Kitabı oxu: «Театр»

Глава 1. Падение

Казимир

Последний раз я был в Театре с мамой, и она плакала весь вечер.

Сейчас я немного лучше понимаю её чувства, хотя тогда не обратил на них внимания. Мне было всего семь, священный возраст впечатлительной наивности: я восхищался каждой деталью интерьера, моя голова кружилась от высоты потолка, пальцы вплетались в металлические побеги виноградных лоз, обвивающих колонны. Я был покорён изяществом и отрешённостью мраморных ангелов. Меня завораживали блики заходящего солнца в мозаике цветных витражей. Люди вокруг казались необыкновенно-красивыми – женщины в длинных платьях, с цветами в волосах, мужчины в начищенных ботинках, с затейливыми перстнями и снежными манжетами рукавов…

Я был влюблён в актёров. Мне, мечтательному мальчишке, они казались существами из сказок. Необыкновенно-красивые, в невероятных костюмах, они двигались легко и плавно, смеялись мелодично, как если бы звенели колокольчики или перекликались струны. Кланялись гостям, гладили клавиши фортепиано. Пели одну и ту же песню из разных концов зала. Светловолосая актриса – на её лице были нарисованы хрупкие абрикосовые ветви с молодыми цветами – наклонилась ко мне с нежной улыбкой и вложила в мою ладонь восковой бутон лотоса.

А мама плакала. Отец обнимал её плечи, говорил что-то ей на ухо: «Вернёмся домой, если хочешь».

– Не хочу, Честер, – отвечала мама, качая головой. Её длинные серьги звенели, соприкасаясь хрустальными гранями. – Я хочу увидеть всё до конца.

За несколько мгновений до того, как погас свет, я спросил маму, что её так расстроило. Разве ей не нравится здесь? Разве это место не похоже на сказочный сон?

– Так и есть, Касси, моё солнышко. Но раньше… Раньше оно было совсем другим.

Я не понял её тогда. Но теперь понимаю.

Ничего не изменилось в интерьере: те же мраморные ангелы у стен, те же колонны, возносящие искусственные лозы к потолку. Точно также свет заходящего солнца искажается в витражных окнах. То же место, то же время, только я другой. Мне больше не семь лет, я не держу маму за руку. Я стою посреди зала и прислушиваюсь к горькому вкусу разочарования.

Сказочное место, самое яркое и волшебное воспоминание детства, рушится на моих глазах.

Мраморные ангелы. Они были красивы когда-то, но сейчас их лица потемнели, в складках одежд скопилась душная пыль. Краски витражей выцвели от времени, кое-где потрескались и даже осыпались. Виноградные лозы вытерты до блеска, листья надколоты, на стеблях – пятна ржавчины. В старых канделябрах – старая паутина.

Была ли она здесь в тот вечер? Тогда я мог не заметить деталей, но мама наверняка видела, что это место умирает. Что никто не заботится о нём, не любит его красоту, не поддерживает его волшебство.

Говорю себе – не стоило приходить. Нужно было улыбнуться афише, воскресить в памяти самые яркие образы того вечера и уехать, погулять в городе, выпить кофе с кем-нибудь из случайно встреченных знакомых. Говорю – ещё не поздно уйти. Развернуться, пройти мимо безмолвного камердинера, преодолеть семьдесят две ступеньки и махнуть водителю, он наверняка даже не успел отогнать машину.

Разворачиваюсь. Прохожу мимо безмолвного камердинера.

Отдаю пальто и трость агенту. Принимаю из его рук маску.

– Прошу за мной, – приглашает он, – Аукцион вот-вот начнётся.

В прошлый раз мы приходили все вместе зимой: это был праздничный вечер, представление без повода. Теперь же, в середине лета, я попал на Аукцион. Ему тоже предшествовало представление, но уже с определённой целью – в наилучшем свете показать актёров. Одурманить зрителей напыщенной красотой, вычурными костюмами, надуманными образами, отработанными движениями. Мне становится скучно ещё в первые пять минут, и я отворачиваюсь, предпочитая разглядывать случайных соседей по ложе, нежели наблюдать за этим игрушечным маскарадом.

В этот раз людей намного меньше, чем я помню. Через два кресла от меня полный мужчина в лиловом пиджаке тяжело сопит, пытаясь прочесть что-то из программы в темноте. Рядом с ним женщина в позолоченной маске подносит к глазам лорнет. Я слышу, как они обмениваются бессмысленными замечаниями, оценивая актёров.

– Вот этот, слева, ничего. Чувствуется профессионализм.

– Слишком юн. Ничего больше не умеет.

Мне становится противно, и я снова отворачиваюсь. Не то чтобы меня на самом деле волновало происходящее: это мама ненавидела Аукционы. Я не испытываю к ним отвращения, не сопереживаю актёрам. Просто не думаю об этом. Мир искусства не входит больше в сферу моих интересов. Но если сегодня я позволил себе такую слабость, если я снова здесь – пусть это будет похоже на тот памятный вечер хоть немного. Ведь семилетний Казимир Войелло ничего не знал об Аукционах. Не знал, что нарядные гости Театра – потенциальные покупатели и спонсоры, а загадочные актёры со звонкими голосами – всего лишь товар.

В конце концов меня очаровывает музыка – плавная нарастающая мелодия, многоголосье скрипок, едва слышимое эхо флейт. Она ходят кругами, повторяя одно и то же, но каждый круг – на шажок шире предыдущего. Новые инструменты вплетают свои голоса в общий хор, звук становится всё глубже и многограннее. За одной мелодией я слышу другую: постепенно они сходятся, скрещиваются, сплетаются, балансируют на одной общей ноте. В мгновение затишья бархатистый бас виолончели поднимается над остальными, и весь зал, всё пространство от нас до затерянного в темноте потолка наполняется глубокой мягкой вибрацией. Плавное легато. Голос инструмента поднимается по ступеням нот вальсирующим шагом.

Я наблюдаю за человеком, идущим по натянутой струне высоко над сценой. Его длинные одежды развеваются, как если бы он стоял против ветра, но я знаю, что каждое движение невесомой материи направляется его телом. Идеальный баланс. Идеальный ритм. Это его шаги я слышу в музыке.

Человек, идущий по музыке.

Я сосредотачиваюсь на его фигуре, на круговом движении вскинутых рук. В эту минуту для меня не существует остальных, точно таких же канатоходцев вокруг, с одеждой того же цвета, выполняющих тот же акробатический трюк. Смотрю внимательно, но всё равно пропускаю мгновение – одно единственное мгновение, когда прерывается музыка, и его нога соскальзывает с троса.

Длинные волосы взлетают вверх вместе с прозрачной тканью – это похоже на крылья, огромные крылья прекрасной птицы. Тело актёра причудливо изгибается, он сплетает руки над головой, но тут же раскидывает их в стороны, и крылья складываются, обвивая его запястья. Следующее движение – ещё один невероятный изгиб – как если бы нырять в море, падать, тонким лезвием рассекая воду, и уже за чертой волны познавать невесомость. Мне кажется, что я вижу его лицо. Абсолютно спокойное, с закрытыми глазами, ни тени испуга. Неосознанно встаю и наклоняюсь вперёд, жадно поглощая каждую деталь его падения.

Сейчас он разобьётся.

Но когда я почти уверен в неизбежности удара, когда танцоры со сцены замечают это и разбегаются, как муравьи, к её краям – тогда он удивительным образом достаёт до одного из тросов. Сгибает ноги (я почти слышу звук, с которым натягивается струна под его коленями), и падение замедляется, а в следующее мгновение он снова взлетает вверх, и снова изгибается всем телом. Теперь это похоже на выстрел из лука – на саму стрелу или на тетиву, когда она поёт в движении.

Я не знаю, как это возможно, и не уверен, возможно ли вообще – но этот человек приземляется на точно такую же нить, с какой только что сорвался. Приземляется ногами и руками одновременно. Только белая материя и длинные серые волосы не успевают за ним, и опускаются медленно на его плечи, руки, ложатся на спину. Мне снова кажется, что я вижу его лицо, на этот раз – его тёмные глаза, смотрящие в зал. И снова – ни тени страха.

В следующее мгновение по залу проносится вздох облегчения – все поднимаются, роняют лорнеты и листы каталогов, какая-то женщина вскрикивает тонким неестественным голосом. Тогда я понимаю, что всё это невероятное действо – весь его полёт – видел только я, а остальные заметили лишь близость пола. Музыка не остановилась. Представление тоже.

Остановилось только моё сердце, и я усилием воли заставляю его биться дальше. Сажусь на своё место, складываю на коленях подрагивающие руки.

– Что это было? Он сорвался?!

– Не знаю… Не уверен… Я не видел…

Я видел. Я видел каждое мгновение, каждый жест. Видел всё от начала и до конца.

Он не сорвался.

Он…

***

В ярко освещённом медицинском кабинете звенит перетянутая нить злости и напряжения. Фельдшер, нервная девушка с коротко остриженными волосами, кромсает ножницами тонкую материю бинтов. Иоши Сора смотрит в потолок с неподражаемым выражением Присутствия-Не-Здесь – его обычное состояние в критической ситуации. Притвориться глухим и слепым. Непонимающим. Мёртвым. Таким, с какого не спросишь.

Но нервная девушка-фельдшер привыкла к такому его поведению, и потому не ждёт ответной реакции сию секунду. Она знает, что Сора не глухой. И ещё знает, что сегодня он не сможет молчать.

– А если бы ты не успел? Если бы просчитался? Если бы на этом тросе уже кто-то был? Ты поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь всех актёров на сцене! Это просто омерзительно, Сора, просто…. – говорит фельдшер и захлёбывается от возмущения.

– И думаешь, тебе это спустят с рук? Думаешь, можно срывать каждое представление, и тебе за это ничего не будет?! Да все уже сто раз догадались, зачем ты это делаешь, и я уверена, что Маэстро выставит тебя прямо сегодня, потому что ему абсолютно не сдался бездарный актёр, который не может даже по канату пройти, не превратив это в цирк одного идиота! – говорит она и разрывает тонкую материю бинта жестом убийцы. – Нельзя всё время оставаться здесь! Не так, как это делаешь ты! Ладно, шесть лет, ладно, десять, но ты мог бы возвращаться, как это делают другие, ты, ты….

– Может быть, – обрывает её Сора тихим низким голосом, – Мне попробовать твой способ? Ты ведь тоже не спешишь продвигаться по карьерной лестнице, младший фельдшер.

Она замахивается стеклянной баночкой дезинфектора, Сора привычно вскидывает руку, готовясь поймать её запястье, но одновременно с этим открывается дверь, и агент на пороге, раскрасневшийся от тревоги и спешки, выдыхает с облегчением.

– Слава богу, ты здесь! Сора, твой лот ушёл по первой ставке. Маэстро просил передать, что ждёт тебя в холле сию же секунду!

От его слов натягивается ещё одна нить – надрывной тишины. Две пары глаз смотрят на агента сначала с непониманием, а потом с двумя оттенками осознания. Злорадное торжество фельдшера и загнанная ярость актёра.

– Ну что, допрыгался, птенчик? Сейчас закончу перевязку и….

Её прерывает страшный грохот: Соре достаточно протянуть руку, чтобы толкнуть столик с медицинскими инструментами, и все её баночки-скляночки разлетаются по полу. Он делает это медленно, но само действие выдаёт состояние. Неконтролируемое бешенство. Самый настоящий срыв.

Это его собственная практика: чтобы вернуться в реальность, чтобы доказать себе, что происходящее происходит на самом деле, он разбивает или роняет что-нибудь, что может разрушить звуковое пространство. Бокал с шампанским, разлетающийся на мелкие осколки. Столик с медицинским инвентарём.

– Что ты творишь, мать твою! Сора!

– А ну стой, сволочь!

Но он быстрее их обоих: в два шага пересекает комнату, выдёргивает задвижную полку из стеллажа и швыряет её в окно.

Агент шарахается обратно к двери, фельдшер садится на пол и закрывает голову руками, защищаясь от осколков.

На шум сбегаются ещё несколько агентов и сам Маэстро. Вместе им удаётся изловить и удержать Сору, пусть и не сразу – хотя он сам не сопротивляется с того момента, как ругающиеся мужчины оттаскивают его от разорённого стеллажа. По отработанной инструкции фельдшер вкалывает актёру быстродействующий седатив, но ещё несколько минут они стоят вокруг, не разжимая рук, и наблюдают за тем, как расслабляется лицо Соры и стекленеет безучастный взгляд. Только тогда Маэстро выпускает его запястья.

– Ну? Что ты ему сказала? – спрашивает сурово, поправляя галстук-бабочку.

– Да я ничего не успела сказать! Он услышал про лот, и сразу….

– Не сразу, – встревает агент, – Но да, больше мы ничего не говорили. Первый раз вижу такую реакцию….

– Ну, не первый, – пожимает плечами Маэстро, – Впрочем, это было ожидаемо в его случае. Обычный нервный срыв, к тому всё и шло. Он не сказал тебе, что это такое было на сцене?

– Не сказал….

– Хм. Я сначала подумал, что самоубийство. Но нет, что-то другое.

– И что теперь? То есть, мы же не можем так его отправить к покупателю?

– Я сам поговорю с клиентом. Скажу, что Сора у тебя на перевязке. Только сделай так, чтобы в машину он сел сам, а не мы на руках занесли.

Маэстро выделяет нескольких агентов убрать осколки и проследить на всякий случай (он никогда не доверяет актёрам, даже в таком состоянии), и уходит, потирая ушибленное предплечье. Притихшая фельдшер перебирает уцелевшие пузырьки, ища что-нибудь подходящее, и время от времени тревожно поглядывает в сторону Соры.

– Я слышал, что он не уезжал из Театра уже десять лет, – тихо говорит тот самый агент. Теперь он стоит, прислонившись к стене возле кушетки, и задумчиво рассматривает кровавые пятна на белой одежде актёра, – Не знаешь, правда ли?

– Четырнадцать, – без всякого выражения поправляет девушка. – Он всегда выкидывал что-нибудь этакое на представлениях, чтобы никто на него не ставил. Вот и теперь….

– Теперь не сработало. Да…. Не представляю, кому же это радость такая достанется. Даже жалко человека.

– Жалко, – так же безучастно повторяет фельдшер, и больше они не говорят.

Глава 2. Маски

Казимир

В маленьком кабинете Маэстро я наконец-то остаюсь один, но легче от этого не становится: руки по-прежнему дрожат, и кровь всё также стучит в висках. Измеряю шагами комнату, пробую на удобство все стулья и подоконник. Должно пройти какое-то время, но, как назло, оно здесь будто остановилось. Чтобы доказать себе, что это не так, я считаю секунды. Минуты. На одиннадцатой дверь открывается.

– Мои искренние извинения! Иоши Сора повредил ноги во время выступления, и фельдшер его не отпустила. Через полчаса всё будет готово, а пока…

Я знаю этого человека: директор и распорядитель Театра последние двадцать лет. Здесь его называют Маэстро. В прошлый раз мы тоже виделись, он приходил поприветствовать моих родителей, пожимал руку отца, улыбался матери. Мне кажется, Маэстро совсем не изменился: та же полная фигура, неизменный галстук-бабочка, вьющиеся волосы с проседью. Садится напротив, и я замечаю, как странно он потирает предплечье.

– Вы прочитали договор? Ох уж эти формальности…

Точно. Договор на покупку. Я бегло просмотрел его и также бегло подписал, спеша опередить сомнения. Так что, когда они всё-таки прокрались в моё замутнённое эмоциями сознание, отступать было поздно. Иногда удаётся обхитрить и самого себя.

– Да, я прочёл.

– Хорошо, – улыбается Маэстро.

Всё это время мне не даёт покоя его взгляд: цепкий и равнодушный, он совершенно не уместен на доброжелательном полном лице. Мне кажется, что этот человек рассматривает меня, гадает, где мы встречались раньше. Я жалею, что оставил шляпу в машине – приметные волосы альбиноса не спрячешь под маской и едва ли с чем-то спутаешь. Ещё немного, и он вспомнит. Нужно его отвлечь.

– Этот человек… Иоши Сора…

– Ах, знаю, что вы хотите спросить, – и снова эта широкая улыбка, – Но у меня нет ответа на ваш вопрос. Только мои догадки! Видите ли, у Соры была тяжёлая неделя. Возможно, эта ошибка – результат переутомления. Ещё виной может быть костюм, знайте ли, он не особо подходил его роли, но спорить с модельерами…

– Но это не было ошибкой, – перебиваю я и тут же замолкаю, почувствовав очередной укол сомнения.

Могу ли я быть уверен? В конце концов, я ничего не понимаю в этом, у меня было эмоциональное помутнение из-за музыки, я ещё не выпил лекарство, я мог почувствовать что угодно – и вовсе не обязательно это было правдой. Но Маэстро внимателен к деталям. Его добродушная улыбка уже погасла.

– Возможно, – осторожно отвечает мой собеседник, – Я допускаю и такой вариант. Вы сможете спросить его самого об этом.

Киваю в ответ и отворачиваюсь. Меня вновь одолевают сомнения. Что я делаю? Зачем? Как объясню это Сэрине? Самому себе через несколько часов?..

…человек, идущий по музыке…

– Да, я спрошу его.

***

В холле актёры празднуют праздник. Всеобщее возбуждённое веселье искрится в воздухе, лопается пузырьками шампанского. Они сталкивают бокалы и кричат своё мелодичное «ура!». Провожают тех, кто уезжает, поздравляют друг друга с окончанием летнего представления, на подготовку к которому ушло столько сил и времени. Кто-то собирается, кто-то плачет, раздавленный неудачей. Кто-то плачет, напуганный удачей. Кто-то – молодой человек с короткими красными волосами – верит в лучшее, но думает о худшем.

Иоши Сора сидит на полу, привалившись к стене, и безразлично смотрит в пространство. Его никто не замечает, он сам провёл эту черту между собой и остальными. Безучастный к празднику, равнодушный к печали. Всегда неприметный, держащийся в стороне.

– Не собираешься?

Женщина в тёмном свитере садится рядом, с удовольствием вытянув ноги и сладко зевнув. Она из старого состава, Сора знает её с детства. У неё светлые ресницы и брови, светлая кожа, светлые длинные волосы. Паутина морщинок в уголках глаз.

– Ты ведь Йоши, да? Я тебя помню. Ещё мальчишкой. Четырнадцать лет прошло, надо же! Так быстро, я и не заметила. Чувствую себя старой.

Сора не отвечает, ничего не меняется в его лице. Но она как будто и не ждёт ответа.

Чувствовать себя старой – это не любить шумных людей в холле, из которых ты никого не знаешь, потому что они пришли совсем недавно и уже уходят. Чувствовать себя старой – уезжать и возвращаться много раз, и теперь, в последний свой отъезд, проводить время с единственным, кому можно рассказывать, не боясь быть непонятой. Не боясь услышать ответ.

– Я наблюдала за тобой на сцене. Это было очень опасно, но… красиво. Подозреваю, что ты куда способнее, чем хочешь казаться. И я даже догадываюсь, почему.

Она молчит несколько минут, слушая нетрезвый смех ликующих актёров.

– Но ты не зазнавайся совсем. Не думай, что ты такой особенный. Никто не уезжает с первого раза навсегда. Скажу тебе больше, в первый раз никто не уезжает дольше, чем на неделю. Две – максимум. Так что не нужно разводить из этого такую трагедию.

Сора молчит. Истерично.

– Кстати, – вспомнив что-то, она хлопает себя по бокам и достаёт из недр огромного свитера маленький белый пенал, – Ты же наверняка не готовился, раз это твой первый раз. И зря поругался с Нэл, она, в общем-то, всегда помогает с запасами. На будущее – собирай заранее, если не дружишь с фельдшером. А так… Ладно, я-то знаю, где достать ещё, а ты на стены полезешь через пару дней. Так что забирай мои. И удачи тебе, Йоши. Надеюсь, мы больше не встретимся.

Когда она уходит, Сора открывает пенал с глухим щелчком. Даже не поворачивает головы – достаточно беглого взгляда, чтобы узнать таблетки со снотворным и питательные капсулы. Обычный двухнедельный набор.

– Тебе пригодится….

Его руки вздрагивают, и что-то меняется во взгляде.

– Раз это твой первый раз….

Чтобы закрыть пенал, приходится приложить усилия. Хотя бы для того, чтобы не выронить его. Не запустить в стену. Или в разноцветную шумную толпу. Впрочем, вряд ли бы получилось – пальцы едва сгибаются теперь, и неконтролируемая дрожь поднимается от их кончиков к плечам.

На потёртой белой крышечке – неровная гравировка. «Кода». После конца.

Казимир

На улице совсем стемнело, а до этого ещё прошёл дождь. Теперь блики городских огней рассыпаются по булыжникам мостовой, а воздух пахнет землёй. Я пробую его на вкус и думаю о том, как сильно хочу поскорее оказаться дома.

Нас провожает целая делегация: два агента и девушка с короткой стрижкой, кажется, младший фельдшер. Она что-то говорит Соре, но он выглядит так, будто не слушает её или просто не слышит. Я наблюдаю за ними из машины. Мне надоело ждать, но почему-то – почему? – я не хочу торопить их.

– Иоши Сора!

Это кричит парень с красными волосами. Его я видел на сцене, и он тоже уезжает сейчас с кем-то из гостей. На его оклик Сора тоже не реагирует, но парень подходит ближе, и я замечаю его улыбку – тревожную и натянутую, как если бы все чувства в неё не вмещались.

– Так вы тоже! Невероятно…. Тогда удачи нам, да? Надеюсь, мы больше не….

Я не расслышал отсюда, что ответил ему Сора, но парнишка даже отшатнулся от удивления. Вот он мотает головой, и непонятно, от несогласия это или просто от глубокого потрясения. Тогда же его окликают из другой машины, и он уходит – подавленный и какой-то потерянный. Интересно, что это было? Одно или два слова. Что-то, чего мальчик не ожидал услышать.

Надеюсь, мы больше не что?

Я задумываюсь об этом и пропускаю момент, когда прощальная церемония заканчивается, и вот гарсон уже заводит двигатель, а Сора сидит позади меня. Дожидаюсь, пока провожающие уйдут, и снимаю маску, не сдержав вздох облегчения.

– Так значит, Иоши Сора. Я – Казимир Войелло, будем знакомы.

Наблюдаю за его отражением в зеркале: вблизи выглядит совсем не так, как со сцены, и уж точно не так, как мне тогда показалось. У него действительно тёмные глаза, но, возможно, не от природы, а от чёрных кругов, залёгших под ними. Кожа, напротив, неестественно-белая, почти как у меня. Я подбираю слово «болезненный», и с удивлением обнаруживаю, что оно подходит всей внешности Соры – и цвету кожи, и длинным серым волосам, и заострённым скулам. Даже выражению лица. Даже взгляду.

– Ехать нам долго, около шести часов. Так что можешь поспать пока, ты выглядишь уставшим.

И ещё он мне не отвечает. Как будто говорю со стеной – никакого отклика, камни в пустоту. Мне кажется, что я уже сталкивался с подобным однажды, но эта мысль оказывается горькой на вкус, и от неё что-то болезненно тянет в груди.

Я всё ещё слишком многое чувствую: отголоски разочарования, будоражащий флёр пережитого восторга, подавленного долгим ожиданием, тревожное эхо испуга и фальшивые нотки сомнений. Это только мои эмоции. Даже их хватает с головой, но есть ещё усталое непонимание гарсона, и неразборчивый, перенасыщенный шум провожающих. Я отстраняюсь от этого всеми силами, проклиная себя за слабость. В такие дни – когда между приёмами лекарства нужно сделать перерыв – мне следует сидеть дома, заниматься чем-нибудь монотонным и однообразным, ни с кем не контактировать. Я должен был вернуться ещё до полуночи. Должен был проспать до утра, выпить свои таблетки с кофе, и тогда всё было бы хорошо.

«Самое сложное уже позади, – говорю я себе в утешение, – Осталось только вернуться и объясниться с сестрой. Всё будет в порядке. Я пережил все эмоции ещё до того, как осознал их».

Да, осталось совсем немного. И ещё кое-что.

Кое-что, к чему я хочу вернуться до того, как это перестанет волновать меня.

– На счёт твоего выступления.

Я оборачиваюсь к нему, чтобы не пропустить ни одной детали, которая может выдать его мысли. Собираюсь прочитать каждый жест, каждую мимическую морщинку. Что угодно, что поможет мне приблизиться к сути.

Я собираюсь спросить. Задать конкретный вопрос, услышать конкретный ответ. Собираюсь ограничиться фактами, как делаю это всегда. Но заготовленные слова внезапно теряют смысл, я забываю их звук, забываю, как они произносятся. Вместо них рождаются другие. Откуда-то из глубин сознания, где всё ещё сбивается с ритма моё непривычное к восторгу сердце.

– Это было восхитительно. Самое красивое, что я видел сегодня. И самое настоящее.

Иоши Сора смотрит в окно. В секунду моих откровений огни города выбеливают его лицо, и я замечаю дорожки слёз на его щеках.

– Это было похоже на полёт.

И только теперь осознаю то, что вижу.

Нечто надрывается внутри, как если бы трос, который спас его тогда, оказался не закреплён.

Я ожидал чего угодно. Любой реакции. Хотел услышать ответ, но допускал и его отсутствие. Я мог бы продолжить. Всё ещё мог спросить.

Чем это было на самом деле? Ведь ты не мог ошибиться. Не в этот идеальный момент. Ошибка не могла выглядеть в сотню раз лучше всех номеров этой постановки. Твоя ошибка не могла быть такой совершенной.

Но я ничего больше не говорю.

Отворачиваюсь и смотрю на дорогу. Провожаю глазами ярко освещённые бульвары, цветные вывески торговых лавок.

Сонное полотно тишины медленно застилает наши глаза и уши, и я не тревожу его до самого рассвета.

Мы успеваем ещё до восхода: меня будит запах моря, и последние полчаса дороги я уже не могу уснуть. В предрассветном мареве тянутся прибрежные степи, сквозь мерный шум двигателя и шорох колёс я слышу, как волны вылизывают береговые скалы. Мой дом одиноко стоит на холме – светлые стены, высокие окна, огни на террасе, оставленные к нашему возвращению.

– Отведи его к Тинаре, – тихо говорю я гарсону, когда автомобиль останавливается у калитки. Открывая дверь, присматриваюсь окнам второго этажа. Неужели мне повезло впервые за день?

Увы, это не было правдой: Сэрина ждала на лестнице, с распущенными волосами, в длинном ночном платье. Одного взгляда на неё хватило, чтобы понять – буря неизбежна. Ещё и это странное чувство, как будто укол вины или стыда за собственную ненадёжность….

– Не спишь так рано?

– Меня разбудил шум двигателя. А вот ты должен быть вернуться к полуночи!

Я чувствую оттенок фальши в её словах и понимаю, что сестра совсем не ложилась сегодня. Наверняка ждала меня и беспокоилась, а я даже не позвонил.

– Прости, солнышко, у меня были неотложные дела.

Я пытаюсь просочиться мимо неё наверх, но Сэра замечает маску в моих руках (и почему я не догадался оставить её в машине?) и хватается за неё, как за единственную улику в жестоком преступлении.

– Ага! Что это у тебя за дела такие в городе поздно ночью?! На что ты спустил наши деньги, господин Войелло?!

Подумать только, моя шестнадцатилетняя сестрёнка, ещё вчера не выговаривающая букву «р», укоряет меня в расточительстве!

– Мои деньги, Сэра. Пожалуйста, не строй из себя мамочку. Я вправду очень устал.

– Мамочки здесь нет, Кас, – неожиданно-серьёзно прерывает сестра, и я замечаю в ней что-то, чего не замечал ранее. Нечто жёсткое, необыкновенно-сильное и самоуверенное. Это даже не эмоция – черта, фундамент, несущая стена. Что-то, на что опираются все её мысли и действия.

– Я знаю, – отзываюсь тихо, завороженный незнакомым доселе чувством. – Ведь я был последним, кто её видел.

Сэрина краснеет, поражённая моей бестактной жестокостью, и я пользуюсь этим, чтобы взлететь по лестнице, оставив ей злосчастную белую маску с бархатными лентами.

– А ну стой!

Чудом успеваю, и она ударяется плечом о дверь ровно в то мгновение, когда щёлкает замок под моими руками. Но я уже знаю, что сестра не уйдёт так просто.

– Казимир! Деметрий! Войелло! Немедленно открой!

***

– Вот и всё, – вздыхает Тинара, закрывая последний ящичек и выключая лампу, – Серьёзные порезы, но зашиты здорово. Ничего страшного, заживёт, может, и следов не останется. А то ты выглядишь так, будто тебе эти ноги отрезали по кусочкам…. Ох и любят же в этом доме драматизировать! И-оши, правильно? Уж не знаю, как тебя угораздило, но добро пожаловать и будем знакомы.

Она суетится вокруг с участием и осторожностью, как будто это и не её полчаса назад разбудили бесцеремонным стуком в дверь. Это и есть Тинара – пожилая женщина с добрыми зелёными глазами, полными морщинистыми руками и удивительным умением торопиться и волноваться, оставаясь спокойной и снисходительной.

– Что же в этот раз учудил наш юный господин? Мы ждали его к полуночи, госпожа так переживала, так волновалась….. А теперь посмотрите-ка на него, заявляется ни свет ни заря, перебудил весь дом, ещё и с гостями! Ты не обижайся, И-оши, просто очень уж это неожиданно, хотя и в его духе. Всё мнит себя взрослым, ему, понимаешь ли, всё можно, раз он тут старший. И это при живом-то отце!

Сора совсем её не слушает: он смотрит в окно, где за горбом холма спит, укутавшись в туман, самое настоящее море. Запахом ила и соли пропитана каждая вещь дома, и даже через закрытые окна слышно, как соприкасаются боками камни, потревоженные ленивой волной.

За своими мыслями оба пропускают возвращение гарсона, и тот ещё несколько минут стоит на пороге, почему-то не решаясь прервать эмоциональный монолог Тинары. Долго выбирает подходящий момент.

– Господин Войелло просил передать, что…. Ждёт гостя у себя в кабинете….

– А передай-ка господину Войелло, что пусть спускается сам, потому что гостя я не пустила! Не для того я тут возилась, чтобы моя работа пошла насмарку и пришлось всё заново перевязывать!

Гарсон отступает назад и беспомощно разводит руками.

– У него… некоторые проблемы….

– Какие ещё проблемы?

– С госпожой Сэрой, мадам.

Но Тинара только усмехается и складывает руки на груди, всем своим видом демонстрируя непреклонность намерений. Спорить с ней бесполезно. Гарсон знает это лучше всех, и потому уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Сейчас заявится, – довольно урчит победительница, возвращаясь к своей уютной хозяйственной суете, – Устроит тут своё любимое представление: «Я-хозяин-этого-дома, не-смей-мне-указывать!». Ха! Если время от времени не давать ему отпор, мальчик совсем зазнается и потеряет остатки человечности. И так уже на себя не похож….

Что-то в её словах задевает Сору. Он возвращается в комнату, обводит её растерянным взглядом, берёт со стола стакан с водой. Тинара внимательно за ним наблюдает. Становится тихо: так тихо, что оба слышат, как наверху хлопает дверь и звенят стёкла.

Иоши рассматривает искажённый свет в гранях стакана, подушечкой пальца постукивает по его ободку. Отводит руку в сторону и разжимает пальцы. Мгновение полёта – и взрыв от касания с полом. Осколки кидаются в разные стороны, стеклянная крошка осыпается лужу. Снова наступает тишина.

Тинара ничего не говорит. Со спокойствием бывалого медика извлекает из-за шкафа веник, сметает осколки в угол и накрывает лужу полотенцем. Достаёт новый стакан и наполняет его водой.

– И-оши Сора, – зовёт вполголоса, присаживаясь рядом и складывая руки на коленях, – Не знаю, что с тобой произошло, но это выглядит ужасно. Ты можешь рассказать мне, я попытаюсь помочь. Может быть, ты не заметил, но я – врач, квалифициров- и взрыв от касананный специалист. Не психиатр, конечно, но зато с большим жизненным опытом. Слышишь? Я действительно могу помочь.

Иоши смотрит на её руки: короткие пальцы с аккуратно-остриженными ногтями, выступающие вены и простое серебряное кольцо на мизинце. Это кажется ему очень красивым. Красивым в своей естественности , открытости и понятности.