Ираида Львовна притихла. Приход участкового был страшен ей не столько штрафами, сколько позором. И он действительно пришел бы – вот где была проблема. Ведь быть обязанным прийти и прийти в реальности – разные вещи. «Должен сделать» и «сделал» – не всегда равны между собой, это Ираида знала прекрасно. С ней самой не столь давно случилось нечто в таком роде. Врач предписал ей сделать анализы, а ей на один из них было никак не записаться. Ну вот, не везло ей! И когда, совсем в другом кабинете, у совсем другого врача, ей сделали замечание: почему, мол, она до сих пор не удосужилась провериться? – тогда она в ярости заорала на весь кабинет, что она-то хоть сейчас, у нее и направление есть, но к этому врачу, который должен дать, в свою очередь, направление на анализ, к нему она уже неделю записаться не может никакими силами. Величавая брюнетка с косой, тщательно уложенной вкруг головы, выхватила направление у нее из пальцев и, обронив «подождите здесь», вышла из кабинета. Через десять минут она вернулась, в руках у нее было другое направление, от того самого врача, к которому не могла записаться Ираида Львовна. Направление на тот самый анализ, который был ей необходим. Она потеряла неделю, тщетно пытаясь получить его, а этой брюнетке понадобилось всего десять минут. И по большому счету, она не сделала ничего противозаконного: она ни у кого не отняла места, никого не обездолила. Она просто помогла Ираиде Львовне наконец-то дозвониться – хотя и в несколько иной форме. Так что чьих-то стонов никто не слышал, а чьи-то достигали нужных ушей – тут все зависело от случая и обстоятельств. В истории с телевизором случай и обстоятельства были не на стороне Ираиды Львовны, и она прекрасно знала, что посоветует ей Сергей Афанасьевич, если зайдет разговор про «я не слышу». Он посоветует ей слуховой аппарат. Потому что и ей, и мужу – как пенсионерам – были положены эти самые слуховые аппараты, по направлению от ЛОРа, причем бесплатно. Он, возможно, даже решит помочь им их получить, во всяком случае, он вполне может заявить – если будут водить за нос или сопротивляться, позвоните мне, я посодействую. И тут уже не поелозишь. Плюс, она очень хорошо понимала, что к этой истории может подключиться еще и Николай, которого вполне может попросить о помощи Лида, потому что с Николаем у нее уже была стычка, ровно по такому же поводу, когда его жилец устроил скандал из-за громкого радиоприемника на кухне. Он кричал, что с часу до трех – время тишины, это прописано в законе. Что он специально приезжает домой, чтобы без суеты и гама проверить смету, отчеты и прочие рабочие моменты; что он не понимает, как можно говорить о порядочности и поступать по-свински; и что существует куча способов слушать любимую радиостанцию, не мешая окружающим, особенно в наш технологичный век. И тогда Николай пришел к ним и внятно изложил все эти способы и варианты – начиная с совета отодвинуть радио от стенки, и заканчивая предложением настроить все, что необходимо прямо в имеющихся у супругов мобильных телефонах и выдать каждому из них по паре наушников. Не Эппл, конечно, и не модный блютуз, но вполне рабочие, исправные, и он даже готов учесть пожелания касательно цвета проводов. Тогда обошлись без Сергея Афанасьевича. Николай не горел желанием с ним встречаться, но сейчас ситуация несколько изменилась, и не в лучшую для супругов сторону. Почти год Ираиде Львовне пришлось, пусть со скрежетом зубовным, но держать себя в руках. Она видела себя мученицей, страдалицей, и копила яд в надежде на реванш. Можно бесконечно рассуждать – был ли в том высший замысел и если да, то какой, и было ли случившееся дальше началом медленного пришествия справедливости, но, как это часто бывает в плохих романах, лодка судьбы описала замысловатый вираж, и Лиде предложили командировку. Поскольку предложенное было именно тем, о чем она мечтала последние лет десять, Лида без колебаний дала свое согласие. Света очень старалась не показывать, что расстроена, зато Ираида Львовна приободрилась и расправила пухлые плечи.

Перед отъездом Лида зашла к Ираиде Львовне в надежде достучаться до того, чего у этой фурии не было и в помине – до сердца и совести. Она очень просила ее не доставать Свету. Ираида улыбалась, не разжимая губ, и кивала, не произнося вслух ни слова. Спустившись после разговора к Светлане, Лида призналась, что не уверена, что не навредила. Потом, задним числом, Лида казнила себя, что не оставила Светлане ключи от квартиры, но ей и в голову тогда не пришло на что может оказаться способна пожилая, внешне вполне благовоспитанная дама. Надо было вообще предложить Свете переехать к ней, к Лиде, на время командировки, но она привыкла быть и жить одна, не подпуская близко никого. Она так дорожила тишиной и покоем своей квартиры, тем особым ее уютом, который появляется, когда дом становится чем-то вроде слепка своего владельца, идеально соответствуя лишь ему одному, что добровольно поселить кого-то у себя, да еще и в свое отсутствие – было для нее делом практически немыслимым. Ей эта возможность – увы! – даже в голову не пришла, и она, обняв Свету на прощание, уехала.

Только один день Ираида Львовна подарила Светлане, дав той насладиться тишиной, а потом началось. В ход было пущено все. Петру Ивановичу сгоряча хотели даже повелеть вертеть дырки в стенах в девять утра, но тут он взъерепенился и заявил, что против категорически, что он и так почти не встает с кровати, а если она его будет и дальше мучить и заставлять делать такие глупости, он уйдет из дома. «Нужды нет, что некуда, под забором, – кричал, – замерзну, а уйду, только чтобы тебя не видеть». Ираида Львовна отступила.

Впрочем, муж недолго сопротивлялся ей, человек он был слабый, истеричный, и скоро не выдержал – скончался в одну из ветреных ночей конца ноября, когда дует сырой пронизывающий ветер, и черная тьма наползает на город с моря. Железная воля супруги доконала его первого. Всю осень они ругались страшно, он кричал на нее; Светлана перебегала из одной комнаты в другую, чтобы не слышать их ссор. Дело было не столько в громких разговорах – ей просто было ужасно неловко. Грязное семейное белье вытряхивалось безжалостно, и – боже ты мой! – сколько же его накопилось за тридцать с лишним лет их брака! И еще Светлане было невероятно жаль Петра Ивановича: он кричал, топал ногами, взывал к совести и к долгу жены, к нормам морали – все было бесполезно. Ираида Львовна была неколебима. Она пропускала его крики мимо ушей, разговаривая с ним, как когда-то со своими учениками – не повышая голоса, невозмутимо, размеренно и отчетливо выговаривая каждое слово. И только когда он совсем слетал с катушек, она добавляла в голос укоризны и произносила «Ах, Петя, Петя! Ну как же тебе не стыдно!». И сочувственно – надо полагать! – замолкала.

Крыть было нечем. Оставалось терпеть. И он терпел – вместе со Светланой. Терпел скрежет кресел по полу, который и ему был как нож острый, и оглушительный грохот металлической двери об косяк при походах в магазин – ой, опять не удержала, прости! И сами эти походы в магазин, как на работу, и все ради того, чтобы громко хлопнуть дверью в первую половину дня, ибо всем быстро стало известно, что Светлана предпочитает работать по ночам. Терпел ежеутреннее – и как ей не надоест! – открывание всех и всяческих ящиков и ящичков во всех трех, разбросанных по комнатам, комодах, как раз где-то интервале с семи до девяти утра, в период самого сладкого сна. Еще воспитательная программа Ираиды Львовны включала демонстративное обязательно-громкое прослушивание радионовостей: с часу до трех, из приемника, максимально плотно придвинутого к стене кухни, чтобы лучше и четче проходил звук, который, как известно, всегда идет вниз. И наконец, просмотр кино в спальне, вечером, после половины десятого – два часа, в последний из которых телевизор включался на полную громкость. Это делалось специально, расчет был на то, что никто из соседей не пойдет после одиннадцати проверять, где и почему такой грохот. Лида, единственная, кого Светлана могла позвать на помощь, была в отъезде.

При всем постоянстве этой травли, шумы могли менять время, место и источник появления, и оттого они всегда падали на Свету, как снег на голову, а незыблемое их постоянство заключалось лишь в том, что они были всегда – в той или иной форме. Светлане пришлось изменить своим привычкам и начать обживать втайне от Николая и балконные комнаты, но кажется, Ираида Львовна сообразила это, потому что скоро и там начало происходить то же самое.

Небольшой перерыв случился, когда умер Петр Иванович. Его смерть стала полной неожиданностью для всех, и прежде всего, для самой Ираиды Львовны. Она была как оглушенная, казалось, она просто никак не может в это поверить. И еще казалось, что она воспринимает это как некий подвох, причем не со стороны судьбы, а со стороны своего умершего мужа. Она так себя вела – и на кладбище, и на поминках, – как будто он умер специально, только чтобы досадить ей, как будто давно готовился и собирался, и вот, наконец, получил свой шанс. Светлана даже вообразила, что может быть, теперь станет тише, но Ираида Львовна дождалась марта и затеяла ремонт: в коридоре, на кухне, и в комнате рядом с кухней. Маленькая комнатка была любимой у Светы: возможно, поэтому ее и решили «освежить». Основательность переделок приводила на ум мысль о том, что Ираида Львовна вознамерилась стереть чуть ли не саму память о внезапно бросившем ее супруге. Она затеяла смену проводки, мастеров нашла не за дорого, те подхалтуривали где-то еще и поэтому приходили рано – в девять утра. До двенадцати-часу они крушили перфоратором стены, а после уходили, давая оперативный простор сводкам радионовостей. Приходили после четырех и вновь грохотали – до восьми вечера. После девяти – включался телевизор: Ираида Львовна должна была обязательно отдохнуть и посмотреть сериал.

В этом аду еще можно было как-то жить – но работать, а тем более писать очерки о музыке было невозможно. Торопливые рабочие сверлили стены длинными очередями; Светлану, с ее мерцательной аритмией, уносило от этого, сердце сбивалось, все плыло перед глазами, кружилась голова, перехватывало дыхание, начинались панические атаки. Руки немели, ее трясло, она глотала таблетки и сворачивалась комочком на диване, то в одной, то в другой комнате, наваливая на голову подушки. Она купила беруши, но они не помогали, она надевала огромные наушники, подсовывала под них тряпки, включала музыку и так ходила по дому. Робкие попытки достучаться до мастеров жестко пресекались Ираидой Львовной. «Глупости, – говорила она. – Это не связано никак, она просто выдумывает. Истеричная девица, требует тишины. Пусть купит себе дом в лесу и переезжает. Здесь – многоквартирный дом, здесь общество, а не ее личный двор». И добавляла – «Какое-такое сердце, ей тридцати, кажется, еще нет, какое в ее возрасте сердце? Это смешно!» А рабочие не вникали, им хотелось поскорее закончить, им нужны были деньги, а впереди рисовалась парочка халтур, которые нежелательно было упускать.

Николаю Светлана жаловаться не хотела, Лиды не было, некому было ни выслушать ее, ни помочь. Работа шла под откос, она опаздывала со статьями, ей задерживали оплату. Надо было искать другое жилье. Она медлила – привыкла здесь. Цена была божеской, место – тихим, и впервые за много лет рядом появился человек, которому она не была вовсе безразлична, дружба с которым была важна для нее. Ей было уже давно не тридцать, ей было уже за сорок, просто выглядела она совсем по-девичьи. Фигура почти мальчишеская, и не красилась она совсем, иногда только блеск для губ или помада бесцветная. Ни туши, ни теней, ни пудры не употребляла, лаки, укладки, длинные ногти – все это было не про нее. От этого кожа была хороша, ровная, гладкая, почти без морщинок, но, тем не менее, годы и запущенные болячки брали свое. Измученное аритмией сердце болело все чаще и сильнее. Застарелые страхи по ночам наваливались на плечи, дышали в шею. Ощущение брошенности, никчемности снова запутывало ее в свой кокон. Несколько легче стало, когда наступило лето, можно было уйти от всего этого грохота на улицу. Она брала с собой ноутбук, пыталась писать там, но работалось плохо. Было не сосредоточиться, все отвлекало, и она все равно не высыпалась. А хуже всего для нее было понимание того, что неизвестно когда кончится весь этот ужас, и еще хуже – ощущение ненависти, животной, чужой, висящей над ней словно грозовая туча.