Kitabı oxu: «Аэлла»

Şrift:

* * *

Тебе когда-нибудь казалось, что ты проживаешь не свою жизнь? Приходилось ли быть в таком состоянии, когда все чувствуешь и осознаешь, но только что-то периодически подсказывает, что это должно быть не с тобой? Тебя как будто перенесли во времени, заменив одну картинку другой, и ты не понимаешь, почему и зачем ты здесь. Твое тело вырвано из необъятной вселенной собственных мыслей, переживаний, долгого монолога с собой. Оно словно выброшено на берег игры в чью-то жизнь, наполненную вроде бы знакомыми, но такими чужими людьми, с которыми нет-нет да приходится общаться и даже выстраивать отношения. И, находясь в этом потустороннем мире, ты украдкой все чаще бессознательно проваливаешься в свое единственное пространство отрешенности и полного уединения, пока тебя резким вопросом или случайным толчком в плечо не выкинут вновь обратно. А ты уже не понимаешь, в каком именно отрезке времени заблудилось твое собственное «я».

Наверное, многие не замечали этого моего состояния, но так я просуществовала не одно десятилетие, удивляясь, как годы, за которыми мне пришлось наблюдать словно со стороны, просачиваются сыпучим песком сквозь пальцы, оставляя на ладонях лишь слой невесомой пыли. Да и сейчас, пока пишу эти строки, меня вновь окутывает пелена обмана и неприятия всего происходящего. Неужели я спустя тысячи дней молчания наконец-то решилась написать ответ на твои многочисленные письма? Еще недавно я не могла даже представить, что вновь потянусь к чистой тетради, к этому коварному белому фону, на котором так отчетливо видны все ненавистные прожилки выпуклых и набухших вен на обтянутых сухой кожей дряблых руках. Одна упрямо держит дешевую шариковую ручку, позабытую десятилетия назад в скрипучем платяном шкафу; другая поддерживает первую, чтобы та предательски не тряслась. Они, как сухие ветви, обгорели и увяли первыми, пытаясь сохранить сердце самого́ ствола. И если возраст у дерева определяется по количеству узорчатых годичных колец, то мой возраст и состояние души, несомненно, выдают руки. Даже не глаза, как думают многие. Ведь, если пройти по обломкам воспоминаний тех дней, которые им пришлось увидеть, мой взгляд должен был стать более тусклым и блеклым, а голубой оттенок – сдаться всепоглощающей старости и превратиться в молочную тину. Но нет, в глазах еще остались два мазка синевы, обтянутых серой безресничной каймой. Они еще неплохо видят и с солнечными бликами воскрешают лицо нашей юности. В той юности я всех старух видела с пепельными волосами, но мои волосы так и не окрасились в холодный лунный оттенок. На мои плечи по-прежнему спадают желтые пшеничные пряди, похожие цветом на обожженные солнцем сухие листья, не успевшие побагроветь и достойно встретить осеннюю гибель. Так что вся тяжесть моих воспоминаний легла именно на руки! И теперь даже самый послушный предмет: полотенце, шаль или даже эта несносная шариковая ручка – все норовит выскочить и упасть к плотно закутанным в шерстяные носки холодным ногам. Бывает, уронишь что-нибудь, поднимешь, опять уронишь – и так по нескольку раз; а потом и вовсе бросишь валяться на полу. Веришь или нет, но с начала моего письма к тебе я уже раз двадцать нагибалась за ручкой и теперь, когда пишу одной рукой, то другой держу ручку так крепко, что круглые края, как лезвие, впиваются в подножие моего запястья. Главное, не останавливаться и не провалиться вновь на дно прошлого, в гроб собственных переживаний и обид.

Прости, что я не решалась ответить тебе раньше. Прости, если вновь стану отравой воспоминаний, которые были близки твоему сердцу. Прости, если мое время на этих листах остановится где-то посередине вместе со стуком подушечек пальцев по столу, которые таким звуком вполне могут заменить вечно опаздывающие стрелки настенных часов. Я смотрю на них по нескольку раз в день, хотя мне уже не нужно следить за временем. Тому, кто никуда не спешит, больше нечего ждать, а для тех, кто ничего не ждет, все вокруг приобретает безликую форму, превращаясь в безжизненный поток сменяющихся сезонов года. Разве не это самый большой страх и самое большое наказание – продолжать жить, зная, что завтра тебя встретит лишь пустота, огромной дырой затягивающая навсегда ускользающие от тебя мгновения вечности? Вот она, моя расплата и мое раскаяние – одиночество с кривыми запятыми из морщинистых складок под крыльями сутулого носа, с глубоко впившимися перпендикулярными линиями между бровями, навсегда утерянной улыбкой, с душой, насквозь пропитанной болью и отчаянием.

В твоих ранних письмах я всегда находила один и тот же вопрос: «Зачем?» Знаю: что бы я ни ответила тебе тогда, ни одно бы слово не объяснило и не оправдало меня перед тобой. Юность не в силах даже понять то, что мы способны простить лишь в старости. И лишь теперь, подойдя к той черте, которая вот-вот закроет передо мной все двери прошлого и навсегда смахнет, как пыль, все плохое и хорошее вместе с их владельцем, я поделюсь с тобой тем единственным, что хоть как-то пояснит причину моего необъяснимого поступка.

В посылке ты найдешь ее! Мой смысл, мое сокровище, мою исповедь – мою Аэллу. В ней ты получишь ответ на свой вопрос: «Зачем?» И если не простишь меня, то станешь единственным свидетелем того, как я сама, следуя за невидимой звездой, искалечила свою дорогу под названием «жизнь». А помнишь, как все начиналось?..

Воспоминания

Первые воспоминания уносят меня на четыре десятилетия назад, в прошлое, когда мы с университетскими ребятами (нас было в компании четверо: я, Энн, Дэн и Мэтт) одновременным пинком ноги открыли дверь нашего колледжа и выкрикнули: «Черт возьми, наконец-то мы свободны!»

Еще недавно нам казалось, что наши мучения не закончатся никогда, – и вот мы выпускники! Жизнь всегда ускоряет события, которых ждешь, как тебе думается, слишком долго. И вот мы уже в шумном веселом баре после шампанского пьем на брудершафт ром с текилой, разбавляем «Маргариту» «Бейлисом», поджигаем «Б-52» с «Халком» и мешаем «Белого русского» с «Негрони», пуская в лицо друг другу фоторамки из облаков белого дыма. Да, у нас в то время были совсем другие увлечения вместо романтических посиделок в неуютных тихих кафе и скучных выпускных вечеринок. Нам хотелось того, чего нельзя было получить, умирая со скуки с занудами-однокурсниками, – того, что было под запретом, того, что давало нам больше свободы, больше новых ощущений, легкости и нескончаемой энергии, льющейся в тебе через край в такт электронной музыке. Те минуты, в которых ты – это лучшая версия себя. Моменты, в которых можно влюбляться и прощать без оценивающих мыслей, легко заводить знакомства, обнимать и целовать незнакомцев, когда все другое – запахи, лица, вкус. Можно ощутить кончиком языка даже воздух, впитывать его кисло-сладкое послевкусие быстрыми глотками, словно котенок, только научившийся лакать из миски теплое молоко. Утопать в состоянии, где даже музыка другая – твоя. Ты сливаешься с ней уже с первых секунд вступления. Она входит в тебя полностью одним движением, как выстрел, как укол опытной медсестры, как заноза, пока ты не становишься частью ее непрекращающихся звуков. Они бьются в тебе, грубым басом откликаются в унисон с каждым ударом сердца, а громкие вибрации заставляют поднывать низ живота. Иллюзия совершенства, полной беззаботности и уверенности, что способен на все! Разве можно отказаться от таких ощущений и не хотеть испытать их вновь, глубже и осознаннее, только чтобы найти ключ, который за пару мгновений унесет под пелену лазурного неба, в мир, подсознательно созданный тобой, в котором ты сам режиссер своего же фильма. Именно в такие минуты я чувствовала все по-настоящему, понимала, что я – это я, полностью принимала себя как есть, со всеми недостатками и несовершенствами. Это был единственный настоящий мир, в котором каждый миг ощущался так сильно и страстно, будто это и есть совершенное течение времени, где оно, это время, не ощущается вовсе.

Треки перетекали один в другой, напоминая скольжение смычка по струнам внутренних удовольствий. И я стояла бы вот так до самого закрытия клуба, плавно отстукивая ногами нужный ритм, выбрасывая руки вслед за ускользающими звуками.

Но Энн потянула меня за рукав и, перекрикивая музыку, прокричала:

– Пойдем, пойдем скорее! Нас уже ждут!

Мы вновь уселись в темную коробку такси и поехали. Было начало пятого утра. Машина остановилась у серой полосы ночного парка и скрылась, как кошка, светя ярко-красными глазами. На улице было зябко. Холод, как невидимые насекомые, кусал меня от щиколоток до самых бедер, которые едва закрывала сиреневая оборка платья.

– Что за хрень, ребята? Куда мы приехали? Что вам в клубе-то не сиделось? – простонала я.

Энн поспешно закрыла мои губы холодной рукой, с улыбкой приказывая мне молчать, и указала на Мэтта с Дэном. Они подбежали к ограде и стали быстро что-то нащупывать. Прошла, кажется, целая вечность, а в действительности минут пятнадцать, пока Дэн облегченно не выдохнул:

– Мать его, наконец-то нашел. Прямо квест какой-то.

Что именно он нашел, я знала, но увидела только в квартире Мэтта. Под звонкий хохот Энн мы завалились в большую, безупречно обставленную студию в самом центре Манхэттена. Каменные джунгли с «зеленым сердцем» раскинулись из окон этих апартаментов во все четыре стороны света. Из его гнездышка открывался потрясающий вид – от Гудзона до Ист-Ривер, от Бронкса до Бруклина. Помню, как впервые Энни затащила меня в гости к Мэтту. И я, прилипнув носом к стеклу, никак не могла налюбоваться открывшейся мне красотой и сравнила панорамные окна с опущенными руками Бога, на чьих ладонях рассматриваешь лицом к лицу вечно освещенный ночными огнями город. Энн на это, как обычно, рассмеялась и завопила, чтобы мне больше не наливали.

Сейчас же, когда я вновь оказалась здесь, мое внимание привлекли лишь хаотично разбросанные вещи молодого выпускника, недопитый кофе на столе, оставленный в голубой мраморной пепельнице окурок, который, видимо, догорел сам, и белая, как простыни в гостиничном номере, огромная незаправленная кровать напротив серого льняного незашторенного тюля с позабытыми у его подножия шортами и парой одиноких носков. Легкий беспорядок придавал даже некий шарм мужскому пространству. Разбросанные вещи могли быть везде, кроме гардеробной; мельком я заглянула туда и подтвердила самой себе этот неоспоримый факт. Было удивительно, что там, идеальными рядами, от темно-синей до белоснежной были развешаны выглаженные рубашки, десятки костюмов самых необычных фасонов и яркие галстуки. На полках аккуратно покоились выложенные ровным прямоугольником футболки, а в нишах для обуви стояли до блеска начищенные десятки пар мужских ботинок. Каждый раз возвращаясь в этот гостеприимный уголок вечного афтерпати, я тихо завидовала такому разнообразию вещей и мысленно визуализировала: «Если когда-нибудь заработаю много денег, у меня обязательно будет такая же квартира с такой же большой гардеробной и с такой же хорошей домработницей».

– Ну что, погнали! – потер руки Дэн.

Он разлил по стаканам обжигающий, как укус кобры, напиток, дирижируя жестом, чтобы мы выпили все до последней капли.

– Ого, – удивилась я. – Может, по половинке?

– Да ну, ты че! – хихикнула Энни. – У нас же сегодня праздник! Я его столько лет ждала, прямо со дня поступления.

Мэтт уже разлил колу со льдом. Закуски не было, да есть и не хотелось, так же как и спать. Длинный вздох, у меня получилось осилить все в два глотка, и мы вновь провалились в другой мир, полный глубокой привязанности друг к другу, непрекращающегося смеха, непрерывного общения и туманных грез. Мы говорили без остановки. Из банального обсуждали, кто чем займется дальше и пригодится ли нам то, на что мы потратили столько времени. Мэтт, безусловно, откроет юридическую контору. Дэн любым способом заработает как можно больше денег и как можно быстрее свалит жить к океану, наслаждаться серфингом и яхтенным спортом. Энн ни за что не выйдет на работу, но выйдет за Мэтта, который обязательно подарит ей яхту с ее именем, и они сразу отправятся на ней по водам Атлантического океана, от Ньюпорта до Форт-Лодердейла, поближе к ее любимому Майами. А я… я отправлю резюме в юридические компании, приму первое лучшее предложение, выйду замуж, и у меня будет замечательная семья: трое детей, большая собака и пушистый кот. Так мило и так примитивно. Наше предвкушение будущего было разным, как и мы сами.

Мэтт – сын богатых родителей, у которого все в жизни складывалось наилучшим образом. Высокий, статный блондин с глазами цвета выжженной травы. Долгожданный и единственный ребенок. С самого рождения он уже был укомплектован всем, на что еще десятилетия будут зарабатывать люди моего круга и, быть может, не заработают никогда. Энни сразу его приметила. Она пришла к нам учиться на последнем курсе. Точнее, числилась в нашей группе, но никогда не показывалась на лекциях и экзаменах. Таинственная заочница, чье обучение оплачивал один солидный женатый господин, с которым она разругалась в пух и прах за год до получения диплома. Появившись в нашей группе, она первым делом охотничьим взглядом оценила, кто теперь оплатит последние экзамены ее мучений, и выбор сразу пал на Мэтта. Конечно, такой красавец не был свободен. Его пришлось отбивать у стаи младшекурсниц, с которыми он играл в любовь с первых дней их обучения. Энн с легкостью и успешно проявила все мастерство завоевания непокоренных сердец, хотя богатые молодые холостяки всегда труднее поддаются соблазну, чем богатые, но старые и окольцованные. Тем не менее с задачей она справилась меньше чем за две недели. Позже выяснилось, что деньги у Мэтта были и он даже сам предложил закрыть студенческий кредит Энни, но получить еще что-то оказалось почти нереальным. Дэну всегда удавалось быть первым.

Дэн – умный малый, способный найти выход даже из седьмого круга ада. Обычный парень с необычайно притягательной улыбкой и теплыми зелеными, как летняя листва, глазами Дэн подсадил Мэтта на тусовки, на которых Мэтт никогда не скупился и уже после каждой второй готов был профинансировать любую новую авантюру друга, переставая обращать внимание на постоянные хотелки Энн.

А я? Я круглая отличница, которая приехала из маленького городка, получив грант на бесплатное обучение в колледже, и которая до последнего курса была так далека от всего этого, пока в дверь моей комнаты не постучалась Энни:

– Привет, солнце. Твоя соседка захотела поменяться. Теперь я перееду к тебе, если ты не против. Я Энн. – И одарила меня ослепительной и дружелюбной улыбкой.

Эта красотка поразила всех, как только впервые зашла в нашу аудиторию прямо посередине лекции. Миниатюрная загорелая блондинка с прямыми золотистыми волосами по пояс и янтарными амулетами глаз. Она молча и грациозно, при этом все же виновато улыбнувшись преподавателю, поднялась по ступенькам и села в последнем ряду. Она походила на бурманскую кошку – священное экзотическое животное, которое содержали исключительно при храмах.

– Знаешь, ты меня сразу впечатлила! – продолжала Энни. – Ты так клево отвечала на все вопросы! Препод, кажется, уже и не знал, что спросить. Ты что, реально все это учила? Ну, или у тебя наушник был, а может, у тебя роман с нашим… – И Энн принялась изображать преподавателя юриспруденции с надутыми щеками, в больших очках и с необъятным животом.

Моя сияющая и вечно хохочущая Энни… В ней было идеально все: мягкие черты лица, утонченная фигура, потрясающая внешность; но самое удивительное было то, что она умела жить. Жить так, как я не умела, – с головой погружаясь в пучину ежедневных событий, не пытаясь утаить свои чувства, с неутолимым стремлением отыскать новый «коктейль» удовольствия и веселья в своем сумасшедшем и неугомонном танце жизни. Все эмоции, которые испытывала и выражала Энн, были в десятки, в сотни раз сильнее моих! Если она радовалась, то смеялась так, что я на лету подхватывала ее заразительный смех и не могла остановиться ни на секунду; если она ругалась с Мэттом, то из нашего с ней шкафа летели все подарки, подаренные им и не им, ее вещи и даже мои; если она плакала, то я готова была отдать все, вывернуться наизнанку, чтобы успокоить ее, похожую на большую куклу с размазанной тушью под теплыми, как само солнце, глазами. Энн была звездой на любой вечеринке, той девушкой, внимание на которую обращают все и сразу, той, кто заполняет собой все пространство вокруг. Я восхищалась и хотела быть ею, даже копировала ее мимику, смех, походку, но вскоре бросила эту затею. Энн невозможно было повторить. Я никогда бы не смогла стать такой же, как она. При новых знакомствах, и окруженная с Энни стаей красивых парней за баром, я все равно мешкала, чувствовала себя неловко и в итоге добровольно передавала инициативу лучшей подруге. Энн горделиво держала марку. У нее всегда была точно подобранная к месту прическа, макияж днем – дневной, вечером – вечерний, идеальный наряд и тонкий запах духов, спадавший невидимой фатой на открытые плечи и изогнутые линии ее кружевного белья. Но самое уникальное было то, что Энн всегда знала, о чем поговорить с парнями, – она, как хамелеон, подстраивалась под любой разговор, наполняя его самыми разнообразными оттенками. Но были у нее и минусы. Аккуратный внешний вид был полной противоположностью ее привычке хранить вещи. В шкафу был полный кавардак – большой разноцветный ком, утыканный карандашами для глаз и губ и забытыми расческами. Каждое утро Энни открывала дверцу так медленно, чтобы на нее не вывалилось все добро, хранившееся там, вскидывала голову к низкому потолку и произносила молитву: «Боже, дай мне сил и терпения отыскать бежевую юбку и белый топ с черными лямками!» Затем начиналась глажка, сушка волос, макияж и долгий самоанализ перед зеркалом. Для меня она всегда была идеальной! Однако после бурных ночей зеркало не всегда отвечало взаимностью улыбчивой Энн, и тогда в него летели и бежевая юбка, и белый топ с черными лямками, а шкаф ожидало еще одно испытание по извержению более подходящих предметов гардероба. Что ж, в этом была вся Энн!

Сейчас же моя золотая Энни сидела на корточках перед фаянсовым унитазом, разбитая вдребезги, как хрустальная ваза, и, придерживая густую копну волос, извергала из себя последний алкогольный эксперимент. На десерт на нашем афтерпати были облака ядовитого сигарного дыма, бьющие по мне как снотворное. Позднее утро встретило меня в объятиях Дэна под громкую музыку. Я стекала по стене в ломаном полутанце на пол. И, видимо, уснула бы там, если бы Энн не догадалась, что я уже не с ними, и не попросила парней перетащить меня на диван.

Было около четырех часов, когда я проснулась. В окно пробивался яркий свет. Сколько я проспала? Я взяла телефон в руки. День… какой сегодня день в календаре? Двадцать шестое июня. Мне нужно идти, но куда? Я куда-то должна идти… Мысли отказывались выстраиваться в логические цепочки.

Я приподнялась. На мне было измятое сиреневое платье и нетронутое нижнее белье. В дальнем углу комнаты на белоснежной кровати лежала обнаженная Энн, закрывая собой голого Мэтта. Дэна не было. Я тихонько нырнула в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Благо запасливая подруга всегда хранила там свою вторую косметичку. На глазах остались разводы от туши и разорванные линии стрелок. Румяна и тональное средство, видимо, так и остались на диване Мэтта. Я умылась, нанесла капельку крема и вновь посмотрела в зеркало. Молодость скрыла все огрехи ночи.

Мне не хотелось оставаться до пробуждения моих друзей. Неслышно я вышла на улицу. Огибая прямоугольные серые столбы зданий, свернула на шумный главный перекресток, чтобы прямо по нему дойти до подземелья скоростных и переполненных людьми поездов.

«К себе в комнату, в комнату. Ни с кем не говорить, никого не видеть и не слышать, – непрерывно твердила я себе под нос. – И зачем только я курила эту дрянь?»

Резкий шум проезжающих мимо машин обрывал мысли, он будто сдавливал виски двумя крепкими ладонями и с грохотом падал прямо у моих ног. Ступни становились ватными при каждом касании асфальта. Сердце непрерывно отбивало чечетку, словно соревнуясь с гулом толпы вокруг, которая разноцветной змеей оплетала меня со всех сторон.

«Нет-нет, я не спущусь в метро. Там еще больше шума и завязанных в узлы людей. Прочь, прочь от этого гула…»

Ноги понесли меня в сторону более тихих улиц. Глаза едва успевали читать надписи на вывесках, а голова – выстраивать к ним логические цепочки: «кофейня – люди, шум», «магазин – люди, шум», «ресторан – люди, шум», «вновь магазин – люди, шум», «галерея современного искусства – картины»… Галерея? Там точно должно быть тихо. Мне нужно полчаса, только чтобы успокоиться и прийти в себя.

Я машинально открыла тяжелую деревянную дверь, взяла билет и растворилась в са́мом эпицентре молчаливых стен Нью-Йорка. Первый зал меня встретил персиковыми оттенками, все картины из желто-янтарных мазков стремились в правый угол. И это современное искусство? Что же в этом особенного? Так же все могут! Следующий зал – новые цвета: картины перетекали от белого оттенка в красные; в чистое молоко разливались то розовые, то лиловые, то амарантовые, а то и алые, и темно-бордовые тона.

Буйство красок продолжало сильнее сдавливать виски. Я быстрее стала переходить из зала в зал, оставляя позади пурпурно-розовые, фиолетовые, малахитовые и кислотные цвета. В смертельной тишине яркие оттенки, не хуже самого сильного шума, старались загнать меня в угол или выгнать наружу.

Я дошла до последнего зала, села на скамейку и просто закрыла глаза руками. Немного успокоившись, я посмотрела вперед. Напротив меня висела огромная картина. Серо-графитовые глыбы, навалившиеся друг на друга, в круговороте стремились в центр рисунка, теряя цвет, становясь темно-серыми, голубыми, светлыми и совсем безликими тонами, пока их не затягивало темно-зеленое бесформенное пятно. Я растворилась в полотне, изучала его от края до края, от угла к углу, но, где бы ни блуждал мой взгляд, центральная часть останавливала меня и заставляла провалиться в бездонный колодец мыслей и не замечать всего, что происходит вокруг.

Но вдруг необычайную тишину прервал мужской голос:

– Интересно, какие мысли посещают такую молодую особу, когда она смотрит на эту картину?

– Наверное, о том, что́ автор хотел сказать своей работой, – не отрывая взгляда от полотна, произнесла я.

– В этой картине абсолютно не важно, что́ хотел сказать автор картины, важно то, что видите в ней вы…

– Хм, ну, у меня все банально. Я вижу армию небоскребов, которые рассыпаны, как грибы, вокруг небольшого оазиса деревьев в крошечном парке. Глядя на эти бетонные джунгли, наконец-то понимаешь, чего не хватает огромному серому мегаполису. Как-то так…

Я посмотрела на мужчину, интересующегося моим мнением. Высокий, в потертых джинсах, в рубашке навыпуск, средних лет. Волосы насквозь проколоты стрелами седины, а в глазах больше пустоты и холода, чем на картине, которую я только что разглядывала.

– Вообще-то, – продолжила я, – думаю, что сама смогла бы написать такую картину, хоть я не художница. Здесь особого таланта не нужно.

– Возможно. Зависит от того, как много времени вы готовы этому посвятить, – заметил незнакомец.

– Неделю, думаю, хватит.

– Тогда это невозможно.

– Почему?

– Подойдите к картине. Видите эти объемные сгустки краски? Каждый на протяжении нескольких месяцев накладывался один на другой. Между ними автор использовал слой горячего воска, который и создает мягкий эффект объемного пространства. Именно благодаря этому эффекту каждая фигура перетекает из одной в другую.

Мужчина жестом показал, чтобы я дотронулась до полотна. Я знала, что в галереях это делать строго запрещено, но пальцы сами уже нащупали толстый слой краски.

– Ничего себе, – произнесла я. – Вы так хорошо разбираетесь в живописи! А я только окончила юридический. Меня зовут Кэтрин.

Я протянула руку. Мужчина осторожно сжал ее.

– Кристиан. Кристиан Смит.

– Приятно. Так почему вы заинтересовались моим мнением о картине?

– Вы смотрели на нее больше двух часов.

– Хм… – задумалась я. – А глаза у меня были открыты или закрыты?

– И так, и так. Я думал, вы знаете: чтобы любоваться картиной, не обязательно все время на нее смотреть. Достаточно запомнить изображение, закрыть глаза, убедиться, что очертания отложились верно, а потом аккуратно накладывать, будто рисуешь, слой за слоем легкие фрагменты. Именно так заинтересовавшая вас работа надолго отложится в памяти.

– Именно так я, кажется, и делала… Мой телефон разрядился. Не подскажете, сколько сейчас?

– Без пятнадцати семь. Вот-вот объявят о закрытии.

И следом за его словами последовало объявление, что часы работы музея подходят к концу, посетителям следует направиться к выходу и их будут рады видеть снова в другой день.

– Видимо, современное искусство действует на меня усыпляюще. В следующий раз приду сюда лет через семьдесят, как соберусь переходить в мир иной, – неудачно попыталась пошутить я.

В проходе зала показалась женщина и жестом позвала моего собеседника. Кристиан еще раз посмотрел мне в глаза:

– Ну что ж, тогда до скорой встречи, лет через семьдесят.

Ниоткуда появились люди, которые спешили к выходу. А я все стояла и смотрела на огромное полотно и почему-то думала о том, сколько все-таки времени было потрачено на работу и как именно между слоями автор накладывал слой горячего воска. А кто, собственно, автор картины?..

Пальцы коснулись лазерной гравировки: «Кристиан Смит».

– Вот черт, как обычно.

* * *

В кампусе было как никогда тихо. Учебный год закончился, все студенты разъехались кто куда. Каждое лето после учебы я уезжала домой к маме. А в этом году впервые не взяла билеты заранее, хотя и знала, что здесь оставаться в это время уже нельзя. Я просто решила действовать по ситуации, жить одним днем, как делала Энни.

Лифт издал короткий сигнал. Пятый этаж, дверь напротив лифта. Я вставила ключ, чтобы открыть дверь. Но она была не заперта.

– Энн, это ты здесь?

Энни лежала на кровати вся в слезах.

– Господи, Энн, что случилось?

Она не отвечала. Я села рядом, стала гладить ее золотистые и мягкие, как шелк, волосы и ждала, когда она заговорит первой.

– Кэт, ты знала? – не поворачиваясь, куда-то в подушку произнесла Энн.

– Что знала?

– Да то, что Мэтт уезжает!

Я сжала губы. Я ждала этой минуты, но не думала, что он скажет ей уже сегодня. Месяц назад он ко мне подошел после пары и рассказал, что отец отправляет его летом в Лондон проходить практику в юридической конторе своего друга.

– Здорово, Мэтт! Видишь, ты раньше всех из нас нашел работу, ну или она тебя, – искренне порадовалась я за него и совсем не подумала, как отреагирует Энни.

– Кэт, только не говори Энн, пожалуйста. Ты же ее знаешь. Мне еще слова надо правильные подобрать.

Теперь я поняла, чего опасался Мэтт.

– Так ты знала? – всхлипывая, кричала Энн.

– Да, знала. Он рассказал мне.

– Когда?

– В прошлом месяце.

Энни схватилась за волосы и выдавила что-то наподобие рева, вскочила с кровати и принялась переодеваться.

– Но он вернется, Энн, это же временно! Вы снова будете вместе. А после такой практики его возьмут на работу куда угодно. Так лучше для вас двоих! Энни, он ведь мужчина, и отец правильно делает, что дает ему шанс реализоваться. Как он откроет фирму, если не наберется опыта?

Я пыталась выстроить самую логическую цепочку убеждений. Но мои слова звучали неуверенно. Я будто успокаивала не Энн, а себя, потому что глубоко внутри тоже знала, что Мэтт так скоро не вернется.

– Если бы ты рассказала мне правду раньше, все было бы по-другому. Он бы остался или взял меня с собой!

Энн злобно взглянула на мое растерянное лицо и, хлопнув дверью, ушла.

Она не вернулась ни ночью, ни под утро. Сперва это особо меня не напугало, но на следующий день все повторилось. На третий я позвонила Мэтту, абонент был недоступен. Дэн на мои вопросы, все ли нормально с Энн, убедил, чтобы я не беспокоилась, мол, она объявится сама, что, собственно, и произошло.

На четвертые сутки ночью меня разбудил телефон.

– Кэт? Кэтти, проснись. Это Энн. Пожалуйста, срочно приезжай, ты мне очень-очень нужна. Вызови такси. Я пришлю адрес.

– Энни? Что случилось?

– Расскажу, садится батарея. Я жду тебя.

Связь оборвалась. Через секунду пришло сообщение с адресом, а телефон Энни больше не отвечал. Я мигом влезла в черный спортивный костюм и побежала навстречу такси, которое успела вызвать буквально на бегу.

Через полчаса мы подъехали к освещенному высотному зданию на центральной улице. Телефон Энн так же был недоступен. И где мне ее искать?

– Можете подождать десять минут, пока я встречу подругу?

– Сперва заплати, – бесцеремонно ответил водитель.

Я оплатила поездку и обогнула дом. Закрытые кафе, магазины, сверху офисы. Энни нигде не было. Что же мне делать?

Я посмотрела в сторону такси и заметила, что рядом с ним уже стоит какой-то мужчина.

– Привет. Ты Кэтрин?

– Да.

– Я Джон. Тебя ждет Энн. Я оплачу такси.

– Я уже оплатила.

– Тогда окей.

– С ней что-то произошло?

– Ты лучше знаешь свою подружку. Пойдем.

– Что за тайны?

Ответа не последовало.

Мы молча перешли улицу и свернули во двор. Я терпеть не могла темные, неосвещенные улицы и, если бы не чертов звонок, раз десять бы подумала, прежде чем шагнуть в мрачный квартал с неразговорчивым неизвестным типом.

Мужчина ускорил шаг.

– Эй, подожди! Ты меня далеко вести собрался?

– Уже пришли.

Мы завернули за угол и подошли к подъезду, у которого дежурили два бугая.

«По-моему, я должна бежать…» – только подумала я, как Джон повернулся и крепко взял меня за запястье.

Он тихо произнес: «Молчи и улыбайся». За пару секунд я представила жуткие сцены, как меня насилуют трое мужиков, но не сдвинулась с места. Просто стояла как вкопанная, пытаясь успокоить дыхание под прыгающие удары сердца.

Мы зашли внутрь, и я сразу вздохнула с облегчением. Травянисто-кедровый запах сигар вдали синего узкого коридора смешался с розово-красными огнями, а там, в глубине, было полно народу и играла музыка. Это была закрытая вечеринка, и контингент здесь отдыхал явно не из простых.

Джон повел меня в отдельную, огороженную ото всех зону. На столе красовались экзотические фрукты, названия которых я даже не знала, закуски, коктейли, бутылка «Чиваса», несколько видов шампанского и вина́, горящая сигара в пепельнице.

– А-а-а! Кэтти! Как хорошо, что ты приехала. Здесь сейчас будет настоящая жара!