Kitabı oxu: «Жрец со щитом – царь на щите»

© Думер Э., текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Предисловие

Приветствую вас, наши книжные друзья, в клубе «Родственные души»! В нем вместе с героями вы сможете побывать в волшебных мирах, отправиться в путешествия во времени и стать свидетелями зарождения связи между душами, что порой крепче родства и сильнее судьбы.

Уже ощущаете жар солнца и видите вдалеке виноградники? Мы на пути в Древний Рим, над которым властвуют своевольные боги! Люди там соседствуют рядом с волшебными созданиями, молва о которых еще не канула в Лету, а мир пропитан магией.

Поторопимся, чтобы попасть в самый эпицентр событий! Вот-вот совершится торжество, которое станет для Рима роковым и предопределит судьбу не только города, но еще и двух его слуг – Царя священнодействий и жреца Бахуса.

Но Рим – это лишь начало долгого путешествия, в которое нам предстоит отправиться… На пути поджидают смертельные опасности, тайны человеческие и божественные, давние пророчества и хитрые сделки, на которые стоит идти с осторожностью.

Вернемся мы обратно со щитом или на щите – решит только судьба или же тот, кто может на нее повлиять.

Добро пожаловать в книжный клуб «Родственные души»! Встретимся с вами снова в следующих историях!

Ксения Сонн, писатель и автор блога «Сонн (не) спит».

Моей маме Виктории. Люблю тебя до Луны и обратно.

Все события вымышлены и не претендуют на историчность. В романе могут содержаться исторические допущения для мифологизации сюжета.

Плейлист

Rkomi, Karakaz – HO PAURA DI TE

Maraton – Spectral Friends

Apashe, Sullivan King – Never Change

Death In Rome – Take On Me

Måneskin – LA FINE

Asper X – Держись

Tananai – MALEDUCAZIONE

Chiodos – Hey Zeus! the Dungeon

Darren Korb, Ashley Barrett – In the Blood

Måneskin – IL DONO DELLA VITA

Junius – Clean the Beast

OneRepublic – Mirage

Wiwo – Ночь (А. Губин Italian cover)

The Vaccines – Paranormal Romance

Пионерлагерь Пыльная Радуга – Гранаты

…Твой Рим доживёт, хотя и во прахе,

до окончания дней и вкупе со всею вселенной

сгинет в исходе времён.

Петрарка Ф. «Африка», II, 324–326. Пер. М. Гаспарова, Е. Рабинович

PROLOGUS. AVE CAESAR! MORITURI TE SALUTANT
* Идущие на смерть приветствуют тебя

710 г. до н. э., домус Туциев

– Анния, ты боишься смерти? – спросила Кирка, не обернувшись к вошедшей.

– Наверное, боюсь. – Тонкие губы Аннии опустились, а с опухшего века сорвалась слеза, которую она стёрла костлявой ладонью.

Анния расположилась на низком ложе, клинии, и прижала к груди сына, мирно спавшего в плотном коконе ткани. Огонь очага и персиковые стены, краску для которых Анния помогала разводить, благотворно влияли на дух. В северное крыло домуса Туциев, которое Кирка облагородила под собственные нужды после родов, не был вхож ни один муж, включая её супруга. Кирка Туций как-то пояснила Аннии, что посвящать мужа в материнские таинства – вздорное попустительство. Та постеснялась спросить, в чём оно заключалось, и всякий раз ломала голову, как бы вернуться к теме разговора, дабы не томиться в раздумьях.

Устроившись поудобнее меж расшитых подушек, Анния разглядывала, как покачиваются на сквозняке балдахины из тонкой ткани, коими был завешан потолок. Ветер приносил ароматы трав и масел, что хранились в горшочках на высоких полках. Ваза со сладкой смоквой отбрасывала на стену причудливые тени.

Анния Корнелий, отощавшая от продолжительной хвори, стыдилась того, что портила тоской чудный вечер.

Кирка, которую за глаза оскорбляли старородящей колдуньей, в свои годы выглядела безупречно: распущенные угольные волосы разметались по голым плечам, линия коих плавно скатывалась ниже. Из-под приспущенной туники виднелась грудь – она кормила младенца. Дитя Туциев появилось на три месяца позже ребёнка Аннии, однако в нём уже вырисовывались изящные сабинские черты, унаследованные от матери.

– У Ливия милая родинка, – произнесла Анния, желая сменить русло разговора. Когда Кирка, сидевшая к ней спиной, обернулась, демонстрируя на правильном лице полдюжины похожих пятнышек, показала на собственную щёку и улыбнулась. – Сколько сердец он разобьёт? Бедные девы.

Беспристрастное выражение её напугало Аннию, но Кирка, сморщив нос, рассмеялась, и плечи гостьи моментально расслабились. Кирка погладила личико сына пальцем и сказала:

– Ты права, тех дев, кого сегодня кормят грудью иные женщины, ждут двое прекрасных мужей, ведь и твой Луциан не уступает Ливию в стати. Погляди, какой он у тебя мужественный: как пронзительны его глаза, как крепко он хватает тебя за одежды, требуя груди…

– Мойры спряли для моего Лучика и Ливия удивительное будущее. Но я уверена, милая Кирка, не сыщется на свете ни один камень, что будет крепче дружбы между нашими сыновьями.

Кирка перевела взор на окошко. За решёткой серебрился лунный диск, что беззастенчиво следил за ними. Решившись, она оголила вторую грудь и протянула руку в приглашающем жесте:

– Твоё молоко пропитано дыханием смерти, Анния. Я буду кормить Луциана своим, чтобы он вырос здоровым.

Анния растерялась, предложение поразило её и огорчило – в минуты, когда сын питался её молоком, она ощущала крепость их союза. С разрывом связующей нити пропадал и якорь, что удерживал её в мире живых.

Анния заплакала, утирая слезу за слезой и кривя тонкие губы, она уже не страшилась испортить приятную атмосферу. Кирка подошла к ней и, присев рядом, обняла за плечо. Поглаживая подругу по почти облысевшей голове, она укачивала их троих, глубоким голосом вещая:

– Они не будут друзьями. Они – братья по молоку. У них разные матери, но единая энергия, что свяжет их. Мойрам придётся крепко подумать, как развязать гордиев узел их судеб. Поверь, Анния, с твоей смертью приключения Луциана ещё даже не начнутся.

Анния вытерлась и передала сына, который проснулся, что-то заподозрив, и, насупившись, приготовился оглушить присутствующих воплем.

– И с чего же, – она сглотнула солёные слёзы и улыбнулась, – с чего же они начнутся?

Кирка ловко заткнула малышу Луциану рот – теперь оба дитя питались, глазея то друг на друга, то на кормилицу. Будто прочитав ответ по звёздам, видневшимся в окне, Кирка ответила:

– С холмов.

Входная занавесь колыхнулась, и женщины вскинули головы в тревоге. Кто пожаловал в поздний час? Первой избавилась от наваждения Кирка. Она низко склонилась – насколько позволяли малыши – и кротко поприветствовала ночную гостью:

– Богиня, твой визит – честь для нас.

Анния вздрогнула и торопливо прикрыла капюшоном проплешины, опустив глаза.

В помещение вошла величественная женщина. Высокая, осанистая и плечистая. Её вечно фертильное тело окутывала тога небесного цвета, драпированная морскими волнами вокруг груди и крутых бёдер. Толстые и пушистые, как шмели, брови выделялись на снежно-белом лице, обрамлённом солнечными кудрями.

Водяная нимфа по имени Эгерия, прорицательница, законотворец, советница и супруга царя Рима Нумы Помпилия, вошла в дом Туциев, и у Кирки дрогнуло сердце в недобром предвкушении.

Её травянисто-зелёные очи глядели на крохотные макушки младенцев. Кирка прикрыла их собственной тогой, и Эгерия, подобно птице, вскинула острый аккуратный нос. Аннию не удостоили и взором.

Тонкий перст нимфы указал на Ливия.

– Твой родной сын будет испытывать вечную жажду, ибо ему не хватит молока, которое ты разделила. Упьётся вусмерть из рога изобилия вечный раб Вакха, сама кровь его обратится вином. Вакхант, которого воротит от капли вина, ибо сам он – вино. Травясь собственными парами, он будет нарываться на меч, сражаться, как варварский берсерк, как безумец, пока не выветрится спирт. Он будет терять себя и память, испытывать вину и часто думать о смерти.

Перст перенёсся на Луциана, и Анния с воплем преклонила колени перед Эгерией. Она сцепила пальцы, прося пощадить сына и не озвучивать страшных пророчеств. Она целовала золотые сандалии Эгерии, её десницы и дерево, на котором та стояла.

Но Эгерия осталась глуха к её мольбам.

– Молочный брат его будет воровать с тем же голодом, с которым отнял сейчас чужую грудь. В потеху Меркурию его вожделенными жёнами станут золото, серебро и медь, а любовницами – драгоценные камни, шелка и предметы искусства. Царь священнодействий, верховный жрец всего Рима, – плут и казнокрад. Но блеск золота померкнет для него в сравнении со святынями – в присутствии истинной реликвии чресла вора наполнятся горячей кровью, словно при виде обнажённой девы; желание отяготит его сердце, пока он не украдёт. А украв, будет испытывать душевную боль и непомерный стыд.

Патрицийки безмолвно взирали на свою царицу.

– В празднество божественных супругов Вертумна и Помоны, тринадцатого августа, когда юноши достигнут тринадцати зим, ровно в полночь с криком Каладрия проклятия настигнут их, – произнесла Эгерия и одарила взором Кирку. – Именно так хочет наказать тебя бог, которого ты оскорбила.

Кирка не позволила себе чувств. Она пусто глядела перед собою. Обе знали – сокрушительный удар ещё не нанесён, и они угадали.

Эгерия посмотрела прямо перед собой затянутыми пеленой очами и выставила руку, насылая проклятие, которое остановит сердце любой матери:

– Прожив два десятка лет, оба проклятых жреца погибнут страшной смертью. – Под истерический вопль Аннии и шёпот молитв Кирки Эгерия промолвила: – Путь их начнётся с холмов. Холмы, холмы… Сплошные холмы.

I. IN VINO VERITAS!
* Истина в вине!

690 г. до н. э., где-то в Риме

– Холмы, холмы… Сплошные холмы. Все чужие… – Икота разбила фразу и мысль.

Из-за затуманенного ума я не мог вспомнить, как добраться до дома. Левая нога змеёй обвила правую, и я повалился в ров. Застонав от боли, попытался встать, но дрожащие колени подкосились – я свалился на частокол. Из иссохшего рта посыпались извинения. Дрянное тело развалилось среди вывороченных из земли кольев, как один из них, столь же беспомощный.

Дверь хижины со скрипом отворилась, и на порог вышел дубильщик. Он обнаружил источник грохота, который, видимо, разбудил его, и бросился с кулаками:

– О во имя Юпитера, ты сломал мой забор! Завтра праздник, а ты уже сегодня на ногах не стоишь, пьяный дурак!

– Не пьян я, глупый бык… – Потребовались усилия, чтобы сдержать в себе похлёбку, которую я влил в себя вечером. – А что за пр-разднество?

– Ты что же, пропил мозги так, что и забыл, как календарь читать? – Здоровяк возвысился надо мной: мне померещилось, что у него много глаз, расплывшихся по физиономии.

Дурнота достигла пика, и меня стошнило в его саду, он только успел подпрыгнуть, забавно перебрав ногами. Дубильщик потерял терпение, схватил меня одной рукой за шиворот и, скрежеща зубами от тяжести, поднял. Я был крепко сбит и физически развит.

Пока дубильщик готовился дать мне мощного пинка, ласковый ветер наполнил лёгкие свежим дыханием. Природа возвращала меня к жизни: я трезвел.

– Остановись, достопочтенный! – Я замахал руками. – Я не пьяница, я жрец!

Пальцы на одеждах разжались, но тут же подхватили вновь. Дубильщик уронил меня на землю и перевернул, а после лик его вытянулся от изумления:

– Да ты никак вакхант?¹

– Всё так.

– Горе мне, – прошептал дубильщик. – Бахус разгневается на меня за то, что я едва не избил его жреца.

– Он милостив. – Я протянул руку, и меня тут же поставили на ноги. Отряхнувшись, хмыкнул и пожал крепкое плечо дубильщика. – Да не пил я, честно.

– Это не возлияния, а ритуал, – нравоучительно заверил он.

Он иначе осмотрел мои одежды: тога, не скрывавшая мускулистый торс, на плечах лоснилась львиная шкура, повязанная лапами на груди. В непослушных кудрях, торчавших из-под пасти, застряли измятые виноградные листья. Послушавшись внутреннего голоса, я сконфуженно сорвал венок и выбросил подальше.

– Меня пьянит не вино… – Мой взгляд схлестнулся с круглыми глазками дубильщика, вбитыми гвоздями под узким лбом. Вздохнув, я сдался: – Забудь. Я напился с вакханками и предался разврату во имя Бахуса. Так неистовствовал, что развеселил богов, и они решили подшутить надо мной, забрав из памяти важный фрагмент.

– Какой же? – Дубильщик сложил руки на груди, участливо хмурясь.

– Дорогу домой. Моя скромная хижина приткнулась к подножию Авентина². – Я покрутился, указывая поочередно на четыре стороны и задумчиво потирая губы. – В толк не возьму, к какому холму вышел и куда мне идти?

Дубильщик прикинул что-то в уме и сложенными ладонями указал на дорогу. Она обвивала неизвестный седой холм, точно река – островок, и текла в направлении густо застроенного района. Оттуда доносились мелодии дудочки и весёлый смех.

– Иди, не сворачивая, по этой дороге, – заговорил он, поглядывая на меня особенно внимательно, как будто я был не пьяным, а умалишённым. – На первой развилке сверни направо. Потом – опять направо. Дальше обойдёшь кузницу и выйдешь к кратчайшей тропе. По ней не так часто ходят из-за клозетов – вонь жутчайшая. – Дубильщик поморщился и подбоченился. – М-да, чудна наша жизнь. У меня там друг так и скопытился.

– Скопытился? – переспросил я.

– Ну, как надышался отходами – так и свалился замертво. Вытащили его, бедолагу, зелёного всего. Недостойная смерть, а руки ведь золотые были. Он драгоценностями-то и занимался, украшения мастерил.

Из страха забыть путь я поспешил поблагодарить его и пойти.

Свежесть придавала сил, заставляя ноги, обутые в поношенные сандалии, шагать бодрее. Зима уступала весне – предвкушение флоралий пьянило крепче вина. Рим преображался, увешанный гроздьями цветочных венков. По улицам гуляли разодетые девы – топор войны зарыт, сабиняне пили с римлянами из одних кубков.

«Завтра март», – криво улыбался я.

Звёздный путь освещал колею моей дороги.

Отец рассказывал, что некогда год открывал март. С приходом к власти Нума Помпилий, второй царь Рима, утвердил новый календарь и начал год с января. Говорят, при нём многое изменилось. Я не застал правление великого Ромула, но старцы сказывали, что междоусобиц хватало. Царь сабинского происхождения, высокой морали человек, как и ожидалось, усмирил разрозненный Рим, привёл народы к согласию, объединил территории и связал в крепкий узел гражданскую и духовную жизни. Они стали неразрывны, а люди – счастливы. Иначе быть не могло: его правление одобрили боги. Небесные знамения, между прочим, видели все сподвижники царя. Нума был крайне благочестивым, но не лишённым смекалистости и простой человеческой дерзости. Он сумел запутать самого Юпитера, и громовержец, пребывая в добром расположении духа, наградил его Священным щитом – анкилом, – который и охраняет город от катастроф и войн десятки лет.

В раздумьях я остановился у первой развилки. Уголок губ непроизвольно дёрнулся.

– Так, мне нал… напр… а-ав, ле… – бормотал я, почёсывая взмокший лоб под львиной пастью. – Дубильщик чётко сказал: направо. Направо.

Занёс ногу над неприметной дорожкой, но в последний момент мой гений увёл влево. Туда я и направился, смятенно озираясь. Однако меня утешал шум празднества.

Моему взору открылись крупные лачуги и хижины, сбитые гурьбой. Мастерские отличались от иных зданий размахом двора, сараями и оселками. Дубильщик упоминал жилище кузнеца, но я предполагал встретить его после второй развилки. До неё я, впрочем, так и не добрался.

Обойдя кузницу, я просочился меж домусов³ и усомнился в словах дубильщика. Про какие общественные уборные он толковал? Белый камень, обвитый плющом, фонтан и прекрасные служанки! Благо патриций, живший здесь, не слышал дерзких наговоров дубильщика, иначе тому было бы несдобровать.

Наконец я выбрался к предполагаемому Авентину. Наша с отцом лачуга находилась где-то поблизости. Окрылённый, я помчался к холму. Обошёл его раз, второй, но его окружали лишь богатые домусы, наряженные к агональским играм.

На территории одного из домусов, особенно внушительного и помпезного, я заметил сферический купол храма Весты, в котором теплилось «сердце Рима» – огонь богини очага. Дом Весталок.

Среди гама толпы слух разрезал внезапный девичий крик:

– Богиня, смилуйся! Оставьте меня! Нет!

Я кинулся на голос. Кричавшая заплакала, но вместо слов раздалось мычание – похоже, ей заткнули рот. Ноги привели меня в углубление между постикумом – внутренним садом – и стеной, отделяющей домус от соседнего здания. Увидев троицу хмельных мужей, напиравших на одетую в белое светловолосую девушку, я всё понял. Сжал кулак. Разжал.

«Ах, да. Я безоружен».

– Эй, достопочтенные! – гаркнул я, собирая взгляды. – Вас казнят за совращение весталки, сукины дети.

Три пары глаз, напоминавших поросячьи, уставились на меня. Насильники, походившие на животных, засмеялись. Один по-прежнему наматывал на кулак подол сто́лы синеглазой жрицы, которая вздрагивала от слёз и прижимала вздёрнутую тунику к бёдрам.

– Не ори ты, горлопан! Тогда и не покарают. И сам целее будешь, – пригрозил самый низкий из них.

Тот, что стягивал одежду с весталки, вытянул губы в трубочку:

– Или у тебя на неё встал? Тоже хочешь поиметь девственницу?

Третий хряк подрыгал тазом, и трое рассыпались в зловещем хохоте. Я не нашёлся с ответом и цыкнул: дело дрянь. Мне посоветовали проваливать.

Подобно волне, на меня обрушился пьяный дурман. Он возник спонтанно – мог поклясться на костях бедной матушки: я никогда не пил, но пьянел без вина. Моя кровь становилась бахусовой амброзией. По заверению отца, вино смывало печали, но что-то не наблюдал за собой хронического счастья и не хотел скакать по лугам от радости. Напротив, с уровнем брожения крови воспламенялось сердце и опалялась душа.

– Эй, достопочтенные. – Голос мой огрубел и понизился. Покачиваясь, я сжал кулаки, растягивая губы в ухмылке. – Эй, до-сто-почтенные!

Мучители обернулись. Один из них схватил весталку за шею и уронил в ноги. Она заплакала, пригибаясь к земле под его сандалией. Запачкал её столу, глупец.

– Вакхант, ты когда нажраться успел? – спросил низкий, двинувшись в мою сторону. Из его рукава выпало в ладонь что-то блестящее и острое. – Тебе проспаться надо! У Летуса⁴ в объятиях.

– Хр-рю-хр-рю-хрю, свинки, – глупо засмеялся я, сорвав голос. Меня согнуло пополам; я едва избежал падения носом напропалую – одними пальцами коснулся земли и устоял. – Пор-росятки такие милые. – Я хрюкнул, приподняв пальцем кончик носа. На нём наверняка остался пыльный отпечаток. Выпрямившись, я засмеялся до слёз: – У них… у них пятачки!

Лезвие садануло по щеке. Я нелепо увернулся, закружившись. Тело, словно прохудившаяся ладья, накренилось. Это помогло мне избежать второго удара кинжалом.

– Хорош плясать! – выкрикнул здоровяк, елозя подошвой по позвоночнику весталки. Она пискнула, как сжатая в кулаке мышь. – Кончай его!

Услышав это, я расхохотался до хрипоты. Градус разгорячил – захотелось танцевать. Я пустился в пляс, покачивая бёдрами, как вакханты. Пальцы принялись выписывать в воздухе узоры. Представил себя мойрой, что плела из шерсти.

Вакханский танец произвёл на врагов впечатление. Они впали в ступор, пока я не перехватил клинок: он пронзил кожу между указательным и средним пальцами. По линиям ладони заструилась кровь. Приблизив лицо к испуганному врагу, я прибил его к стене домуса и обдал лик хмельным дыханием:

– Станцуем?

– Пьянчуга, недостойный и смерти, – брезгливо отозвался тот.

Он дёрнул рукой, но боль беспокоила меня в последнюю очередь. Мне показалось, что его морда порозовела и стала покрываться шерстью прямо на глазах. Я попытался сбросить наваждение. И, в очередной раз закрыв веки, провалился во тьму.

Мрак поглощал меня. Вспышками проявлялись нечёткие образы. В уши натекло воды – я тонул. Чувствовал, будто на шее смыкаются персты Тибра. Изо рта вместе с пузырями вырвался крик, и я пошёл ко дну. На грудь давило толщею воды.

«Нельзя. Рано умирать».

Я собрал остатки сил и попытался всплыть. Сделал резкий толчок, потерпел неудачу, но во второй раз Фортуна соблаговолила мне.

Вынырнув, я хрипло вздохнул. Набрался воздуха, как младенец перед первым воплем. Я был на суше, и утопление оказалось всего лишь пьяным сном.

Передо мной возникло лицо весталки, искажённое презрением.

– Ты сумасшедший вакхант, безумец! Из-за тебя меня выпорют! – Она плюнула мне в лицо и, оттолкнув, убежала.

«Весталка с характером вакханки, – подумал я, размазывая кровь по гравию. – А я вакхант снаружи, а внутри… Это что, моя кровь?»

Далее память поделилась на фрагменты. Первый – храм, окружённый колоннами. Второй – запах дыма от огня, который по сакральной традиции никогда не должен угасать. Третий – дерево, украшенное прядями волос, срезанных у жриц при посвящении. Четвёртый – истерзанные тела свиней.

Пятый – люди с факелами, бегущие ко мне. Шестой – звёздное небо, к горизонту уходящее в сливовый сумрак.

Меня звали Луциан Корнелий Сильва, и я с честью носил навязанный сан жреца Бахуса. Пожалуй, смерть вследствие пьяной поножовщины – не образец благодетели и явно расстроит отца. Однако я не помер от вони из выгребных ям, что порадовало бы дубильщика с городских окраин.

* * *

Летус явился в образе змеи с головой льва. Нет, существо не могло быть Летусом. Кто он?

Узоры на теле кружились вакханской пляской, пока морда оставалась недвижимой. Я был загипнотизирован взглядом чёрных глаз. Их наполняла космическая чернота, а блеск разбивался в них брызгами звёзд.

– Я готов, – произнёс я всем естеством.

Пасть разверзлась, зашелестели крылья. Затрепетало пространство, или так мерещилось от панического страха. Я закричал, перемалываясь в львином пищеводе, и крик возвратил меня в действительность.

Очнувшись в постели кубикулы, гостевых покоев чужого домуса, я вгляделся в морду льва, продолжая стонать от кошмара. Наваждение сошло. Потерев лоб, я осмотрелся. Узорчатые стены сгущались и оттеняли залитое светом окно. Гравюры изобиловали диковинными животными, в которых обращался Юпитер. Панорама описывала сладострастное путешествие бога: белый бык гарцевал рядом с прекрасной Европой; кукушку прижимала к груди великая Юнона; лебедь упокоил голову на ложе Леды… Муравей, орёл, баран – от пестроты изображений замутило.

Пусть я привык к недомоганию, но по утрам оно было наименее желанным гостем. Выбравшись из-под шерстяного одеяла, я продрал глаза и разлепил губы. На столике как нельзя кстати дожидались металлический графин и кубок.

– Прошу, только не вино, – взмолился я и сел на край, чтобы наполнить бокал.

Ледяная вода свела рот и освежила тело. Оставив этикет, я обхватил губами вытянутый носик графина и жадно напился из него.

– Ни в чём себе не отказывай, дорогой Луциан.

Я поперхнулся и вскинул голову на вошедшего. Стуча по груди, стиснул зубы. Лучше бы в кубикулу вполз змей о львиной голове – но только не он! Ярчайший представитель тицийской трибы – изнеженный юный патриций двадцати лет, мой ровесник. Астеничное тело драпировала пурпурная тога поверх белой туники, покрывавшая в том числе голову. Одна прямая каштановая прядь неизменно ниспадала на лицо. Плутовские глаза древесного оттенка, подведённые ритуальной подводкой, обрамляли пышные чёрные ресницы. Да такому лицу женщины завидовали!

И мириаде украшений: от браслета в виде змеи из витого золота на левой руке до спрятанного под тогой ожерелья. Этот человек слыл падким на украшения, хотя в обществе под влиянием аскета Нумы Помпилия тяга к роскоши, мягко сказать, не поощрялась.

Как высеченная скульптура, недруг был остр скулами, а вся спесь, казалось, сосредотачивалась в родинке под внешним уголком левого глаза. Она двигалась, когда на лице появлялась улыбка, раздражая.

– Священный царь⁵, какая честь. – Я отсалютовал и заметил, что под одеялом совершенно наг.

– Неужели тебе отшибло память, бедный брат? Я Ливий, Ливий Туций Дион, твой лучший и единственный друг, а мой титул оставь в покое до начала церемонии.

– Извини, что я не в триумфальной тоге, – перебил я, не желая слышать что-либо про дружбу от этого презренного шакала.

– Повода для триумфа и нет, – с улыбкой съязвил Царь священнодействий.

Он потёр золотую серьгу – я носил такую же, не расставаясь с подарком Ливия. Доброго мальчишеского товарищества не сохранилось – оно свалилось в пропасть от вбитого меж нами семь лет назад кола.

– Тебя ранили, – продолжил он. – Я подлатал тебя, но впредь не испытывай терпения богов.

– Осуждаешь за помощь весталке? – с вызовом спросил я. – К тому же я не просил меня спасать. Упрёка в том, чего не выпрашивал, терпеть не стану.

Брови Ливия взметнулись, и он решительно шагнул ко мне в опочивальню. Я подобрал ноги, придвинувшись к изголовью. Присев на угол постели, Ливий перевёл дыхание и посмотрел в окно:

– Ты помог весталке, а я – тебе. – Он посмотрел на меня – глаза перелились сиянием прибрежного песка. Я прищурился. – Твоя злость разрушает тебя, Луциан.

Я вскипел и с жаром произнёс:

– Боги вымостили жрецу жрецов великий путь. Царской тебе дороги, сын Туциев.

Это я ещё мягко его послал.

Ливий откинул голову, усмехнувшись, и я невольно обратил взгляд к лепнине вслед за ним. Всегда он так делал – печально улыбался и накидывал на себя несчастный вид. Девы, быть может, и велись на игры хитрого шакала, но не я. Да и разница в статусе налицо: запретные отношения с наследником главы римского жречества пленили прелестниц, в отличие от доступной оргии с вакхантом.

Ливий был красив, но красота – клетка духовности. Я поискал змеельва, который по неведомой причине исчез с гравюр. Пьяный ночной кошмар степенно уступал жизненным неурядицам.

В возникшей тишине вспомнил, что Ливий недавно похоронил отца. Я произнёс не своим голосом:

– Соболезную твоему горю. Я по поводу отца… Антоний Туций был исключительным человеком.

«И погубил мою жизнь. Но о мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды».

– Он прожил славный век. Пусть послужит царству мёртвых. – У Ливия дрогнул голос, но он скрыл это за проворным взглядом, приложив палец к губам. В его очах мелькнула некая озадаченность, которую он скоропостижно спрятал. – Лучше поговорим о твоей вчерашней выходке…

– Клянусь девственностью Венеры! – Я округлил глаза, даже позабыв о клановой обиде. – Я не убивал их!

– Никого ты не убил. Так, избил до кровавых соплей. Преступников поймали, и они получат урок. – Ливий махнул рукой. – А ты, мой друг, отличился не меньше: улёгся в очаг Храма Весты, крича, что сохранишь священное пламя. Шкура, в которую ты был одет, чудом не воспламенилась, поэтому тебе удалось потушить огонь и не пострадать. Я погасил конфликт на этапе искры, но постарайся впредь не учинять вакханский разгул в царских угодьях, Луциан.

Я закрыл глаза со стыда. Вот отчего злилась весталка. Её накажут из-за меня, а могут и закопать заживо. Я не знал, в какой момент пришёл к ней – вдруг над ней надругались? При таком раскладе её ждал переезд поближе к Коллинским воротам⁶.

Словно прочитав мои треволнения, Ливий проникновенно заглянул в глаза:

– Весталка в порядке. А что касается тебя, я по-прежнему ищу способы ослабить твоё… проклятие. Плотий – лекарь, помнишь его? – многому научил меня перед смертью, – деликатно выразился он, оглядывая меня как прокажённого. – Знаешь, пьяный ты так неуязвим, что сдаётся мне, это дар.

Я отбросил одеяло и в чём мать родила дошёл до окна, на котором для меня приготовили стопку вещей. Оделся в жреческую тогу, принадлежавшую Ливию, и подарил молчаливый поклон на прощанье.

– Луциан, постой. – Ливий закрыл дверь, которую я распахнул. Он навис надо мной, и я сделал над собой усилие, чтобы не отпихнуть его. – Сегодня мои первые агоналии. – Ливий приблизил ко мне лицо, преисполненное внутренним страданием. – Моя должность пожизненна. Я невольник статуса. Супругу и ту избрали за меня – Царицу священнодействий, с которой я и не знаком вовсе. Я должен быть благодарен за честь, оказанную отпрыску Туциев, но не могу пересилить себя.

Ливий опустил взгляд на ладонь, предупредительно упиравшуюся ему в грудь. Я закипал – и он это прекрасно видел. Он потянулся к моим плечам, но я остановил дружеский жест взором. Вместо этого Ливий сомкнул кулаки.

– Пойми, я не подхожу на должность Царя священнодействий. Выслушай меня. Ты же мой друг – мне более не к кому пойти, и все вокруг чужие: сенат, надменные фламины, ушлые авгуры… Я хочу сбежать и жить так, как велит сердце. – Его желваки дёрнулись. – Меня влечёт иной, порочный путь. Я проклят так же, как и ты.

Звук пощёчины разлетелся многократным эхом. Ладонь обожгло, как и щёку бывшего друга. Ливий прикоснулся к розовому пятну, испортившему бронзу кожи, и вытаращил на меня глаза. Они наполнились детской обидой на телесное наказание.

– Ты – дрянь, паршивый Туций, – гневно сказал я. – Мы с тобой расплачиваемся за грехи отцов. Твой обратился прахом, теперь ты, – ткнул его в лицо, – ответственен за моё увечье. Из-за тебя я такой. Не выдумывай себе проклятий, лишь бы я пожалел тебя и твою судьбу. Грязный вакхант из нас двоих я, моя кровь отравляет сама себя, а не твоя, а должно быть наоборот! Благодари богов, что я слишком мягок для того, чтобы взяться за оружие и отомстить. – Грубо отстранив Ливия, я открыл дверь и на пороге добавил: – Отныне ты – духовный защитник царя Нумы и всего Рима. Не опозорь свой сан. А пороки переложи на плечи жрецу Либера, рабу твоей милости.

Ни разу не обернувшись, я вышел и, заплутав на глазах у изумлённых слуг, вылетел через массивные двери наружу – но это оказался перистиль, внутренний садик, ограниченный по периметру широкими окнами. Выругавшись, я потоптался и вернулся в атриум.

Поймав взгляд слуги, я вздёрнул брови и покивал в сторону окон. Она приоткрыла рот с глупым выражением лица и указала на выход. Наконец-то я покинул проклятую Регию, административное здание и домус Царя священнодействий по совместительству, и шагнул на залитую солнцем улицу.

Как я сошёл со Священной дороги и углубился в менее привлекательную часть города, ощутил всей шкурой предпраздничный полдень. Я слился со скоплением людей и вслушался в разговоры. У ветхой инсулы – пристанища плебеев со множеством комнат – замер, якобы разглядывая гирлянду из сухофруктов, которой украсили фасад, а сам пригрел уши около двух горожанок. Молодая женщина судачила с подругой, и среди скучных небылиц я расслышал следующее:

– Это ещё что! Ты говоришь, дурные знамения – вчера, представь себе, погас Огонь в очаге Весты!

– Быть того не может! – охнула собеседница. – С утра всё горело. Августа живёт рядом с храмом Весты, она бы рассказала, ежели увидала бы что странное. Только крики какие-то посреди ночи. Но оно ж объяснимо, в чащобе вчера жрецы Бахуса бесновались. Как к вакханкам мужиков допустили, всё потеряли. И супругов наших увели, сучьи волчицы!