Русские в Берлине. Сражения за столицу Третьего рейха и оккупация. 1945

Затем эсэсовский прапорщик, лет девятнадцати от роду, прибыл к Бабику с докладом, что Ундерман и его люди наткнулись на запасы какого-то алкоголя и вдрызг напились. На всякий случай он привел с собой самого Ундермана, который ожидает за дверью. «Расстрелять на месте!» – проревел Бабик. Прапорщик щелкнул каблуками и выскочил из помещения. Через несколько секунд до нас донеслась автоматная очередь. Парень вернулся и доложил: «Ваше приказание исполнено». Бабик поставил его во главе подразделения Ундермана.

Наши ряды в Рейхстаге все больше и больше редели. Часть нашей батареи рассеялась, и к ночи 30 апреля в подвалах осталось не более сорока-пятидесяти человек солдат и гражданских. Эти уцелевшие теперь были заняты поисками наиболее безопасных укрытий. Там мы намеревались отсидеться до прихода русских. Однако они заставили нас ждать еще 24 часа. На рассвете 1 мая мы услышали по портативному радио, что фюрер «пал в бою за столицу рейха», а вместе с ним и его жена. Геббельс со своей семьей последовали за ними. В результате мы оказались предоставлены сами себе.

Вместе с несколькими товарищами мы решили пробраться в умывальную комнату в бойлерной. Наши лампы-«молнии» еще кое-как светили. Кажется, потом артиллерийский обстрел прекратился. Около полудня 1 мая лейтенант попросил меня узнать у Бабика, что нам делать дальше. Однако убежище Бабика оказалось пустым. На столе лежал большой красный флаг, а в углу валялись предметы немецкой униформы. Совершенно очевидно, что Бабик и его люди исчезли.

Пока я размышлял, что делать, в проходе позади меня появился военный в незнакомой форме, который направил на мою голову пистолет. Это был не русский солдат. «Что ты здесь делаешь? Где твой командир?» – спросил он. Мы обменялись подозрительными взглядами, затем я выбил у него из рук пистолет и побежал ко входу в тоннель. Он был захвачен врасплох и бросился к лестнице в подвал.

Вернувшись в умывальную, я рассказал остальным, что со мной случилось. Мы приняли решение: избавиться от формы и оружия и ждать. Двое бельгийских рабочих также нашли себе убежище в Рейхстаге. Один из них отвел нас в раздевалку. Там мы обнаружили несколько гражданских костюмов, которые надели на себя. Затем сожгли свои солдатские книжки и швырнули свою униформу и оружие в бойлерную, находившуюся шестью метрами ниже.

Тем временем наступил вечер 1 мая. Мы выжидали подходящего момента. Когда, в поисках дезертиров, в подвале появился армейский патруль, бельгийцы спрятали нас в вентиляционной шахте и загородили ее кроватью. Несколько часов спустя мы осторожно приоткрыли дверь умывальной. Снаружи все было спокойно. Стрельба прекратилась. Вдруг мы услышали шаги, а затем стук в дверь. Вошли три человека в военной форме. Впереди шел русский солдат с белым флагом, за ним пожилой человек в незнакомой униформе, а сзади еще один русский. Тот, что в середине, сказал, что это русские парламентеры, разыскивающие коменданта Рейхстага. Один из бельгийцев, на немецком, но с сильным французским акцентом, ответил за нас, что все мы бельгийцы на принудительных работах. Тогда парламентеры ушли. Позднее я узнал, что офицер в незнакомой униформе был главным хирургом немецкой армии, которого взяли в плен и заставили выполнять обязанности переводчика.

Снаружи начинало светать. Наступало 2 мая. Между 4:00 и 5:00 утра мы услышали русские голоса. Выстрелов больше не было. В помещение вошли два молодых солдата и выкрикнули: «Krieg kaputt! Gitler kaputt!» – «Войне конец! Гитлеру конец!» (Они произносили «х» как «г».) Следующим последовал вопрос: «Du Uri?» – «Часы есть?» Никакого обыска, только этот вопрос. Затем нас отвели в зал совещаний, где мы, впервые за пять дней, увидели дневной свет. На следующий день нас вывели по ступенькам Рейхстага на Кёнигсплац. Русские показали на посольство Швейцарии и сказали: «Вам туда». Площадь была завалена разбитыми немецкими орудиями и телами немецких солдат. Наши русские конвоиры остались позади. Метров через пять мы поняли почему: вокруг нас засвистели пули. Остаток пути мы проделали на четвереньках. Засевшие в разрушенном театре на Шиффбауэрдамме эсэсовские снайперы стреляли по всему, что двигалось вблизи Рейхстага. Должно быть, это был Бабик со своими людьми.

В швейцарском посольстве меня допрашивал русский офицер, бегло говоривший по-немецки. Я прикинулся почтовым чиновником, которого по пути на работу остановили немецкие солдаты. Не знаю, поверил ли он мне. Как бы там ни было, меня оттуда увели. Выйдя на улицу, я увидел толпу русских на Кёнигсплац. Снайперы больше не стреляли. Нас вели на угол Люнебергерштрассе и Моабита. В подвале углового дома меня допросили во второй раз. Могу даже сказать, как звали русского офицера, бегло говорившего по-немецки, – по крайней мере, его имя. Вальтер. Во время допроса у него на коленях сидела пьяная немка, осыпавшая его поцелуями. Она-то и называла его Вальтером.

Вальтер явно не поверил моей истории и отправил в тюрьму Плетцензе. Туда отовсюду стекались тысячи пленных».

Зильча отправили в лагерь для военнопленных, снова допросили, а затем определили к отправке в Советский Союз. Однако сразу за Берлином, во время отдыха перед предстоящей долгой дорогой, ему удалось сбежать. В столицу он вернулся переодетый железнодорожником.

Даже когда подручные Бабика продолжали стрелять из здания Рейхстага, русские начали выцарапывать на его стенах свои имена при помощи острых предметов, обмакнутых в краску всех мыслимых цветов. В течение недели стены Рейхстага были покрыты именами до высоты, куда только мог дотянуться человек, а в следующую неделю – куда мог дотянуться человек, взобравшийся на плечи другого.

Одно имя стоит особняком от всех других – оно «запечатлено» особенно большими черными буквами. Имя это приобрело известность, когда «Правда» опубликовала старую фотографию Рейхстага. Несколько дней спустя, в конце марта 1965 года, отставной русский военнослужащий, живущий где-то в провинции, написал своему другу в Москве следующее письмо:

«Дорогой Евгений Аронович. Прошлым вечером случилось нечто чертовски неожиданное. Я встретил нескольких друзей. Они ехидно усмехались и спрашивали: «Ты был в Берлине? Чем ты там занимался?» – «Да, – ответил я, – я там был и много чем занимался. Мы взяли Берлин штурмом, захватили Рейхстаг и несли гарнизонную службу». – «Правда? – сказали они. – А больше ты там ничего не делал?»… И они открыли «Правду» за 21 марта. Я не мог поверить своим глазам. Среди прочих автографов мой выделялся, как что-то неприличное – Мирошников, огромными черными буквами. Я разволновался и вспомнил тот день. Это было 30 апреля 1945 года, когда мы направили все свои орудия на Рейхстаг, и наш командир полка, подполковник Землянский, охрипшим голосом прокричал: «Полк… по Рейхстагу… тысяча залпов… беглый… огонь!!!»

Твой И. Мирошников».

Чтобы взглянуть на картину в начале мая глазами немцев, нам следует вернуться к началу наступления на Одере. Это также позволит нам более пристально присмотреться к стратегии советских генералов на последнем этапе войны и к реакции немцев, находившихся вне стен бункера фюрера, чему мы уделили недостаточно внимания. Что касается событий внутри самого бункера, то тут у авторов хроник полно разногласий – единодушны они лишь в своих потугах представить все как одну великую драму. Однако драма – это совсем не то, что названо таким именем или описано в драматических тонах. По правде говоря, конец нацистских лидеров был далеко не драматическим; скорей жалким, убогим и бесславным.

Глава 7. Девяносто четыре тысячи и девяносто четыре

Когда Красная армия 16 апреля 1945 года начала свое наступление на Одере, немецкое Верховное командование преспокойно занималось своим делом, по крайней мере за столом совещаний. Адольф Гитлер еще не составил своего мнения, остаться ли ему в столице или укрыться в своей легендарной «Альпийской крепости» на юге. А пока он продолжал отсиживаться в своем бункере, все более и более теряя связь с внешним миром.

Трудно себе представить, каким ограниченным было пространство бункера под старой Рейхсканцелярией. Из соображений безопасности потолкам следовало быть как можно более низкими. Личные покои, где Гитлер в конце концов покончил с собой, имели размер приблизительно два с половиной на три метра. Последнему правительству Великого Германского рейха – или, если учитывать правительство гросс-адмирала Дёница^[43], предпоследнему, – пришлось довольствоваться крошечными комнатами под бетонным перекрытием в 4 метра толщиной, покрытым еще двумя с половиной метрами земли. Когда же требовалась электроэнергия для освещения или, особенно, для системы вентиляции, запускали аварийный генератор, и весь бункер наполнялся гулом работающих дизелей.

Все входы и коридоры были забиты телохранителями из числа подразделений СС. Они квартировали не в самом бункере, а в обширных подвалах новой канцелярии, где из сырого бетона все еще сочилась вода. Эти недостроенные помещения занимало от 600 до 700 человек.

В подвалах новой канцелярии также поселилось множество прихлебателей фюрера, в частности бригаденфюрер Монке, комендант Рейхсканцелярии, и личный состав его «боевой группы», эскорта СС под командованием штурмбаннфюрера Шадля, и полицейская команда СС-фюрера Раттенхубера^[44].

Все эти люди редко видели Гитлера – если видели вообще. К близким ему людям относились:

Ева Браун (1912–1945), бывшая помощница фотографа, вступившая в брак с фюрером 29 апреля;

доктор Геббельс и его семья. С 22 апреля они занимали комнату, освободившуюся после доктора Морелла, личного врача Гитлера, который сбежал;

Мартин Борман (1900–1945), начальник партийной канцелярии НСДАП, личный секретарь фюрера, рейхсминистр по делам партии, начальник Штаба заместителя фюрера, рейхсляйтер.

генерал Кребс (1898–1945), последний начальник Генерального штаба сухопутных войск и единственный высокопоставленный офицер в окружении Гитлера, к которому в армии все еще относились с уважением;

генерал Бургдорф (1895–1945), главный адъютант Гитлера и начальник отдела кадров вермахта;

доктор Науман (1909–1982), статс-секретарь Имперского министерства народного просвещения и пропаганды;

посол Хевель из министерства иностранных дел.

Камердинера Гитлера, Линге (1913–1980), служившего фюреру 11 лет, пожалуй, тоже следует отнести к «приближенным» Гитлера. (Несмотря на это, его обошли, когда Гитлер распорядился раздать яд – последнее отличие, которого он удостоился.)

Если все эти люди могут называться «звездами» бункера фюрера, то тут же находились такие «актеры второго плана», как Артур Аксман (1913–1996), руководитель гитлерюгенда; обергруппенфюрер СС Герман Фегелейн (1906–1945); три адъютанта из вермахта; Мюллер – начальник гестапо, адъютанты генералов Кребса и Бургдорфа; личные адъютанты Гитлера, Шауб и Гунше; небольшой штат Бормана; доктор Стумпфегге; Баур, личный пилот Гитлера; Кемпка, начальник гаража; а вместе с ними многочисленный штат женщин-секретарей и прочего младшего персонала.

Вот и все. Остальные бонзы рейха и блестящие генералы армии и СС – все отстранились от своего фюрера. Некоторые из них, вроде Кейтеля и Йодля^[45], находились в действующей армии; другие, такие как Гиммлер и Геринг, разъезжали по стране, пытаясь спасти свои шкуры. Кстати, кое-какие моменты их жизни на последнем этапе войны известны. Давайте начнем с Риббентропа^[46].

Когда полковника Волермана из 56-го танкового корпуса вызвал к себе из-под Берлина его непосредственный начальник, генерал Вейдлинг, там он неожиданно столкнулся с самим министром иностранных дел Германии, прибывшим для консультаций с Вейдлингом по поводу военного положения. Вот как Волерман описал эту встречу:

«Когда я спустился в подвал дома, генерал разговаривал с бледным и встревоженным Риббентропом. Поскольку я вошел без приглашения, то попробовал по-быстрому уйти, однако Вейдлинг приказал мне остаться и, повернувшись к Риббентропу, сказал: «Вот мой офицер-артиллерист, прямо с фронта. Он может рассказать вам о ситуации лучше моего, господин министр». После краткого представления друг другу Риббентроп тяжело поднялся со своего стула, вяло пожал мне руку и, после того как он и Вейдлинг уселись на свои места, взглянул на меня грустными и усталыми глазами; его подбородок уткнулся в галстук. Тем временем Вейдлинг, со свойственной ему порывистостью, велел мне дать неприукрашенное описание ситуации. Мой отчет шокировал министра иностранных дел. Тихим хриплым голосом он задал мне несколько вопросов и вскоре покинул нас. Он ни словом не обмолвился о каких-либо переговорах с британцами и американцами, что могло обнадежить нас мыслью, будто все могло еще перемениться даже в самый последний час. Зная то, что нам известно сегодня, – что Гиммлер как раз в это время пытался выторговать сепаратный мир через посредничество графа Бернадота^[47], молчание Риббентропа по этому поводу было более чем красноречиво. Это показывает, что министр иностранных дел Третьего рейха понятия не имел, что происходит под самым его носом, или просто был не способен хоть как-то повлиять на события. Имей он хоть малейшее представление о том, что происходит, то несомненно сообщил бы нам тогда об этом, хотя бы ради того, чтобы поднять боевой дух наших войск. Не могу я и сказать, сообщил ли ему Вейдлинг или нет о загадочном сигнале по рации, полученном нашими командирами корпусов из штаб-квартиры армии. Он гласил: «Продержитесь еще два следующих дня, и наша цель будет достигнута. Буссе». Хотя возможно, этот сигнал поступил уже после визита Риббентропа. Видя, что в этом послании упоминаются «два дня», все мы считали, что приятная неожиданность – а ею могло быть только соглашение с англо-американским командованием – готовилась к 20 апреля, дню рождения Гитлера» (Ганс Оскар Волерман. Заметки о последних военных действиях – Notizen uber den letzen Einsatz. MS, 1952).

Что касается рейхсмаршала Геринга, то он находился в своем охотничьем замке Каринхалле, в Шорфхайде, лесном массиве между озерами Гросдёльнер и Вуккерзе, полностью прекратив беспокоиться о ходе военных действий. Для личной охраны у него имелась целая дивизия телохранителей^[48]. Первый комендант Берлина, генерал Рейман, вспоминает об одном из последних визитов Геринга в Берлин:

«В воскресенье 11 марта 1945 года в Берлине в последний раз отмечался День героев^[49]. Как военный комендант Берлина, я был обязан присутствовать на церемонии. Перед памятником Неизвестному солдату на Унтер-ден-Линден выстроились представители всех фронтовых полков. Всего их было 120 человек. Почти все награждены Рыцарским крестом. Еще присутствовали представители партии и муниципалитета. Бросалось в глаза отсутствие зрителей – ведь не стоило же на самом деле подставлять массы людей под возможный авиационный налет. Окружающая обстановка создавала для церемонии непривычную декорацию. С одной стороны находился Замок, полностью разрушенный жестокими бомбардировками; с другой стороны разоренный Кафедральный собор. Напротив памятника Неизвестному солдату стоит изуродованный остов Оперы; прошлой ночью в нее опять попала бомба. Вскоре после начала церемонии на своем большом автомобиле прибыл Геринг. Выбравшись из машины и посмотрев на царящую вокруг разруху, он покачал головой. Затем он, вместе с несколькими офицерами, включая меня, подошел к памятнику, который, как ни странно, оставался практически неповрежденным. Геринг возложил огромный венок, отдал честь и, не сказав ни слова, уехал. Похоже, все присутствующие ощутили странность ситуации. Мы вспомнили множество погибших, отдавших свои жизни за дело, которое сейчас находилось на грани краха. Потрясенный, я вернулся на свой командный пункт. Кстати, на церемонию Геринг не надел свои награды. Широко известно, что он перестал носить их, когда Гитлер упрекнул его в неудачах люфтваффе. Геринг принял решение не надевать свои ордена и медали до тех пор, пока люфтваффе снова не заслужат доверие фюрера, чего, конечно, не случилось» (Генерал Г. Рейман. Мне приказали защищать Берлин – Ich Sollte Berlin veteidigen).

24 апреля доктор Крукенберг^[50] из Генерального штаба, который за год до окончания войны был произведен в бригаденфюреры СС, получил приказ прийти на защиту Берлина и уже собрался было перебросить свои девяносто человек личного состава из Штрелица в столицу, когда случайно встретил Гиммлера.

«Мои люди выстроились по обеим сторонам дороги, однако рейхсфюрер Гиммлер проехал мимо нас в своем открытом «мерседесе»… К моему изумлению, он не остановился, даже несмотря на то, что это была его первая возможность проинспектировать личный состав дивизии «Шарлемань», сформированной год назад».

До сих пор Гиммлер проявлял живейший интерес к людям, которых сейчас предпочел игнорировать; это были французы в форме СС, следовательно, они являлись представителями той новой нацистской Европы, которую Гиммлеру хотелось бы видеть простирающейся от Атлантики до Урала. Но сейчас он был занят другими мыслями.

Автор воспоминаний продолжает:

«Позднее я узнал, что Гиммлер только что встречался в Любеке с Бернадотом. А поскольку ему было известно о наших приказах и ввиду того, что он пытался договориться о сдаче, ему несомненно следовало отменить наше выдвижение в Берлин или, по крайней мере, проинформировать меня о ситуации. У меня нет сомнений, что, проезжая мимо нас, Гиммлер старался избежать этой неприятной необходимости».

С 1933 года эти люди пользовались высочайшими почестями, обладали самыми большими привилегиями. Теперь же они предоставили нацию собственной судьбе, а сами бросились бежать. И все же их – и почти всей нацистской элиты – поведение было более последовательным и более характерным для них, чем у старших офицеров, которые, будучи защитниками Берлина, не сделали ничего, чтобы сократить страдания миллионов жителей столицы хотя бы на день. Нам известно, какие аргументы приводят некоторые из них, дабы оправдать свое поведение. В своей неопубликованной рукописи самому генералу Рейману приходится признать: «Хоть я и был уверен, что Берлин невозможно удержать, я также знал, что, будучи солдатом, я обязан выполнять приказы. Я понимаю, что многие люди не разделяют мою точку зрения. Что бы они ни говорили, я продолжаю утверждать, что мой долг обязывал меня подчиняться приказам».

Вот как Крукенберг подает это:

«Когда я поинтересовался обстановкой в столице, мне сказали, что крупные силы русских прорвали фронт на Одере и наступают на Берлин двумя колоннами. Они несомненно попытаются взять город в кольцо. Танковый корпус, что движется на город с востока, отбит и занял оборонительную позицию еще 23 апреля. Еще мне было сказано не беспокоиться, поскольку Красная армия не сможет долго продолжать натиск, если вообще сможет. Немецкое Верховное командование вступало в контакт со штабом наших западных противников. Говорили, что войска США вышли к Эльбе и всякое сопротивление им прекращено. Было похоже, что в следующие несколько дней они двинутся дальше и достигнут Берлина раньше или одновременно с русскими. Это, как я понял, будет иметь жизненно важное значения для судеб жителей Берлина и, самое главное, для общего хода развития событий. Предполагалось, что немецкая армия генерала Венка будет находиться у ближнего берега Эльбы, в районе городов Ратенов – Гентин. Ей было приказано выдвинуться к Потсдаму и удерживать дорогу в западную часть Берлина открытой для американцев. А до тех пор основной задачей являлась оборона остальных фронтов от русских. Мне показалось, что эта идея не лишена здравого смысла. В конце концов, она давала нам шанс достигнуть соглашения хотя бы с некоторыми из своих противников. У меня только оставались сомнения насчет осуществимости обороны города с его миллионами жителей».

Полковник Волерман в своих «Заметках» говорит следующее:

«16 апреля, около 19:15, я прибыл в Вальдзиверсдорф [в Бранденбурге] и вскоре встретился с как обычно энергичным генералом Вейдлингом, который выразил удовлетворение по поводу моего прибытия. Он занимал две комнаты на первом этаже сельской усадьбы, принадлежащей состоятельному берлинцу. Все оконные стекла были выбиты. Горела одна-единственная свеча: линии электропередачи были разорваны. Пока я угощался предложенной мне едой, мы обменивались историями и воспоминаниями, а затем подошли к ситуации в целом и нашему положению в частности. Вейдлинг старался осторожно выяснить мое мнение, тогда как я изо всех сил пытался понять, что думает он. И я был потрясен до глубины души, обнаружив, что даже этот старый солдат и храбрец, наш «великий старик»^[51], как его называли в полку и во всей 3-й танковой дивизии, с грубыми манерами и золотым сердцем, – что этот человек, которого вызвал из Восточной Пруссии и которого поставил во главе танкового корпуса сам фюрер, потерял доверие к Верховному главнокомандованию. Сейчас он отдавал приказы, так сказать, чисто механически, и еще потому, что считал себя связанным присягой».

Самому Вейдлингу, с которым русские вели переговоры о капитуляции Берлина, во время пребывания в русском плену была предоставлена возможность записать свои впечатления, как последнего коменданта Берлина – он умер в плену десять лет спустя после падения Берлина. Полная запись, которую, как уверяют нас эксперты, русские ничуть не исказили, была опубликована в советском «Военно-научном обозрении». Цитируемую здесь версию опубликовало Wehrwissenschaftliche Rundschau, № 1–3, 1962.

Вот как Вейдлинг описывает свой первый визит в бункер фюрера 23 апреля 1945 года:

«Я слушал напыщенные речи фюрера со все более растущим изумлением. Но что я тогда мог знать об общей ситуации со своим горизонтом, ограниченным командованием увязшего в боях корпуса, полностью предоставленного самому себе с 15 апреля? Ясно было только одно: до окончательного поражения счет шел на дни, если только не случится какое-нибудь чудо. Но реально ли это? Что мне было известно о количестве дивизий в 12-й армии генерала Венка? Сколько людей мог бросить в бой генерал войск СС Штайнер?^[52] Являлась ли армия Венка тем самым серьезным резервом, о котором недавно говорил доктор Геббельс? Было ли все это фактом или вымыслом? Не успел я собраться с мыслями, как генерал Кребс приказал мне возглавить командование обороной восточного и юго-восточного секторов Берлина силами 56-го танкового корпуса».

И хотя Гитлер изначально вызвал Вейдлинга в свой бункер с намерением расстрелять его за проявленную инициативу^[53], теперь он посчитал целесообразным назначить его комендантом всего города. Два дня спустя Вейдлинг снова предстал перед Гитлером.

«Тогда фюрер заговорил. В длинных, часто повторяющихся предложениях он объяснил, почему должен остаться в Берлине, победить или погибнуть. Все его слова выражали одну лишь мысль: падение Берлина поставит последнюю точку в окончательном поражении Германии. Во время речи фюрера доктор Геббельс постоянно вставлял по нескольку слов или фраз. И раз за разом Гитлер подхватывал сказанное Геббельсом и развивал мысль дальше. Борман и доктор Науман тоже считали себя обязанными внести свою лепту, когда пауза затягивалась. А я, простой солдат, стоял в том самом месте, в котором вершились судьбы Германии. Постепенно мне становилось ясно, почему нам приходилось находиться в стороне в то время, как разрушалась Германия. Никто в этой комнате не осмеливался высказать свое мнение. Что бы ни сорвалось с губ Гитлера, воспринималось как бесспорная истина. Это была клика таких подхалимов, каких никогда не видел свет. Возможно, они боялись оказаться лишенными своей безбедной и роскошной жизни, выскажи то, что думают на самом деле. Следовало ли мне, постороннему человеку, воскликнуть: «Мой фюрер, это же чистой воды безумие! Невозможно защищать город таких размеров, как Берлин, имеющимися в нашем распоряжении силами и с тем небольшим количеством боеприпасов, что у нас еще остались. Мой фюрер, подумайте о тех бедствиях, которые выпадут на долю жителей Берлина, если мы продолжим эту безнадежную борьбу!» Я был столь возбужден, что мне стоило великого труда держать рот на замке. Но я знал, что следует найти альтернативу».

Эта «альтернатива» попросту свелась к фанатичной обороне Вейдлингом столицы вплоть до того момента, когда русские добрались до самого бункера фюрера. Повествование генерала заканчивается описанием характера Гитлера, который, каким бы отвратительным Вейдлинг его ни считал, все же не побудил его выразить активный протест:

«Безграничные амбиции фюрера стали источником всех его преступлений и, одновременно, его иллюзией, будто моральным являлось то, что он сам считал таковым. Мои личные наблюдения в последние дни Третьего рейха только подтвердили общее мнение, что фюрер психически болен. Не может быть другого объяснения поведению человека, даже фанатично приверженного идее, который, образно говоря, пытается потушить пылающий дом одним-единственным ведром воды. Своим безумием он поверг восьмидесятимиллионную нацию в такой хаос, какого еще не видело человечество. Миллионы миллионов людей, обманутых фюрером и его приспешниками, теперь должны понести наказание за следование его безумным идеям, сначала добровольно, основываясь на безоговорочной вере, а потом по деспотическому принуждению».

У генерала Вейдлинга было два начальника штаба. Один из них, полковник фон Дуффинг, присоединился к нему и его танковому корпусу в Берлине; другой, полковник Ганс Рефиор, уже находился здесь и приветствовал первого по прибытии. Рефиор объяснил, почему он считает, что его участие в обороне Берлина имеет смысл, следующим образом:

«20 марта я доложил о своем прибытии генерал-лейтенанту Рейману, коменданту берлинского оборонительного района. Генерал, бывалый фронтовик и замечательный солдат, приветствовал меня следующим риторическим вопросом: «Ну что, Рефиор, небось не рады, что попали сюда?» Всего несколько недель назад мы сидели рядом на лекции для полевых командиров в Хиршберге, которую читал генерал Бреннеке, и даже участвовали в штабных играх – в роли командира и его начальника штаба. Теперь игры стали суровой реальностью. Генерал сообщил, что мое имя пришло ему на память, когда он подыскивал себе начальника штаба, и что он специально попросил прислать именно меня. Генерал еще помнил, как отлично мы ладили в Хиршберге, как в официальной, так и в неофициальной обстановке. Теперь этой гармонии предстояло быть проверенной на прочность в предстоящие тяжелые дни. А пока нам выпала краткая передышка…

Столкнувшись с новой задачей, хорошо обученный солдат неизменно спрашивает: «Какие будут указания?» Я ожидал, что для нашего «оборонительного района» должен был быть составлен четкий план кампании. Но ничего подобного не случилось! Представьте мое изумление, когда Рейман объяснил: «Мы не получили никаких четких инструкций. Гитлер, перед которым мы несем прямую ответственность, ограничился лишь общими фразами о защите столицы, когда я докладывал ему в начале марта. С тех пор я больше его не видел». Хорошо, если перед вами не поставлена задача и если ваш вышестоящий начальник отказывается брать на себя ответственность, то вам остается разработать собственный план кампании. С моей точки зрения, он мог состоять только в следующем: бросить все людские и материальные ресурсы на защиту столицы и готовиться к подходу резервной армии. Если мы не справимся с такой задачей, то это произойдет лишь из-за препон, намеренно, непреднамеренно или по недальновидности выставленных на нашем пути государственными и партийными чиновниками, бюрократами или злоумышленниками. Одного этого было достаточно, чтобы поседели наши волосы» (полковник Ганс Рефиор. Мой берлинский дневник – Mein Berliner Tagebuch).

В своем повествовании полковник забыл упомянуть еще две «незначительные препоны»: тот факт, что Берлин оказался непригодным к обороне просто потому, что на него наступали две группы (фронта) русских армий; и еще отсутствие резервной немецкой армии, чтобы извлечь хоть какую-то пользу от подготовки к ее подходу, какой бы замечательной она ни была. Те формирования, которым под конец удалось добраться до города, увязли в развалинах и оказались неспособными к хоть сколь-нибудь активной обороне. Зная все это, почему германский офицерский корпус все равно продолжал упорствовать? Рефиор, этот «хорошо обученный солдат», вполне резонно задавался вопросом, какие именно силы задействованы в обороне Берлина. А поскольку не существовало других приказов, кроме как отразить натиск русских на подступах к Берлину, в возможность исполнения чего никто ни на мгновение не верил, то за исключением капитуляции оставалось только одно – оттянуть взятие города и самоубийство Гитлера на столько, на сколько хватит человеческих сил. Другого оправдания обороне Берлина просто не могло быть, особенно после того, как началось русское наступление на Одере. Могла ли такая задача и в самом деле рассматриваться как адекватное оправдание гибели огромного количества мирных жителей, уже другой вопрос.

Любая оборона крупного города с оставшимся в нем населением в любом случае является преступлением против человечности. А главное, защита Берлина, учитывая отсутствие достаточных сил для этого, с военной точки зрения была просто безрассудством. Конечно, можно возразить, что тяжесть преступления смягчалась тем, что вся операция длилась «всего» две недели. Однако, имей вермахт достаточно людей, оружия, боеприпасов и продовольствия, чтобы продолжать оборонять Берлин, он мог бы действовать во многом так же, как русские в Ленинграде, обрекая гражданское население на длительное голодание. Но здесь имелось существенное различие. Немецкие офицеры оттягивали неизбежное падение столицы уже разрушающейся страны. Русские же защищали Ленинград, будучи в полной уверенности, что победят в этой войне. Более того, Берлин, в отличие от Ленинграда, не был обречен на полное разрушение, а его население на тотальное уничтожение. Если бы русские сдали Ленинград, они позволили бы немцам превратить голодающих жителей в такое же количество трупов.

Согласно документу, датированному 19 апреля 1945 года и изданному оперативным командованием вермахта, немецкие силы в «берлинском оборонительном районе» насчитывали 41 253 человека; из них менее 15 000 были обученными солдатами. По «тревоге» их число могло увеличиться еще на 52 841 человека^[54]. Такой расчет вытекал из следующих цифр:

Гарнизон Берлина

Всех вместе – 94 094