Kitabı oxu: «Плачь, Маргарита»
Самое время!
Издательство «Время»
http://books.vremya.ru
© Елена Съянова, 2025
© «Время», 2025
От автора
Я не могла не написать эту книгу. Заканчивался страшный двадцатый век, мир вступал во второе тысячелетие, объятый хаосом и суматохой перемен, – успеть, догнать, ухватить. Вот и мне судьба подкинула шанс – успеть и ухватить хотя бы часть того уникального архива, который, увы, стремительно утекал из России.
У этого архива своя судьба – он, как и многие культурные ценности, мог бы навсегда остаться в России как законный трофей. Но мировые лидеры тогда решили иначе. Дело в том, что большую часть этого архива составлял массив личных документов вождей Третьего рейха: их дневники, блокноты, записочки, краткие директивы… И письма. Гитлера к Гессу, Гесса – сестре Маргарите, Маргариты – Магде Геббельс, Магды – Роберту Лею, Лея – Гале, возлюбленной молодого Сальвадора Дали… В этих письмах отголоски бурных романов, истории любви и ненависти, дружбы, предательства, политических амбиций. В них истории живых людей, имена которых однажды заставили мир содрогнуться.
Когда эти люди еще держались на политическом олимпе, их биографии, поступки описывались официально – для народа, для истории. И многие исследователи до сих пор «ведутся» на эту информацию. А подлинная их суть – в письмах. И вот эту подлинную, живую историю тогда сочли малозначительной, и было решено вернуть ее потомкам как сугубо личную и частную.
Мне нужно было успеть. У меня было слишком мало времени, чтобы задаваться вопросами – а действительно ли нужна человечеству подлинная история Адольфа Гитлера и Ангелики Раубаль? А интересны ли метаморфозы души Рудольфа Гесса? И нужно ли знать, как на самом деле начинали Геринг и Гиммлер? Как мучительно врастал в свою страшную судьбу Йозеф Геббельс и что за человек был Роберт Лей, если ему единственному из всех соратников фюрера пожал руку Сталин?
Удивительный все-таки оказался архив – он преподносил сюрприз за сюрпризом. Во-первых, письма оказались на трех языках. Рудольф Гесс, например, чаще писал на английском, Лей – на французском, Геббельс постоянно примешивал к немецкому длинные французские пассажи, Геринг часто вставлял mots (фр. «словечки»), акцентируя на них важный для него смысл.
Вот когда я наконец сказала спасибо родителям за то, что в свое время так настойчиво советовали мне закончить иняз, причем не лениться, а освоить сразу несколько языков.
Второй сюрприз неприятный – почерки. Если почерк Гесса идеален, кстати, как и его английский, то почерк Гитлера – кошмар архивиста. И дело не в безграмотности или небрежности, а в какой-то патологической торопливости. Я сделала этот вывод почти сразу, чему позже нашла подтверждение и у немецких историков.
Гитлеру словно бесконечно скучно водить рукой по бумаге, в то время как его язык находится в состоянии покоя. Поживей набросать несколько строк, иногда даже не завершив мысли, и предаться любимому делу – своей бесконечной говорильне. Так он и Mein Kampf («Мою борьбу») писал – бегал по камере и диктовал, а Гесс за ним стенографировал, потом расшифровывал и редактировал.
Все письма Гитлера, которые я видела, короткие, иногда их правильней назвать записками. Чего не скажешь о Геббельсе, например. Это универсал – и говорить мог часами, и писать многостраничные послания, особенно Хелене Ганфштенгль, своей первой страстной любви.
Еще один «сюрприз» – это то, как выглядели сами письма, и то, как их пересылали. Почти все послания Гитлера и Геббельса двусторонние: то есть на лицевой стороне листочка у Гитлера текст, на оборотной – рисунок, чаще всего карикатура на кого-то из соратников или зарисовка здания; а у Геббельса на одной стороне – прозаический текст, на другой – стихи. Геббельс сам признавался, что когда он долго говорит или пишет, то впадает в экстаз. Видимо, экстаз у него выражался и таким образом. Я перевела несколько его стихотворений, они есть в романах.
С письмами Гесса своя история. Одиночных писем я почти не встретила. Практически все они были сложены по четыре-пять штук и находились в картонных коробках. На одной коробке было что-то похожее на штамп берлинской аптеки; возможно, это коробки из-под лекарств. Почему так? Однозначно не могу ответить. То ли сам Гесс писал письма родным в Александрию и затем передавал их с оказией, не рискуя пересылать почтой, то ли эти коробочки собрал и передал следователям в Нюрнберге, уже в 1945-м, его родной младший брат Альфред.
Альфред Гесс, карьера которого резко пресеклась еще в 1941 году, официально выступал в Нюрнберге как свидетель защиты. Второй и главной его миссией во время следствия было вместе с бывшим наставником Рудольфа Гесса Хаусхофером постараться вернуть своему брату память – якобы утерянную в английском плену. Для этого младший Гесс, вероятно, и привез письма старшего, поместив их в аптечные упаковки.
Помимо писем в этой архивной подборке было еще несколько описей (надеюсь, они остались в России), например, с протоколами баварской полиции о ранней деятельности НСДАП, текстами первых речей будущих вождей Германии, несколько политических памфлетов Геббельса. Пришлось все это читать, осмысливать, запоминать. Начал выстраиваться сюжет.
Я сразу поняла, как буду писать этот роман. Поняла, что по-другому просто не получится. Ведь писатель не может ненавидеть своих героев, а я их ненавижу. Значит, меня как автора в этом романе просто не должно быть – будут только они. Такими, какими долгие десятилетия они были скрыты от истории, а открывались лишь друг другу, родным, возлюбленным.
Но меня не оставляло одно сомнение – ведь эти «они» были патологическими лжецами. Если они так врали своему народу и всему миру, могли и друг другу и родным привирать. Значит, все, что возможно, придется за ними проверять. Поэтому необходимо получить допуск и в другие архивы.
О допусках и вообще о ситуации с нашими архивами конца девяностых особый разговор. А если вернуться к концу восьмидесятых, то и говорить было бы просто не о чем. Все пути к наиболее значимым и важным для истории архивам были наглухо перекрыты тройными кордонами спецслужб. Я напомню, кому мы на самом деле обязаны тем, что позже назовут «архивной революцией». А именно – массированным ударам по грифам «секретно» и прорывом в хранилища десятков «застоявшихся» историков, а вместе с ними и всевозможных экспертов, консультантов, помощников депутатов и прочей публики, решавшей собственные проблемы.
Итак, май-июнь 1989 года, Первый съезд народных депутатов СССР, который в прямой трансляции мы все тогда смотрели, как захватывающий сериал. «Агрессивно-послушное» большинство, выступления Сахарова, лобовые атаки на КПСС, а по сути, на советскую власть.
Рядом с этим шумным действом, к которому было приковано внимание страны, шли и локальные бои, например, по вопросу о формировании комиссий, которым предстояло объективно расследовать, в частности, разгон митинга в Тбилиси 9 апреля 1989 года. Председателем этой комиссии был первый секретарь правления Союза писателей СССР, член ЦК КПСС Владимир Васильевич Карпов. Опускаю очередную сшибку и обмен любезностями, Карпов требует слова, а Горбачев в ответ: «Мы завтра тебе дадим слово, Владимир Васильевич». Но Карпов знал Горбачева много лет, знал и эту его манеру вильнуть в сторону от горячего. Он не пошел на трибуну, а просто встал у президиума, прямо рядом с Горбачевым и снова потребовал слова – здесь и сейчас, а не завтра. «Владимир Васильевич, я же сказал, завтра тебе предоставим слово, завтра! Мы же договорились – завтра». А Карпов стоит. Горбачев тоже знал Карпова много лет и понимал, что дело не в том, что члена ЦК КПСС просто так «завтраком не накормишь», а в том, что перед ним Герой Советского Союза, разведчик, добывший с той стороны 79 языков. Помешать ему высказаться вряд ли удастся, не поймут и не поддержат. А то, что Владимир Васильевич задумал, стало ясно с первых же его слов: «Нужно, чтобы в постановлении (о работе комиссий. – Е. С.) был и пункт, что комиссия имеет право ознакомиться со всеми документами, касающимися инцидента, в КГБ, МВД, Министерстве обороны, ЦК КПСС и аппарате Верховного Совета, и все эти документы должны быть даны».
Зал бурно аплодировал. Хлопали даже идейные противники Карпова – Адамович, Сахаров, Афанасьев. Они-то поняли! Вето спецслужб на архивы должно быть снято.
С этого и началось.
И сразу обозначились два потока: историков и фальсификаторов-пропагандистов. В девяностые попасть в некоторые архивы благодаря своим научным публикациям, званиям и прочему было невозможно. Нужно было иметь свою руку, которая подпишет допуск. Мне такой допуск подписала рука Геннадия Эдуардовича Бурбулиса, бывшего госсекретаря, «крестного отца» команды Егора Гайдара. Какое он имел отношение к архивам? И как вообще добывались тогда эти допуски? Об этом я обязательно расскажу – в предисловии ко второму роману трилогии «Гнездо орла».
А пока о том, как я проверяла некоторые приведенные в письмах факты. Один пример: Рудольф Гесс до середины тридцатых годов публичных речей на площадях с балконов домов или открытых трибун почти не произносил. Не умел, не любил, не хотел. И первая же его такого рода публичная речь закончилась большим конфузом: вернувшись с балкона обратно в комнату, Гесс в буквальном смысле упал в обморок.
Он и сам описывал это с юмором как недоразумение, и соратники в письмах и дневниках это забавное событие не обошли. И все в один голос утверждали, что речь Гитлера в Нюрнберге должна была стать ключевой во всей пропагандистской кампании партии, но фюрер тем утром не просто охрип, а разговаривал, «как рыба, выброшенная на берег». И, как назло, горластых и опытных Геббельса и Лея в Нюрнберге не оказалось – они обрабатывали другие города. Там находился только Борман, но этот как оратор был еще хуже Гесса.
И Гесс, который до этого выступал только в кругу экономистов и функционеров, понял, что деваться ему некуда. Многотысячная аудитория, собранная на Фрауенкирхе гауляйтером Франконии Юлиусом Штрайхером, жаждала обещанного экстаза.
Забегая вперед скажу, что с самой речью Гесс справился. Все присутствовавшие утверждали, что после его выступления площадь буквально взорвалась, долго еще ревела и бесновалась. И как это у него с первого же раза так получилось? Не привирают ли соратники?
И я решила проверить. Для этого нужно было отыскать хотя бы подшивку газет города Нюрнберга первой и второй декады сентября 1930 года. Точной даты я тогда не знала, в письмах никто ее пометить не удосужился. Долго искала нужный архив, долго копалась в газетных подшивках (хранились они, на мой взгляд, тогда небрежно), мерзла. А кто подолгу сидел в архивных хранилищах, знает, что через пару часов уже леденеют ноги и пальцы не слушаются. Нашла.
Оказалось, 11 сентября. Да, почти всё, как в письмах: Франкония, Нюрнберг, Фрауенкирхе, огромная толпа в ожидании речи Гитлера. Вместо него появляется другой. Толпа его имени толком и не знала, однако с первых же его реплик, «полетевших в нее, точно тяжелые камни», затихла и слушала час, несколько раз «взрываясь, точно начиненная динамитом, когда оратор делал короткую паузу, чтобы перевести дух». В кавычки я взяла выражения из газетных статей, подтвердивших, таким образом, что Гесс действительно справился.
По такому принципу – доверяй, но проверяй, я и писала все три романа трилогии.
В один роман такой материал не уместился бы, и я просто была обязана дать возможность людям, информация о которых таким образом попала мне в руки, пройти свой путь и получить свое. Каждому свое. Так, кстати говоря, родилось название третьего романа трилогии: «Каждому свое».
Самым же трудным для работы оказался второй роман «Гнездо орла».
НСДАП – уже официальная правящая партия и имеет возможность писать свою историю, создавать собственные образы и мифы. И попробуйте продраться сквозь официозную прессу к правде о Судетском кризисе или аншлюсе Австрии.
И тут снова помогали письма. «Они были живые. Пока мы не проехали по ним» – так маленький сын Лея описывает проезд кортежа машин по усыпанной цветами Ундер-ден-Линден во время одного из триумфов Гитлера… Мир фашизма в моих романах – это еще и мир глазами детей. Их детей.
Я благодарна судьбе за подаренную мне возможность оставить для вас подлинные образы этих людей – не чертей с рогами и копытами, а именно людей, чья истинная сущность оказалась страшнее того, что вы знали о них прежде.
Елена Съянова
Часть I
В Бергхофе с утра лил дождь. По мокрому гравию к открытой веранде тяжело подкатила машина. Плотный человек в форменной рубашке СА, с красным воротником и дубовыми листьями, стремительно прошел мимо стоящих у решетки женщин, даже не заметив их. По всему дому за ним нежно зазвенел хрусталь. Одна из дам с тревогой обернулась вслед. Другая, немного моложе, с вихрами темных кудрей, подошла к самому краю веранды и подставила руку под падающую с крыши упругую струю. Вода фонтаном била ей в грудь, заливала плечи и подбородок, холодные брызги слепили глаза – странно неподвижные, точно горящие изнутри фиолетовым огнем.
Но первая дама этого не увидела. Секунду помедлив, она поспешила вслед за приехавшим и догнала его уже на лестнице, ведущей на второй этаж, куда он собирался вломиться без церемоний и перебудить всех. Он обернулся – его круглое загорелое лицо с поврежденным пулей носом и крохотными пшеничными усиками выражало веселую свирепость.
– Эльза, детка, как приятно увидеть тебя первой! – Он фамильярно чмокнул ее в ладонь. – Что тут за сонное царство? Опять болтали всю ночь? Столько теоретиков в одном месте вызывают у меня желание выстрелить в воздух. Шучу! Разбуди мужа, ему нужно ехать в Мюнхен, объясняться в полиции. – И, увидав удивленно-испуганное выражение ее лица, затряс головой. – Фу, девочка, я тебя напугал!.. Прости… Социалисты-рейхсбаннеровцы1 обиделись на нашего Руди за то, что он немного полетал над их митингом… На пятистах метрах… Часа три…
– Зачем? – искренне удивилась Эльза.
Эрнст Рем широко улыбнулся. Женскую глупость он почитал аксиомой, но Эльза Гесс принадлежала к числу тех редких, прелестных и тихих женщин, которым он прощал излишнюю образованность и даже привычку задавать вопросы. Мимо них молча прошествовала мокрая мрачная Ангелика Раубаль. Рем выдохнул ей в спину, как бык.
Дождь переменил направление. Теперь он хлестал кругами. На траве появлялись и как будто таяли маленькие водяные кратеры. В доме распахивались окна, кто-то пробежал по коридору, из дверей то и дело вырывались раздраженные мужские голоса.
Эльза нашла Ангелику в библиотеке. Гели сидела в кресле, по привычке поджав ноги и упершись подбородком в ладонь.
– Они, видимо, сегодня уедут, – сказала Эльза, – а мы останемся с тобой.
Гели по-детски вытянула шею.
– Ты останешься!
Кто-то приблизился к двери шагами крупного хищника из семейства кошачьих. Обе женщины мгновенно «надели маски». Это был Мартин Борман, бывший штабист СА, оказавшийся необходимым и здесь, в Бергхофе. Обе его не любили, Эльза – холодно и деликатно, Гели – высокомерно-язвительно.
– Извините, фрау, фрейлейн, я только возьму папки. Извините.
Когда он вышел, Ангелика поморщилась.
– Зачем здесь еще один шпион?
– Он не шпионит. Он здесь работает.
Гели соскочила с кресла, подошла к Эльзе и робко положила руки ей на плечи.
– Ты правду сказала? Ты останешься?
Новые шаги заставили их опять переменить выражение лица. Неритмичные и неровные, они то и дело стихали так, точно идущий на что-то натыкался. Гели, убрав руки, досадливо опустила глаза. Эльза приветливо улыбнулась.
– А! Вы здесь? А где Рудольф?
– Я еще не… – начала Эльза.
– И прекрасно! Эрнсту только волю дай, так он всех на рога поставит. Ты ведь знаешь, дорогая, – вошедший поднял палец, – твоим мужем командую только я. Сказано: отдых до вечера – значит, отдых до вечера.
Харизматическому лидеру НСДАП и советнику юстиции Адольфу Гитлеру шел сорок второй год. В то утро 17 августа 1930 года, разбуженный после бессонной ночи и полуторачасового сна известием о бунте берлинского контингента СА, он очень мало походил на себя публичного. Но «Адольф домашний», каким являлся он лишь узкому кругу близких людей, был вполне приемлем, и Эльза подумала, что не из-за ссоры с дядей Гели так взвинчена.
– Свари нам, пожалуйста, кофе, дорогая. Он у тебя всегда превосходен, – попросил Адольф, при этом быстро взглянув на племянницу. – Ты что, купалась?
– Нет, – буркнула Ангелика. – Куда вы все едете?
– В Берлин. – Он снова перевел взгляд на Эльзу. – Обычные дрязги. Кому-то мало денег, кому-то слишком много легальности… Они меня с ума сведут. Я еще весной знал, как действовать, и я бы действовал, если бы не наш идеалист. Так что пусть спит. – Он собрался выйти, но удержался, покачавшись на каблуках. – Ты заметила, дорогая? Рем примчался сюда, а не к Штрассеру. Похоже, Руди его заболтал.
– Ты сам всех заболтал! – грубо вмешалась Ангелика.
Гитлер улыбнулся.
– Кого она защищает, как ты думаешь, дорогая? Рема? Отто Штрассера? Сейчас так и взовьется на дыбы, как кобыла неподкованная!
– Что же ты ему в глаза не скажешь: «Ты, Рудольф, идеалист»? – прищурилась Ангелика.
Гитлер подбоченился и тоже прищурился.
– Вот что я тебе скажу, мартышка, раз уж ты такой заботливый друг: когда Рудольф переутомляется, у него возникают причуды, но если он лезет в самолет – это уже истерика.
– Ты же его и довел! – Она тоже встала руки в боки.
Слова, жесты – все готово для бурной сцены, быть свидетелем которой Эльза не желала.
– Гели, ты не поможешь мне? Вы ведь уезжаете сегодня? – обратилась она к Адольфу, который уже начал тяжело дышать. – Идем, Гели, идем!
«Да расцепитесь вы!» – хотелось ей крикнуть. Она с трудом увела за собой Ангелику, которая пыхтела и упиралась, а Адольф – тоже хорош! – вместо того чтоб спускаться, стоял и насмешливо смотрел им вслед.
Через полчаса в столовой пили крепкий кофе и завтракали. Явственно слышались два голоса – Гитлера и Рема, упражнявшегося в злословии по поводу младшего Штрассера2, с которого и начался разброд.
«С чего бы это?» – вяло гадал, наблюдая за ним, Йозеф Геббельс, партийный пропагандист и агитатор, четыре года назад сбежавший от Штрассеров и теперь позволяющий себе анализировать их поведение. Впрочем, Йозефу сейчас так хотелось спать и так мучительно резал болевшую голову гортанный голос вождя, что он с радостью ушел бы куда-нибудь в сад, лег там на клумбу, и пусть его поливает холодным дождем. Все они – фюрер, Гесс, Пуци, Розенберг и он сам – последние двое суток вообще не ложились, хотя предвыборную программу можно было давно закончить и поставить точку, если бы не два таких «великих стилиста», как Гесс и Розенберг. Оба любую мысль ведут от римского права и, сколачивая табурет, разводят такое рококо, что потом часами сиди и тюкай топориком их виньетки, чтобы вышло хоть что-то удобоваримое для толпы. Сегодня на рассвете взбунтовался даже Пуци. Он сказал Гессу, что если тому так не нравится слово «инстинкт», то пусть будет хоть «сосиска с хреном», потому что пора кончать и ни у кого нет больше сил. На что Рудольф пожелал другу «кончать» со своими любовницами. Пуци хлопнул дверью. Зато теперь сидит бодрый – проспал часов пять.
Крепкий кофе подействовал. Фюрер велел всем отправляться к машинам, а сам поднялся наверх, чтоб написать записку и дать последние указания Борману. Когда он спускался, на лестницу вышла Эльза. Он пожал ей руку и что-то пошептал, но глаза жадно обшаривали глубину дома за ее спиной.
Садясь в машину, он обернулся на окна. В одном, полуоткрытом, стояла Ангелика, подняв ладошку. Она даже не помахала рукой, просто подняла ее, но он испытал такой прилив бодрости и силы, что горе любому, кто сейчас рискнул бы встать у него на пути.
Машины выезжали на дорогу к Оберау, когда дождь внезапно кончился. Порывом ветра рассеяло большое облако над горой, и вновь поверилось, что будет еще и тепло, и солнечно.
Домик в любимом Адольфом местечке под Оберзальцбергом был небольшой, но хорошо устроенный. Он казался просторным из-за продуманного удобства помещений и той рациональности, которую вокруг фюрера насаждал – вместе с собою! – неутомимый Мартин Борман. Пожалуй, только мягкая и внимательная Эльза Гесс старалась изредка ободрить этого «муравья», трудившегося на девственной ниве неустроенного и хаотичного партийного быта. Все прочие бесцеремонно им пользовались и на него же плевали. Уезжая, Гитлер приказал ему остаться и снова взвалить на себя груз рутины, даже не вспомнив при этом, что Мартин пять последних дней не видел собственной постели и три месяца – своей молодой жены Герды с их первенцем Адольфом-Мартином, который начал бегать и скоро должен был задать матери сакраментальный вопрос: а где мой папа?
Эльза нашла Бормана в маленьком кабинете при библиотеке на втором этаже уткнувшимся в документы. Увидев ее, он вежливо встал, но предложение пойти отдохнуть отклонил, объяснив, что на днях в Бергхоф приезжает Геринг и у него прибавилось работы. Эльза настаивала:
– Если вы немедленно не ляжете в постель, Мартин, то заболеете, и я буду чувствовать себя виноватой перед вашей милой женой.
Борман предпочел подчиниться. В свои двадцать девять лет он еще не ведал настоящего утомления, тем более – проблем с нервами, на которые жаловались все, начиная с фюрера.
Если бы за что Мартин и решился попенять Творцу, так это за свою внешность, не позволяющую удовлетворять честолюбие в той мере, в какой оно того требовало. В особенности досадно ему бывало рядом со своим шефом и покровителем Рудольфом Гессом с его доминирующим ростом, роскошной шевелюрой и магнетическими зелеными глазами, в которых можно было увидеть широкий диапазон страстей – от пылкого фанатизма до иезуитского коварства.
Было около трех часов дня. По мокрым дорожкам бегали счастливые овчарки. Охрана из СС и СА дремала на солнышке. Канцелярия во флигеле жила отдельной жизнью. Малыш кого-то из прислуги, лет четырех, забежал с заднего двора и, хрустя ножками по гравию, погнался за щенком. Тотчас его подхватил охранник и на вытянутых руках отнес к матери, которая, отложив дела, конечно, сделала шалуну на ушко небольшое внушение. Видевшая эту сцену из окна Эльза живо представила, как касаются женские губы нежного, как лепесток, детского ушка, и у нее защемило в груди.
Ей было двадцать девять. Она была замужем три года, а перед тем еще несколько лет они жили с Рудольфом вместе, и у них уже мог бы быть малыш. То есть по всем срокам он просто обязан был появиться. И они так хотели его! Оба совершенно здоровы, никаких отклонений, никаких проблем. В чем дело? Правда, они так редко бывают вместе…
Этой весною, когда рухнула очередная надежда, Эльза, пересилив себя, тайком обратилась к доктору, старинному приятелю своей матери, и тот, помнивший ее с колыбели, провел самый тщательный осмотр, а после, задав кучу вопросов, на которые она отвечала, как на исповеди, объявил, что ребенок у них будет, нужно только успокоиться и перестать его так сильно ждать. Она справилась бы с собою, но ситуация начала не на шутку раздражать мужа, невзирая на всю его занятость. Той же весною Эльза, надеясь снять напряжение, сделала непростительную глупость – предложила взять младенца из какого-нибудь швейцарского или британского приюта. Рудольф резко отвечал, что не желает этого, а две недели спустя она узнала, что у него сменилась берлинская секретарша.
Видный член партии, ветеран Добровольческого корпуса Эппа Фриц Шперр отправил свою беременную дочь Ингеборг не то в Бремен, не то еще дальше, и двадцатилетняя Инга, красавица, недотрога, приезжавшая на работу в белоснежном «мерседесе» и появлявшаяся всюду под присмотром своей чопорной матери, безропотно отправилась в партийную провинцию. Отец же, депутат рейхстага и советник по финансам, проглотил свой стыд и сделал вид, что у него никогда не было обожаемой дочери.
Узнав обо всем от подруг, Елены Ганфштенгль и Карин Геринг, Эльза пришла в ужас от нелепости происходящего, а еще более – от душной волны ревности, которая захлестнула все ее существо. Но она справилась с собой. Рудольфу же, втайне ждавшему наказания, она сказала, что теперь будет всегда и всюду ездить с ним, и поинтересовалась, нет ли у него возражений. Муж смиренно отвечал, что возражений нет и он очень доволен.
И вот они здесь, в чудесном, тихом Бергхофе, почти вдвоем, почти свободные, почти одни.
– Эльза, можно к тебе? – Ангелика неслышно подкралась сзади и стала на некотором отдалении, вытянув шею, чтобы увидеть, на что подруга смотрит за окном.
Эльза, чуть вздохнув, улыбнулась ей:
– Я так отвыкла от тишины!
Гели забралась с ногами на диван и робко попросила:
– Посиди со мной.
– Когда мы утром вышли на веранду, ты хотела мне что-то сказать, – напомнила Эльза.
– Если я начну говорить, так не заткнусь до вечера. Видно, у нас с дядей это в крови. Нет, нет! – воскликнула Гели, опережая какое-то замечание Эльзы. – Я так мечтала, что ты поговоришь со мной, все мне расскажешь!
– Что же тебе рассказать? – спросила Эльза, тоже усаживаясь в уголок дивана.
– Все-все! Мне все хочется знать! Про твою маму, про детство, про сестер, как ты влюбилась. Как вы жили в Мюнхене!
– Швабинг – это действительно было чудесно. Хотя почему «было»? Я думаю, этот район останется таким всегда. Просто нас там уже нет.
– И вы каждый день ходили в театр?
– Иногда и по два раза, вечером на Шлеммера или Бранда, а ночью – в кабаре. Мне очень повезло. Я видела… зарождение жанров. Мне не все нравилось в авангарде, но я всегда старалась понять чувства автора, его желание говорить со мной на его собственном языке.
– А Рудольф?
– А он только цеплялся ко всему, Кандинский был у него учителем недоучек, а новая опера – шрапнелью под соусом.
Гели рассмеялась.
– А на выставки или поэтические вечера я вообще с ним отказалась ходить, потому что он сразу же начинал спорить и своей политэкономией доводил этих ребят до слез. У него уже тогда был один критерий, и если он говорил «мне скучно» – все, крест на всем!
– Вы ссорились?
– Да нет, просто один раз я не выдержала и попросила взять меня туда, где ему весело. На что он отвечал, что позорно веселиться после такой войны. Однако несколько месяцев спустя…
Шла весна 1921 года. У обоих были экзамены, и они несколько дней не виделись.
И вдруг, уже поздно вечером, он явился к ней возбужденный, велел надеть что-нибудь попроще, и – о боже, в какую дыру они отправились! Самая что ни на есть жуткая пивнушка, какими бонны пугают маленьких непослушных девочек. Накурено так, что щиплет глаза, повсюду грязные кружки с налипшей пеной, озлобленные лица, хриплые голоса.
– Руди, а что мы здесь будем делать? – робко спросила Эльза.
– Слушать, – отрезал он.
В это время компания у стены горланила похабную песню, а на небольшом возвышении в конце зала кто-то что-то выкрикивал.
– Его? – пискнула Эльза.
– Нет. Я скажу кого.
Когда наконец он указал ей на очередного оратора, Эльза, разогнав платочком дым перед собою, добросовестно всмотрелась, но ничего не поняла. Стоял некто худенький, с мокрым лбом и странно неподвижными серо-голубыми глазами. Он стоял и молчал, но в пивной становилось все тише и тише и наконец стихло совсем. Тогда он произнес первые фразы. Сначала вполголоса и так, точно просил о чем-то. Потом – чуть громче, сильней нажимая на отдельные слова. Внезапно его голос сорвался на хриплый крик, от которого сидящие за столиками начали медленно подниматься, и вскоре это был уже какой-то животный рев и вой, причем казалось, что рычат сразу несколько зверей. Под конец выкрикнув что-то два раза подряд, он смолк, а пивная поднялась на дыбы. Все орали, гремели стульями, в воздух вздымались кружки, развешивая по плечам кружевную пену.
Эльза поймала себя на том, что стоит, открыв рот, а закрыв его, робко посмотрела на Рудольфа, который, тяжело дыша, уставился в пол. Потом резко взял ее за руку и вывел на улицу. Рядом в переулке их ждала машина, но он молча шел, крепко держа ее за руку – так что она едва за ним поспевала. Внезапно он остановился и посмотрел ей в глаза.
– Ты поняла?
Она ничего не поняла и не знала, что ответить, но чутким сердцем угадала: если ответит не так, то может потерять любимого.
– Он говорил о судьбе Германии?
Рудольф просиял.
– Да! Он говорил о Германии! О нашем позоре. О предателях. О величии. О нашей чести. Он… Я…
Они снова зашагали по темной улице. Рудольфу как будто не хватало воздуха.
Она сейчас не помнит, сколько они бродили по ночному Мюнхену, но она знает – именно эта ночь их соединила.
Утром, завтракая у Хаусхоферов, Рудольф с увлечением рассказывал об ораторе из пивной, и Эльза отметила, что профессор Карл Хаусхофер, лишь недавно снявший свой генеральский мундир, слушает своего любимца без тени иронии…
«Значит, в первый раз я не произвел на тебя впечатления?» – спросил ее как-то Адольф.
Что она могла ему ответить? Ей было семнадцать. Она не видела верденских окопов, заваленных кусками разлагающихся тел, не слышала, как звякают о дно эмалированной ванночки осколки, которые вырезает из твоего тела хирургический скальпель, не хоронила друзей. Ей нечем было понять его…
– Одним словом, через несколько месяцев он привел меня в пивную в рабочем квартале Мюнхена, – завершила Эльза, – и там…
– Что было там, я догадываюсь, – скороговоркой произнесла Ангелика. – Расскажи лучше, как вы с Руди познакомились.
– Обыкновенно. Как все. Жили по соседству, случайно встречались на улице, в университете, вместе ходили в горы… У нас была замечательная компания.
– А потом?
– Тоже ничего необыкновенного. Просто мы много бывали вместе и научились понимать друг друга.
– Какая ты счастливая!
Эльза улыбнулась.
– Гели, тебе только двадцать два…
– Ты думаешь, в тридцать два для меня что-нибудь изменится? Нет! Если я теперь с этим не справлюсь, то не справлюсь никогда. Эльза! – Ангелика заглянула ей в глаза, как проголодавшаяся собачонка. – Ты поможешь мне?
– Да, конечно!
– Даже если… Даже если они станут возражать?
– Почему ты думаешь, что кто-то не желает тебе добра?
– Но ты не знаешь, что я задумала…
– Ты хотела бы куда-то вырваться? Что-то попробовать сама? Может быть, поучиться пению?
Гели схватила ее руку и прижала к щеке.
– Эльза, я так люблю тебя! Ты все понимаешь!
– Поговори с Адольфом. Может быть…
Ангелику передернуло.
– Адольф? Он скорее замурует меня вот в эту стену, чем выпустит! Нет… – Вскочив с дивана, она походила по комнате, постояла у окна. Она как будто собиралась с духом. – Дядя как-то сказал, что в его жизни есть только два человека – я и Рудольф. И что если нас не будет, он… сделается другим. Он сказал: если я вас потеряю, то превращусь в функцию. Он это произнес так искренне, как никогда прежде. Он никогда прежде не говорил со мной так. Может быть, он лгал?
