Kitabı oxu: «Путь через века. Книга 4. Свет счастья»

© Е. Н. Березина, перевод, 2025

© М. И. Брусовани, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Часть первая. Розовоперстая Эос

1

Над нами сошлись каменные плиты. Чудовищный грохот умолк, воцарилась тишина. Пирамида вновь замкнулась в своем одиночестве.

– Хочу, чтобы ты был моим, только моим, – шептала Нура.

Многотонный каменный заслон опечатал наше будущее. Мы были погребены заживо, и нам никогда отсюда не выйти. Кричать было бесполезно, колотить в стены тоже, рыть землю без толку, а если бы удалось сдвинуть хоть одну из каменных глыб, своды могли бы рухнуть. Памятник был задуман, чтобы оградить фараона от войн, армий, эпидемий, вторжений, смены сезонов, от всех угроз и даже от хода Времени. Этот архитектурный монстр бросал вызов тысячелетиям. Мумия обрела вечный покой, а мы – вечную тюрьму.

– Моим, только моим…

Нура добилась своего. Она прижалась ко мне, тонкая нить ее голоса царапала тишину.

Непроницаемость сооружения леденила мне кровь. Оконце на волю есть даже в темнице, а этот каменный заслон полностью исключал связь с миром. Переступая определенный порог изоляции, попадаешь в никуда. Что было вокруг гигантского мавзолея? В ту минуту мы еще помнили: утыканный пальмами песчаный участок неподалеку от Нила, на том берегу, где заходит солнце. Но если пейзаж изменится, мы, забаррикадированные плотными стенами, этого не заметим, ибо нет ни амбразуры, что впустила бы скудный проблеск неба, ни продушины, которая открыла бы доступ дыханию природы, – да, мир вокруг будет меняться, а мы о том не узнаем. Как нам понять, что пошатнулось мироздание, ледники севера устремились на юг или вокруг пирамиды разрослись буйные леса, наш клочок земли отчалил в море или улетел в черноту небосвода и скитается там среди звезд и светил? Что может быть страшней, чем потерять все ориентиры и самому сделаться своим единственным ориентиром? Я был ошеломлен разрывом с миром.

– Хочу, чтобы ты был моим, – повторяла она, – только моим.

Я смотрел на Нуру – в свете факела ее черты мерцали. Никогда моя любимая не казалась мне столь чужой. Как она смела позволить себе такое? В одиночку решить нашу судьбу, загнать нас в этот капкан. Учинить подобное мог разве что злейший враг.

– Ты должна была со мной посоветоваться, Нура.

– Нет, ты бы испугался.

– Да, испугался и отказался бы, и мы сейчас развлекались бы не в могиле, а в более веселом месте.

Она стиснула мне руку:

– Не нужно бояться.

– Какое «бояться»? Я в ужасе.

Она взглянула на меня и мягко качнула головой:

– Я помогу тебе пройти это испытание, Ноам.

– Ты не поняла, Нура: я в ужасе от тебя. Кто ты такая? Как ты посмела?

Я отдернул руку, отпрянул в сторону. И, увы, сразу уперся в каменный выступ. Мне суждено не просто томиться в тюрьме, но метаться в тесном застенке. Мне сдавило грудь, я пытался отдышаться. Была ли то игра воображения или реальность, но мне казалось, что под гнетом тяжелых стен в утробе гигантской гробницы застыл даже воздух. Сердце бешено забилось. Я напрягся и мигом вспотел, из подмышек завоняло, как от испуганного зверька.

Нура пыталась меня успокоить:

– Давай я объясню тебе, Ноам. Мы с тобой умрем, как простые смертные, ну или хотя бы испытаем что-то подобное.

– Зачем? – завопил я.

Мой вопль разнесся по узким проходам, отскакивая от гранитных стен, множась и раздергиваясь на нити. На краткий миг меня утешила иллюзия, что вместе со мной возмущалось целое сборище Ноамов. Но я был настороже, чувства обострились; на стенах я замечал детали, поначалу ускользнувшие от моего внимания, а в глубине здания слышал звуки, прежде неощутимые, будто я очутился в трюме судна, сотрясавшегося под напором стихии. Мое тело было начеку, будто изготовилось к бегству.

Нура продолжала:

– Я много наблюдала за смертными. Чувство истекающего времени заставляет их ценить мгновение. Мысль о том, что все однажды кончится, не уменьшает счастье, а усиливает. Как соль подчеркивает вкус пищи, так и сознание своей уязвимости придает смертным остроту ощущений. Смерть подстерегает их, и они любятся нежнее и жарче.

– Неужели я слабо тебя любил? Я ждал тебя, искал. Это ты в Египте решила меня оставить.

– Вспомни, я скрывалась от Дерека. Который мстил нам и нас преследовал. Я оградила нас от этого монстра.

Да, она была права. Мой единокровный брат не выносил нашего с Нурой союза, ревновал и ее, и меня. Неутоленная и неутолимая жажда любви превратила его в ущербного безумца; как и мы, он был наделен вечной молодостью и бессмертием, и нас преследовала его неизбывная ненависть. Однако помеха, которую представлял собой Дерек, казалась пустяком в сравнении с кошмаром, в который повергла меня Нура. Я был в отчаянии, я отвергал все смягчающие обстоятельства, объяснения, резоны и твердил Нуре лишь о ее ошибке.

– Ты меня любишь и потому убиваешь?

– Наша любовь ослабла, Ноам.

– Чудовищно! И ты могла так поступить со мной! – Я обвел рукой нашу роскошную гробницу.

– Наша любовь ослабла, но в том нет нашей вины. Виноваты обстоятельства. Чего нам бояться? Ни бег времени с его разрушительной силой, ни увядание плоти, ни болезни, ни даже смерть не страшны, раз нам предстоит возрождение. Мы устроились с комфортом, вот наша любовь и ослабла. У тебя были свои романы на стороне, у меня свои, и навстречу друг другу было как будто незачем спешить.

– Да, ты права: наша любовь ослабла! И чем дальше, тем она слабее! Я даже не уверен, что все еще тебя люблю.

Не знаю, был ли я в тот миг чистосердечен, или мне хотелось ее ранить, но гнев смешал мне мысли и лишил рассудка, – может, он-то вместо меня и вещал. Увидев, что Нура при этих словах мертвенно побледнела, я расхрабрился и добавил:

– Нет, кое в чем я уверен: я тебя ненавижу.

Она метнулась ко мне и обхватила за шею; на ресницах блеснули слезы. Нура умоляла:

– Нет! Только не это! Через несколько дней мы угаснем от голода и жажды. Не будем тратить время на ссоры, пожалуйста!

– Сожалею, но твои планы меня не прельщают. В оставшееся время я желаю лишь одного: избавиться от тебя.

Будто силы разом ее оставили, Нура опустилась на холодные плиты. Она медленно и беззвучно заплакала. Бывают слезы для привлечения внимания, а бывают такие, что хотят остаться невидимыми; смущенные и стыдливые Нурины слезы не искали участия.

Я отошел от нее, не в силах понять, чего во мне больше, ярости или ужаса. Мне не хотелось видеть Нуриных слез, и я двинулся к погребальной камере.

Там он и лежал, фараон Сузер. Как спесива была эта мумия! Останки покоились под многослойной защитой: умащенное бальзамами и покрытое воском тело было туго спеленато, его форму – большая голова без шеи плавно уходила в покатые плечи – смутно повторяли четыре вложенных один в другой гроба: на первом было высечено имя покойного, на втором красовались указующие путь иероглифы, на третьем читались охранные заклинания, четвертый был богато изукрашен яшмой, сердоликом и лазуритом, оправленными в золото; и наконец, саркофаг, ковчег из покрытого резьбой известняка, был призван послужить фараону ладьей для странствия в загробный мир.

Со всех стен на нас взирали волкоголовые Анубисы с настороженными ушами. Понизу тянулась фреска с изображением препятствий, которые Сузеру надлежало одолеть в царстве теней, а также магические формулы, отмыкающие заветные врата.

Я вздохнул. Была эта усыпальница великолепной или жалкой? Либо она воплощала отправную точку чудесного плавания и оправдывала затраченные усилия и расходы. Либо то была пустая обманка, не от истинных знаний возникшая, а от тщетных упований, безотчетных порывов и жалкой жажды утешения. Собственно, сейчас мне и предстояло это выяснить, ведь я приблизился к усопшему вплотную. Увижу ли я, как от мумии отлетит его Ба, духовная сущность?

Мне на спину робко опустилась рука.

– Я не ожидала, что ты так отреагируешь, Ноам. Думала, что поймешь…

Я в отчаянии обернулся:

– Ах, ты еще и осуждаешь меня? Упрекаешь, что я не прихожу в телячий восторг от твоей гениальной затеи, не нахожу и крупицы ума в твоем блистательном замысле? Я должен был тебя поздравить и поблагодарить за то, что ты заточила нас в этом склепе, даже если нам придется гнить тут многие тысячелетья? Ты слишком много на себя берешь, Нура! Умолкни.

Я направился в боковой коридор и уединился в тесном закутке.

Боялся ли я смерти? Не слишком. Я знал, что мой организм рано или поздно восстановится. Если он напитается влагой, я вернусь к жизни. Я уже не раз проверял эту невероятную регенерацию в процессе своих воскрешений под приглядом Нуры. Это воспоминание меня взволновало. Я грубо оттолкнул ту, которая бдительно и любовно следила за моими возвращениями к жизни. И она заслуживает моей ненависти? А я, неблагодарный, со своими обвинениями… Однако причиной моего смятения была непомерная власть, которую Нура узурпировала. Она решала за нас двоих, то есть решала за меня. Не моргнув глазом она завлекла меня в смертельную западню в блаженной уверенности, что приготовила мне милый сюрприз. Как после этого нам снова быть вместе? Нас разделяла пропасть. И думали, и чувствовали мы по-разному.

Несколько часов, а может и дней, Нура не решалась ко мне приблизиться. Она вняла моему желанию разрыва, перестала плакать, и это сделало ее неизбежное присутствие более сносным, хотя я по-прежнему на нее дулся.

Меня занимало лишь одно: я хотел вести наблюдение в погребальной камере. Замечу ли я, как из гроба выскользнет Ба Сузера? Ему были приготовлены резные стулья, золоченое ложе. Отведает ли он кушаний из амфор? В сундуках его ждали дорогие одежды, в ларцах хранились туалетные принадлежности. Умастит ли он свой призрак душистыми маслами, сложенными у изголовья? Потребует ли он услуг от своей челяди, отныне тоже мумифицированной?

Но ничего не происходило. Двойник Сузера оставался запечатанным в глубине гробницы.

Еще одно разочарование… Сначала Нура, теперь сомнения насчет представлений египтян о загробной жизни. Все лишалось смысла. В недрах погребальной камеры я ожидал постичь таинство, но ничего не случилось. Я был свидетелем лишь гибели надежд. Какая пропасть между этой унылой неподвижностью и религиозным верованием, подвигающим египтян на погребальные хлопоты, заботившие Сузера с самого его рождения, на трату сил для сооружения этой умопомрачительной гробницы, на денежные и человеческие издержки – ведь, как обычно, немало рабочих сгинуло на этой гигантской стройке… Я не уловил никакого выделения эктоплазмы, никакого излучения души. Ни даже блуждающих огоньков. Царил неоспоримый покой.

Я хотел поразмыслить о таинстве смерти, но не сумел: я только и думал что о выходе наружу, о дверце, которой здесь не оказалось. Здание, сооруженное из многотонной каменной массы, его короткие переходы и погребальная камера фараона, эта странная зала, бессмысленно заваленная останками и дорогим хламом, – все источало невыносимую тоску. Когда я обводил взглядом пределы зала, едва освещенного моим факелом, камера казалась кошмаром, полным зловещих теней и неясных форм.

Я цепенел от тоски. Во рту пересохло. Кружилась голова. Сказывалось обезвоживание, и я решился продегустировать жидкости из амфор погребальной камеры.

Я открыл один за другим сосуды, выбрал наименее омерзительную жидкость, отнес ее к выходу в коридор. Сделав несколько глотков, я крикнул что было сил:

– Я оставил здесь питье!

Мой вопль так резко разрушил тишину, что я вздрогнул.

После небольшой паузы Нура отозвалась неуверенным хриплым полушепотом:

– Спасибо.

Я не переоценивал ни приятности пойла, ни смысла отсрочки, которую оно предоставляло, да и вообще, напиток мог оказаться не целебным, а ядовитым… но выбора у меня не было.

Факелов оставалось немного. В закутке, где они были сложены, от дотлевающего я зажигал новый. Скоро мы погрузимся во тьму. Когда осталось только три факела, я перестал злиться и в мое сознание проник образ Нуры в кромешной тьме.

Пошатываясь, я побрел в ее сторону и увидел коленопреклоненный силуэт. Я подошел ближе. Нура подняла голову, и беспокойство на ее лице сменилось облегчением, лишь когда она прочла в моих глазах примирение, а на губах заметила слабую улыбку. Я смущенно прочистил горло, не зная, с чего начать. Она меня опередила:

– Прости меня, Ноам.

Я сел перед ней на корточки – суставы хрустнули. Я вглядывался в ее тонкие черты, изящный нос, красиво очерченный рот, выразительный и живой, несмотря на усталость. Простить? Простить ей, что обрекла меня наблюдать ее угасание, а потом угаснуть самому? Простить ей, что она убивает себя, меня, нашу любовь? Ну нет.

– Я думала, это так прекрасно, – продолжала она виноватым голосом, – прекрасно, как и вся наша история, сильно, остро, решительно. Но идея оказалась дурной, извращенной. Я страдала оттого, что ты с другой женщиной и тебе с ней хорошо.

– У тебя помутился разум.

– Конечно.

– Когда ты обрекла меня на ту же муку с Авраамом, я ее выдержал и не сердился на тебя.

– Зато я на тебя сердилась! Да, я такая, чума, эгоистка, собственница, злопамятная. Я не хочу, чтобы ты приносил мне страдания, которые приношу тебе я. И не пытайся меня урезонить. Я в бешенстве. Я заточила нас еще и потому, что я в ярости и хочу отыграться. И в конце концов, чтобы ты был только моим.

– Только твоим, но не жить вместе, а умереть.

– Мы не умрем. Мы исчезнем на время.

– Согласен. Да, мы не умрем, но и жить не будем.

Она прижалась ко мне:

– Прости меня.

Что я такое? Моему разуму кажется, будто он управляет моей жизнью, но управляет ею моя кожа: мое настроение изменилось, едва мы с Нурой коснулись друг друга. Мой гнев растаял. Я размяк, мне захотелось стиснуть Нуру в объятьях, отвлечь от наших мрачных застенков, где нам предстояло гнить.

– Я тебя прощаю.

Прощение означало, что Нура уже не сводилась только к этой ошибке: я вернул ей всю полноту ее личности. Почему я связал ее образ только с этим странным и жестоким поступком? Ведь в прошлом она проявляла великодушие, преданность, жертвенность, невероятное терпение, бескорыстие… Нура воплощала тысячи разных поступков! Одно лишь ее имя таило неисчерпаемые загадки, было источником проявлений, которые навсегда врезались в мое сердце, – одни меня восхищали, другие ранили, но все изумляли.

– Прощаю тебя от всей души.

Она по-кошачьи замурлыкала и потерлась носом о мою кожу, пройдясь вдоль всего тела.

– От жажды умирают через три дня, Ноам. На третий день для нас что-то изменится. Мы угаснем. И долго останемся мертвыми.

Я склонился к ее лицу и умиротворенно прошептал:

– Обещаю тебе, что мы проживем три лучших дня нашей жизни.

И мы сплелись в объятьях. Нет, это соитие не было похоже на прошлые, в нем не было их свежести, их здоровья, их медовой испарины, но благодаря ему мы открыли новое измерение: нам было безразлично то, что прежде могло бы нас отвратить. Мы не замечали прогорклого с кислинкой душка, шершавости и жесткости камня. Нечистоты, жажда, боль – не важно: эти три дня станут праздником.

Отчаяние и неотвратимость конца принесли нам особую радость, и я никогда ее не забуду. Все озарялось прощальным светом. Каждое объятие казалось первым и последним, каждый миг был бесценным. Мы едва не теряли сознание, наши кишки пересохли, мы корчились от боли, кожа превратилась в пергамент – но в этом мы черпали странную силу. Бешеные ласки, оголенная чувственность, буйные соития – мы выделывали все, на что наши тела еще были способны, чередуя объятия с признаниями, историями и фантазиями. Нура оказалась права: смерть придает жизни остроту.

Потом не осталось ни капли влаги, ни крошки пищи.

Потом не осталось сил.

Потом я пустил в ход последний лоскут и последнюю щепку, которые можно было сжечь. Пламя поглотило последнюю ножку столика и погасло.

Воцарилась тьма. Густая. Тяжелая. Удушающая.

Мы находили друг друга по голосу и на ощупь.

Мы почти не двигались. Мы слабели и высыхали. Тишина и мрак заключили зловещий союз.

В какой-то миг изнуренная Нура последним усилием прильнула ко мне. Она уже не отзывалась, разве что легким шевелением пальцев. Я перестал осознавать происходящее. Мне казалось, я еще угадываю коридоры и проходы; мне хотелось заметить змею, ящерицу, крысу, червяка, любую дрожь, любое трепыхание жизни, но тщетно.

Мои чувства слабели. Сознание гасло. Ни надежды. Ни тревоги. Ни забот.

Думаю, я умер после Нуры.

* * *

На этой стадии моего рассказа я рискую удивить читателя.

В чем бы египтяне ни пытались нас убедить, тайна смерти неведома никому. Кто бы ни стал утверждать, что знает ее суть, будь то небытие, загробный мир, преисподняя, рай, чистилище, мир призраков, подземные края или царство вечности, – шагнет за пределы человеческого знания и окажется самозванцем. На сей предмет нас объединяет лишь одно: неведение. Однако я вынужден свидетельствовать и дать как можно более точный рассказ о том, что следует назвать моей смертью.

Моя смерть не была концом: пусть я каким-то образом угасал, я так или иначе оживал снова.

И вот, когда остатки жизни в моем теле померкли, я покинул свою оболочку и поднялся над ней. Я испытывал своего рода облегчение, разглядывая сцену во всех подробностях, хотя тьма была кромешная. Я видел свое бездыханное тело и приникшее к нему Нурино. Мы недвижно покоились в последнем объятии. Мы были прекрасны. Прекрасны нашей молодостью. Нашей безмятежностью. Нашей любовью. Это финальное объятие означало триумф четы, неразлучной и в жизни, и в смерти.

Я облачком повис над нашими телами, но мог ли я перемещаться внутри пирамиды? Нет. А покинуть ее? Тем более. Однако мои отношения с миром больше не проходили через призму возможностей: я ничего не требовал, я парил. Конечно, я был еще близок к Ноаму, которого покидал, но уже не был к нему привязан физически, я был нематериален, наподобие тени.

Испытала ли Нура схожую метаморфозу? Этот вопрос меня занимает сейчас – тогда он у меня не возникал. Меня ничто не волновало, и потому я был счастлив. Мне не докучали ни нужды, ни заботы, я отдалился от всех желаний, и телесных, и духовных. Я пребывал в блаженной полноте. Внизу я видел Нуру в объятьях Ноама, но не встретил Нуриной души. И фараоновой души не встретил. Обретались ли они в ином измерении, отличном от моего? Несомненно, различные уровни исканий и тревог не позволяли нам воссоединиться. Не встретил я и душ моих предков, ни маминой, ни дядюшки Барака, никого из прежде любимых. Или виной тому пирамида, эта затерянная в песках крепость? Кто мешал им соединиться со мной? Но эти размышления рождаются сейчас под моим пером, тогда же они меня не тревожили. Я не ощущал никакого отсутствия.

Неспешно текли века.

Сколько? Не сосчитать.

Вероятно, египтяне были правы относительно двух вещей: души Ба и вечности. Моя Ба, мой духовный двойник, отлетела от телесной оболочки и сохранилась. Что касается вечности, пирамида даровала мне ее, отрезав от мира, от времен года, от разливов Нила, от смены дня и ночи. Время идет, лишь когда оно размечено вехами, отбито ритмами жизни. Мое время остановилось, застыло. То было время вне времени.

Наверное, вечность…

Вдруг удары.

Меня разбудил шум.

Да, удары. Будто молотом. Толчки.

Сознание вошло в новый режим, встряхнулось, насторожилось.

Тяжелые толчки. Долгий жалобный скрежет, звук разрушения. Победный рев. Вопли с восточной стороны. Люди. Приток свежего воздуха, ощутимая энергия!

Тьму пронзил слабый отсвет. Грохот обрушения каменных глыб, и вот резкий ослепительный сноп лучей пробил себе дорогу. В пирамиду хлынул солнечный свет.

В проходе замелькали силуэты.

Грабители.

Они устремились в погребальную камеру. Стали рыться, ворошить, развинчивать, раздвигать, отбирать. Хватали золотые вещи, удивлялись, что мебель поломана и сожжена. Кто-то предположил, что их опередили другие грабители, на что сообщники возразили, что это невозможно, ведь самое ценное осталось нетронутым. Какой гам! Ликуют они или грызутся, все одно горланят отчаянно. Их обуяла жадность, дикая, буйная, безудержная. Бесцеремонная жажда наживы.

– Гляньте-ка на эту парочку!

Нас с Нурой увидел замызганный мальчишка. Я отметил, насколько наши тела деградировали. Мы сами на себя не похожи. Нуру и вовсе не узнать.

– У них драгоценности, браслеты, кольца.

– Не тронь! – крикнул главарь. – Это не мумии. В них, ясное дело, полно тараканов и скорпионов.

Мальчишка отпрянул. Не иначе, его отпугнули наши неприглядные останки.

Разведчики призвали подкрепление. Снаружи ворвались еще с десяток разбойников и устремились в погребальную камеру. Они вцепились в крышку каменного саркофага и попытались ее сдвинуть. Напряжение мускулов. Скрип зубов. Надсадное пыхтенье.

Уф! Грабителям наконец удалось втиснуть под каменную крышку деревянный рычаг. Запыхтели снова. И вот победа! Вытащили из ковчега роскошно украшенный гроб.

Совещание вполголоса. Обчистить на месте или тащить наружу? Перебранка. Суматоха. Тычки. Главарь постановил: на месте.

Младшие выковыривали драгоценные камни и извлекали золотые украшения, а верзилы тем временем вынимали один гроб из другого, пока их мускулистые руки не добрались до драгоценностей, украшавших спеленатую мумию Сузера. Приказ отступать. Награбили довольно, вытряхнули, разорили, опустошили вазы-канопы и побросали останки и осколки на землю.

Ушли через пролом, гробница осталась открытой. Заваливать лаз не стали: заметать следы незачем, главное – вовремя смыться.

Воцарился покой. Но он был другим. Пирамида накренилась с той стороны, где был пролом, куда проникали воздух, тепло и свет. Вернулись ночи, дни, перепады температуры и смена времен года.

Тишина. Прошли годы? Сколько?

Века сгустились, обросли подробностями – хорек, птицы, мыши, династия скарабеев, – а мы оставались неподвижны.

Но вот через пролом в восточной стене вошла вода.

Сначала робкой струйкой, потом обманным маневром вступила в большую игру, подобно гадюке, когда та завоевывает территорию. Уровень воды поднимался. Вот она заняла коридор. Подошла вплотную к нашим телам. Так нас и вижу: два трупа, вернее, два костяка, обтянутые пергаментной кожей. Вода к нам приблизилась, окружила, накрыла, поднялась выше. Поглотила нас, затопила гробницу.

Но вот поток развернулся, будто гробницу решило опустошить некое божество. Не размыкая объятий, мы отчалили, поплыли, понеслись вперемешку с обломками, наталкиваясь на канопы и статуэтки, влекомые тем же потоком.

Нил, охваченный самым высоким паводком за всю свою историю, увлек нас за собой. Поток выбросил наши останки в узкий пролом, вынес из пирамиды, и мы затерялись в бескрайних водах.

Затем мое сознание отключилось. Что было после, я не помню.

* * *

На меня уставился круглый утиный глаз.

Легкий ветерок ласкал плюмажи зеленого тростника, вокруг расстилались водные просторы. Я лежал в воде.

Меня упорно изучала желтая утиная радужка в оправе рыжих перьев. Ее пристальное внимание прерывалось лишь короткими фырками и оглядками исподтишка – знаками неусыпной бдительности.

Воздух был чист, ясен и ослепительно-прозрачен. Вдали пролетела стая диких гусей, я услышал их нежный печальный крик. Надо мной покачивался пучок лилий, источая пленительный аромат, к нему примешивался запах ила и гнилой листвы. Я лежал в теплом болотистом ложе, будто в коконе.

Утиный клюв уперся мне в лоб. С неумолимостью вопроса.

Я вздрогнул и привел в действие лицевые мышцы, так и сяк гримасничая.

Утка торжествующе захлопала крыльями, будто извещая невидимую аудиторию: «Вот видите, я же говорила: он живой!»

Но едва я приподнялся, птица испуганно отлетела прочь, вспархивая над топью, как брошенный верной рукой плоский камушек, скачущий по водной глади. Она вернулась к своим утятам и к папаше-селезню – но, может, то была еще одна утка, потому что у египетских уток не разберешь, где самка, а где самец: у тех и других одинаковое бежевое оперение. Мигом утратив ко мне всякий интерес, утка вытянула шею, возглавила флотилию и, решительно загребая перепончатой лапой, стала пробивать в тине дорогу своему выводку, оставляя за собой волнистые зеленоватые разводы.

Покачиваясь, я встал на ноги и огляделся. Эта болотистая долина, несомненно, принадлежала к дельте Нила, море было где-то неподалеку. Что натолкнуло меня на эти мысли? Тянувший с севера солоноватый ветерок, поступь пепельно-серой цапли, внимательно изучавшей тину, и справа от меня – компания священных ибисов, голенастых и элегантных в своем черно-белом облачении, неотделимых от египетского пейзажа.

Увязая в жиже по колено, я пробирался болотом в поисках твердой почвы. Как приятны были эти усилия! Я вновь обретал уверенность, гибкость суставов, тонус и подвижность мышц, изголодавшихся по движению, я вновь ощущал восторженную жажду приключений. Кровь бурлила от нетерпения. Я опять возродился, и это меня пьянило.

С юга приближалась стая розовых фламинго; они свернули к западу, накрыв меня тенью, потом исчезли за горизонтом. Я провожал глазами их полет и в этот миг уловил краем глаза какой-то силуэт, поднимавшийся из тростников. Длинные каштановые волосы, тонкий профиль, следивший за движением того же облака птиц.

Нура!

* * *

Нужно ли описывать подробности случившегося? Очевидно, мощный разлив Нила затопил возведенную на берегу пирамиду, а затем воды, отступая, выбросили нас наружу. Отток вод в конце концов донес нас до гнилостных болот. Среда напитала наши останки влагой, необходимой для восстановления.

У меня уже был опыт неоднократного возвращения к жизни, Нура возрождалась лишь однажды, но мы с ней не обсуждали этот процесс, ибо он совершался естественным путем, помимо нашей воли и нашего участия. С точки зрения целительства я отказался от попыток объяснить это явление.

Куда больше нас занимали два вопроса: где и когда?

Где, черт возьми, мы очутились? Я сразу выдвинул предположение насчет дельты Нила, но Нура предположила, что медленные течения могли отнести нас и много дальше. Может, мы долго блуждали по морским просторам, прежде чем нас прибило к берегу… Она напомнила мне о странствиях саркофага, в который меня заточили в давние времена и который она обнаружила у финикийских берегов.

Когда? Сколько минуло лет, веков или даже тысячелетий? Этот вопрос кружил нам голову. Как успел эволюционировать род человеческий? Да и уцелело ли человечество до сих пор?

Последнее опасение поразило меня. Мысль о том, что земля могла избавиться от людей, никогда не приходила мне в голову прежде, во времена моего доисторического детства, когда я жил в небольшом сообществе себе подобных и встречал столько животных, что мы сосуществовали с другими видами на равных. Однако позднее, в Месопотамии и Египте, возникли великие цивилизации, города, мегаполисы; земли покрылись сетью дорог и оросительных каналов, разделились границами, некоторые виды животных были одомашнены и в дикой природе исчезли, другие были вытеснены за пределы освоенных людьми территорий. То есть люди захватили столько места и ресурсов, что, пребывая в постоянных раздорах, ежеминутно рисковали проиграть.

Когда я поделился мыслями с Нурой, она изумилась:

– Ноам, похоже, тебе нравится воображать худшее.

– Именно люди причинили мне много страданий, а не природа.

– Ты хочешь поквитаться. По-моему, люди слишком хитры и порочны, чтобы себя уничтожить. А вот и доказательство…

Нура встала на цыпочки и указала на движение какой-то процессии вдали. По мере ее приближения я, прищурившись, разглядел три повозки, влекомые быками; по сторонам от них шли несколько человек.

– А значит, там проложена дорога и люди еще не вымерли! – воскликнула Нура. – Осталось выяснить, на каком языке они говорят.

– Так пойдем к ним!

Нура всплеснула руками и рассмеялась:

– Ты же в чем мать родила, Ноам.

– И ты.

Как и прежде, пока в нашу жизнь не вторглись чужаки, мы не ощущали наготу как что-то необычное.

– Хочешь, я вымажу тебя илом? – предложил я.

– Предложи что-нибудь получше.

Не теряя ни секунды, я бросился к конвою, всеми силами демонстрируя стыдливость: ссутулился, прикрыл член ладонями, изображая беднягу, которого обобрали до нитки.

Едва я выскочил на дорогу, конвой остановился. Широколицый мужчина в пестром плаще шагнул в мою сторону. В его ушах покачивались подвески, на груди красовалось ожерелье. Он обратился ко мне на незнакомом языке. Видя мою растерянность, он переспросил по-египетски:

– Кто ты? Что тебе нужно?

Я с облегчением описал выдуманную сцену:

– Мы с женой купались. Когда вышли на берег, наши одежды исчезли. Не иначе, воры.

Незнакомец развернулся к товарищам и стал их отчитывать, явно в продолжение прерванного разговора; на шее у него вздулись жилы.

– Вот видите, здесь полно грабителей! До вас дошло наконец, почему я требую, чтобы вы были начеку, свора лентяев! Смотрите в оба! И держите оружие наготове. – Он снова обернулся ко мне. – Чего ты хочешь?

– Продай мне одежду.

Незнакомец просиял:

– Тебе повезло: я как раз торгую одеждой. И не только. Как ты намерен рассчитаться? Небось у тебя и деньги стащили?

Он проследил за моим взглядом: я только что сообразил, что мои запястья все еще украшены золотыми браслетами с отделкой драгоценными камнями. Он заключил:

– Замечательно. Я тебе верю. Мы сумеем договориться.

Глаза его алчно сверкнули, в них читалось уважение к моей персоне; потом они скользнули к тростникам, в которых укрылась Нура, и в глазах вспыхнула похотливая искорка. Я тут же отреагировал:

– Ты, разумеется, понимаешь, что сначала мне нужно выбрать платье для супруги и отнести ей.

Он сразу сник.

– Конечно, конечно, – пробормотал он.

Большая удача, что нам встретились Харакс и его спутники. Мы оделись и примкнули к их каравану, шагая рядом с повозками и беззаботно переговариваясь. Харакс был торговцем, он запасался товарами в Египте, отправлялся морем на север и там их продавал. Его акцент объяснялся происхождением: он родился на одном из островов Средиземного моря, говорил по-гречески и оттого некоторые гласные в начале слов произносил с придыханием, а звук «т» извлекал, помещая кончик языка на передние зубы, как позднее будут поступать и англичане со своим «th». Круглое лицо в обрамлении черной гривы волос превращалось в детскую мечтательную физиономию, стоило Хараксу вспомнить о своем родном острове, Лесбосе.

– Почему ты покинул его, раз так любишь?

– Я покидаю его, чтобы возвращаться.

– Ты мог бы остаться.

– Но не с моей сестрой. Сразу видно, что ты с ней не знаком.

Мы прибыли в торговый город Дьехапер – Харакс на греческий манер называл его Навкратис, «владелец кораблей». Рассказывали, что его основали не египтяне, а люди, пришедшие из-за моря. В самом деле, Навкратис был египетским портом, обращенным к Греции, и греки, при попустительстве череды сменявшихся фараонов и в обход ряда служб, считали его в некотором роде своим. Харакс нахваливал нам нового фараона, Нехо II: ожидалось, что его распоряжения будут благоприятствовать торговле с греками. Нехо и правда стремился связать Средиземное море с Красным: по его указу сотни тысяч людей были брошены на рытье широкого канала, который должен был пройти от Красного моря до Нила, что позволило бы судам плавать беспрепятственно и поддерживать обмен товарами между Средиземноморским бассейном и землей Пунт¹.