Kitabı oxu: «Фиеста (И восходит солнце)»

Все вы – потерянное поколение.

Гертруда Стайн (в разговоре)

Поколения приходят и уходят, а земля остается навеки. Солнце восходит, и солнце заходит, и вновь спешит к месту своего восхода. Летит ветер на юг, потом направляется к северу, кружится, кружится и возвращается на свои круги. Все реки текут в море, но море не переполняется. И возвращаются реки к своим истокам, чтобы течь снова¹.

Екклесиаст

Книга 1

• ГЛАВА 1 •

Роберт Кон одно время был чемпионом Принстона по боксу в среднем весе. Не подумайте, что такое звание сильно меня впечатляет, но для Кона оно много значило. Бокс он ни во что не ставил, даже недолюбливал, но был донельзя усерден и безжалостен к себе, стараясь побороть свою застенчивость и чувство неполноценности, развившееся у него в Принстоне, где евреев не жаловали. Его в каком-то смысле утешала уверенность в том, что он может сбить с ног всякого, кто косо на него посмотрит, но он был таким застенчивым и донельзя славным малым, что дрался только в спортзале. Лучший ученик Паука Келли². Паук Келли всех своих юных джентльменов натаскивал, как полулегких, весили они сто пять или двести пять фунтов³. Но Кону это, похоже, подошло в самый раз. Он и вправду был очень быстрым. Видя его успехи, Паук до срока поставил его против сильного противника, и ему навсегда расплющили нос. После этого Кон проникся еще большей неприязнью к боксу, но испытал и своеобразное удовлетворение, не говоря о том, что это пошло на пользу его носу. На последнем курсе в Принстоне он пристрастился к чтению и стал носить очки. Ни один из его однокурсников, кого я встречал, не помнил его. Даже того, что он был чемпионом в среднем весе.

Все простодушные и открытые люди вызывают у меня недоверие, особенно когда их истории сходятся, и я всегда подозревал, что, может, Роберт Кон вовсе не был чемпионом в среднем весе, а на нос ему наступила лошадь, или мама его в детстве уронила, а может, он во что-нибудь врезался, но потом кое-кто, знавший Паука Келли, подтвердил мне его историю. Паук Келли не только помнил Кона. Он часто думал, что с ним стало.

Роберт Кон был отпрыском одного из богатейших еврейских семейств Нью-Йорка по отцовской линии, а по материнской – одного из старейших. В военной школе, где он готовился к Принстону и был отличным крайним в футбольной команде, никого не заботила его национальная принадлежность. До поступления в Принстон никто не давал ему повода почувствовать себя евреем, а стало быть, хоть в чем-то не таким, как другие. Он был славным малым, дружелюбным и очень застенчивым, и ему приходилось несладко. Найдя отдушину в боксе, он окончил Принстон с ущемленным самолюбием и сплющенным носом, и женился на первой девушке, которая подластилась к нему. За пять лет брака он нажил троих детей и истратил большую часть от пятидесяти тысяч долларов, доставшихся ему от отца, тогда как основное имущество перешло к матери, и неурядицы с богатой женой сделали из него довольно хмурого типа; и только он собрался бросить ее, как она первая его бросила и ушла к художнику-миниатюристу. После того, как он несколько месяцев не решался уйти от жены, считая, что поступит с ней слишком жестоко, лишив своей особы, ее уход подействовал на него весьма отрезвляюще.

После развода Роберт Кон перебрался на Западное побережье. В Калифорнии он сошелся с литераторами и, поскольку у него еще кое-что оставалось от пятидесяти тысяч, вскоре стал финансировать художественный журнал. Журнал увидел свет в Кармеле, штат Калифорния, и окончил свои дни в Провинстауне, штат Массачусетс. К тому времени Кон, на которого сперва смотрели как на сущего ангела и указывали его имя в числе прочих членов редколлегии, успел стать полноправным редактором. Он обнаружил, что авторитет редактора за собственные деньги ему нравится. Но издание журнала стало ему не по карману, и он с сожалением оставил это занятие.

Впрочем, к тому времени у него появились другие заботы. Его прибрала к рукам одна леди, которая надеялась сделать себе имя в журнале. Она была очень настойчива, а прибрать Кона к рукам ничего не стоило. К тому же он был уверен, что любит ее. Когда же эта леди поняла, что журнал не оправдал ее надежд, она слегка разочаровалась в Коне и решила получить свое, пока еще могла на что-то рассчитывать, поэтому настояла, чтобы они перебрались в Европу, где Кон стал бы писателем. Они перебрались в Европу, где леди когда-то училась, и прожили три года. За эти три года, первый из которых прошел в путешествиях, а последние два – в Париже, Роберт Кон завел двоих друзей: Брэддокса и меня. Брэддокс стал его другом по литературе. Я – по теннису.

Леди, прибравшая его к рукам (звали ее Фрэнсис), обнаружила к концу второго года, что красота ее увядает, и ее отношение к Роберту перешло от беспечного обладания и помыкания к неуклонной убежденности, что он должен жениться на ней. Как раз в то время мать Роберта назначила ему содержание, около трехсот долларов в месяц. Не думаю, что за все то время – два с половиной года – Роберт Кон взглянул на другую женщину. Он был вполне счастлив, не считая того, что, как и многие живущие в Европе, предпочел бы жить в Америке, к тому же он открыл для себя писательство. Он написал роман, и роман не настолько плохой, как потом утверждали критики, хотя роман был очень слабый. Он читал много книг, играл в бридж, играл в теннис и боксировал в местном спортзале.

Впервые мне открылось отношение к нему его дамы как-то вечером, когда мы втроем обедали. Мы пообедали в «Лавеню» а потом перешли выпить кофе в «Кафе-де-Версаль». После кофе мы выпили несколько рюмок фин⁴, и я сказал, что мне пора. Кон говорил о том, чтобы мы с ним вдвоем выбрались куда-нибудь на выходные. Ему хотелось уехать из города и хорошенько размять ноги. Я предложил слетать в Страсбург и прогуляться до Сент-Одиль или еще где-нибудь по Эльзасу.

– Я знаю в Страсбурге одну девушку, которая может показать нам город, – сказал я.

Кто-то пнул меня под столом. Я подумал, что нечаянно, и продолжал:

– Она живет там два года и знает всё, что можно знать об этом городе. Отличная девушка.

Меня снова пнули под столом, и я заметил, как Фрэнсис, дама Роберта, вскинула подбородок и насупила брови.

– Какого хрена мы забыли в этом Страсбурге? – сказал я. – Можем поехать в Брюгге или в Арденны.

Кону, похоже, полегчало. Больше меня не пинали. Я пожелал им спокойной ночи и встал. Кон сказал, что хочет купить газету и пройдется со мной до угла.

– Боже правый, – сказал он, – зачем ты это сказал об этой девушке в Страсбурге? Не видел Фрэнсис?

– Нет, а что? Если я знаю девушку из Америки в Страсбурге, какое, нахрен, Фрэнсис до этого дело?

– Да без разницы. Девушка есть девушка. Я бы не смог уехать, вот и все.

– Не глупи.

– Ты не знаешь Фрэнсис. Любая девушка! Не видел, как она посмотрела?

– Ну что ж, – сказал я, – поедем в Санлис⁵.

– Не обижайся.

– Я не обижаюсь. Санлис – хорошее место, и мы можем остановиться в «Большом олене», побродить по лесу и вернуться домой.

– Хорошо, это будет отлично.

– Что ж, увидимся завтра на кортах, – сказал я.

– Спокойной ночи, Джейк, – сказал он и направился к кафе.

– Ты забыл купить газету, – сказал я.

– Это верно. – Он прошелся со мной до киоска на углу и купил газету. – Ты ведь не обиделся, Джейк?

Он повернулся ко мне.

– Нет, с чего бы?

– Увидимся на теннисе, – сказал он.

Я смотрел, как он идет к кафе с газетой в руке. Я по-доброму относился к нему и подумал, что ему не позавидуешь.

• ГЛАВА 2 •

Той зимой Роберт Кон наведался в Америку со своим романом и пристроил его в одно вполне приличное издательство. Я слышал, они с Фрэнсис ужасно поругались, и думаю, тогда она его и потеряла, потому что в Нью-Йорке он славно провел время в женской компании и вернулся другим человеком. Америка как никогда пришлась ему по душе, и он больше не был ни простодушным, ни славным малым. Издатели расточали похвалы его роману, и это вскружило ему голову. Опять же, он славно погулял в Нью-Йорке, и его горизонты расширились. Четыре года его горизонт однозначно ограничивался женой. Три или почти три года он не смотрел ни на кого, кроме Фрэнсис. Уверен, он в жизни не был ни в кого влюблен.

Женился он, чтобы загладить паршивые впечатления от колледжа, а Фрэнсис, подобрав его, загладила впечатления от того, что у его жены, как оказалось, свет клином на нем не сошелся. Он ни в кого еще не был влюблен, но осознал, что представляет собой заманчивую партию для женщин, и само то, что женщина может печься о нем и хотеть с ним жить, – это не какой-то дар небес. Это привело к тому, что находиться рядом с ним стало уже не так приятно. Кроме того, в Нью-Йорке он играл в бридж со своими партнерами, делая чересчур высокие ставки, и умудрился выиграть несколько сот долларов. В результате у него сложилось обманчивое впечатление об этой игре, и пару раз он обмолвился, что всегда можно прожить на бридж, если прижмет.

И случилось еще кое-что. Он начитался У. Г. Хадсона⁶. Это может показаться невинным занятием, но Кон читал и перечитывал «Пурпурную землю». «Пурпурная земля» – книга крайне коварная, если читать ее в зрелом возрасте. В ней рассказывается о феерических амурных похождениях безупречного английского джентльмена на фоне чрезвычайно романтических пейзажей, выписанных в мельчайших подробностях. Брать такую книгу в качестве руководства к действию в тридцать четыре года так же небезопасно, как заявляться на Уолл-стрит прямиком из монастырской школы, вооружившись серией поучительных книжек Элджера⁷ для юношества. Кон, я полагаю, воспринимал каждое слово «Пурпурной земли» так же буквально, как если бы это был кредитный отчет Р. Г. Дана⁸. Поймите меня правильно: он допускал определенные натяжки в сюжете, но в целом принимал эту книгу всерьез. Чтобы воспламенить его, большего и не требовалось. Но я не сознавал, насколько он воспламенен, пока однажды он не заглянул ко мне в контору.

– Привет, Роберт, – сказал я. – Ты заглянул подбодрить меня?

– Ты хотел бы отправиться в Южную Америку, Джейк? – спросил он.

– Нет.

– Почему нет?

– Ну не знаю. Никогда особо не хотелось. Слишком дорого. К тому же в Париже южноамериканцев хоть отбавляй.

– Это не настоящие южноамериканцы.

– Как по мне, так даже слишком настоящие.

Мне пора было сдавать на почтовый поезд недельный материал, а я еще не написал и половины.

– Сплетен никаких не знаешь? – спросил я.

– Нет.

– Никто не разводится из твоих светских знакомых?

– Нет; слушай, Джейк. Если я возьму на себя все расходы, ты поедешь со мной в Южную Америку?

– На что я тебе?

– Ты умеешь по-испански говорить. И вдвоем нам будет веселее.

– Нет, – сказал я, – мне нравится этот город, а летом я езжу в Испанию.

– Всю жизнь я хотел совершить такое путешествие, – сказал Кон и присел. – А пока соберусь, буду уже стариком.

– Не дури, – сказал я. – Ты можешь куда угодно отправиться. У тебя полно денег.

– Я знаю. Но не могу решиться.

– Могу утешить, – сказал я. – Все страны похожи на кинокартины.

Но мне было его жаль. Он прямо помешался.

– Невыносимо думать, что жизнь так быстро проходит, а я толком не живу.

– Никто толком не живет, кого ни возьми, кроме матадоров.

– Матадоры мне неинтересны. Это ненормальная жизнь. Я хочу отправиться вглубь Южной Америки. У нас могло бы получиться отличное путешествие.

– А ты не думал отправиться в Британскую Восточную Африку, поохотиться?

– Нет, мне бы это не понравилось.

– Туда бы я с тобой поехал.

– Нет; это мне неинтересно.

– Это потому, что ты не прочел ни одной такой книжки. Давай, прочти книжку, полную любовных приключений с прекрасными лоснящимися черными принцессами.

– Я хочу в Южную Америку.

Было у него это чисто еврейское упрямство.

– Давай спустимся, пропустим по рюмке.

– А ты не занят?

– Нет, – сказал я.

Мы спустились по лестнице в кафе на первом этаже. Я давно нашел прекрасный способ выпроваживать навязчивых друзей. Как только вы пропустили по рюмке, тебе остается сказать: «Что ж, мне пора назад, отправлять телеграммы», – и порядок. В газетном деле, где важно уметь создать впечатление, что ты ничем не занят, очень важно уметь тактично раскланяться. В общем, мы спустились в бар и выпили виски с содовой. Кон оглядел бутылки в ящиках вдоль стены.

– Хорошее здесь место, – сказал он.

– Выпивки хватает, – согласился я.

– Послушай, Джейк. – Он налег на стойку. – У тебя никогда не бывает ощущения, что вся твоя жизнь проходит, а ты не берешь от нее, что можешь? Ты сознаёшь, что прожил уже половину времени, отпущенного тебе?

– Да, случается периодически.

– Ты понимаешь, что лет через тридцать пять мы будем мертвы?

– Какого хрена, Роберт? – сказал я. – Какого хрена?

– Я серьезно.

– Вот уж о чем не волнуюсь, – сказал я.

– А стоило бы.

– Мне в жизни хватало о чем волноваться. Хватит с меня.

– Что ж, а я хочу в Южную Америку.

– Послушай, Роберт, перебравшись в другую страну, ты ничего не решишь. Я все это испробовал. Нельзя убежать от себя, перебравшись в другое место. Этим ничего не добьешься.

– Но ты еще не был в Южной Америке.

– Нахрен Южную Америку! Если ты отправишься туда в таком состоянии, будешь чувствовать себя точно так же. У нас тут хороший город. Почему ты не начнешь жить своей жизнью в Париже?

– Меня тошнит от Парижа и от Квартала⁹.

– Держись подальше от Квартала. Курсируй сам по себе – и посмотришь, что случится.

– Со мной ничего не случается. Я как-то раз гулял один всю ночь, и ничего не случилось, только коп на велосипеде попросил предъявить документы.

– Правда, город хорош ночью?

– Меня не волнует Париж.

Вот и все. Мне было жаль его, но я ничем не мог ему помочь, поскольку он вбил себе в голову две идеи: ему полегчает в Южной Америке, а Париж ему надоел. Первую идею он взял из книги, да и вторую, надо думать, тоже.

– Что ж, – сказал я, – мне надо наверх, отправлять телеграммы.

– Тебе правда надо?

– Да, надо разделаться с этими телеграммами.

– Ты не против, если я поднимусь и посижу в конторе?

– Да, поднимайся.

Он сидел в предбаннике и читал газеты и журнал «Редактор и издатель», а я битых два часа стучал на машинке. Затем разложил копии, проштамповал имя автора, убрал все в пару больших конвертов и вызвал посыльного, отнести их на Гар-Сен-Лазар¹⁰. Выйдя в другую комнату, я нашел Роберта Кона спящим в кресле. Он спал, подложив руки под голову. Мне не хотелось будить его, но я хотел закрыть контору и отчалить. Я тронул его за плечо. Он покачал головой.

– Я этого не сделаю, – сказал он, зарываясь в руки головой. – Я этого не сделаю. Ни за что не сделаю.

– Роберт, – сказал я и потрепал его по плечу.

Он поднял на меня глаза. Улыбнулся и моргнул.

– Я сейчас говорил во сне?

– Вроде того. Но неразборчиво.

– Боже, какой скверный сон!

– Тебя машинка убаюкала?

– Должно быть. Я совсем не спал прошлую ночь.

– Почему?

– Разговаривали, – сказал он.

Я живо это представил. У меня скверная привычка представлять друзей в постельных сценах. Мы отправились в кафе «Наполитен» – пить аперитив и смотреть на вечернюю толпу на бульваре.

• ГЛАВА 3 •

Был теплый весенний вечер, и когда Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе «Наполитена» и смотрел, как темнеет, и зажигаются вывески и красные с зеленым светофоры, и как бродят толпы людей, и кэбы цок-цокают вдоль сплошного потока такси, и как бродят пуль¹¹, по одной и парами, высматривая, где бы поесть. Смотрел, как мимо столика прошла хорошенькая девушка, смотрел, как она пошла вверх по улице и скрылась из виду, и смотрел на другую, а потом увидел, как первая идет назад. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, и она подошла и села за столик. Подошел официант.

– Ну, что будете пить? – спросил я.

– Перно.

– Это вредно маленьким девочкам.

– Сам ты маленькая девочка! Dites garçon, un pernod¹².

– И мне перно.

– В чем дело? – спросила она. – На вечеринку собрался?

– А то. Ты тоже?

– Не знаю. В этом городе никогда не знаешь.

– Не нравится Париж?

– Нет.

– Почему не уедешь куда-то еще?

– Нет никакого «еще».

– Похоже, ты счастлива.

– Охренеть, как счастлива!

Перно – это зеленоватое подобие абсента. Когда разбавляешь его водой, он мутнеет. На вкус как лакрица и здорово бодрит, зато потом так же здорово пьянит. Мы сидели и пили, и вид у девушки был хмурый.

– Ну как, – сказал я, – оплатишь мне обед?

Она усмехнулась, но не засмеялась, и я понял почему. С закрытым ртом она могла показаться красавицей. Я заплатил по счету, и мы пошли. Я кликнул кэб, и возница натянул поводья, встав у тротуара. Мы уселись в фиакр и покатили, медленно и плавно, по Авеню-дель-Опера – широкой авеню, сияющей огнями и почти безлюдной, – мимо закрытых магазинов с освещенными витринами. Мы миновали редакцию «Нью-Йорк-геральд», с окном, заставленным часами.

– Зачем так много часов? – спросила девушка.

– Они показывают время по всей Америке.

– Не выдумывай.

Мы свернули с авеню на Рю-де-Пирамид, через оживленную Рю-де-Риволи, и через темные ворота въехали в Тюильри. Девушка прильнула ко мне, и я приобнял ее. Она подставила лицо для поцелуя. Коснулась меня одной рукой, но я отвел ее руку.

– Не беспокойся.

– В чем дело? Ты нездоров?

– Да.

– Все нездоровы. Я сама нездорова.

Мы выехали из Тюильри на свет и переехали Сену, а затем повернули на Рю-де-Сан-Пер.

– Тебе не надо было пить перно, если нездоров.

– Тебе тоже.

– Мне это без разницы. Женщине это без разницы.

– Как тебя звать?

– Жоржетт. А тебя как зовут?

– Джейкоб.

– Это фламандское имя.

– И американское.

– Ты не фламандец?

– Нет, американец.

– Хорошо, не выношу фламандцев.

Мы уже подъехали к ресторану. Я велел коше¹³ остановиться. Мы вышли, но Жоржетт не понравилось это заведение.

– Не бог весть что для ресторана.

– Не спорю, – сказал я. – Может, ты бы предпочла «Фуайо»? Садись в кэб – и вперед.

Я взял ее с собой из смутно-сентиментального соображения, что было бы славно поесть вдвоем с кем-нибудь. Я давно не обедал с пуль и успел забыть, как скучно с ними бывает. Мы зашли в ресторан, прошли мимо мадам Лавинь за стойкой и заняли отдельную кабинку. От еды Жоржетт повеселела.

– Здесь неплохо, – сказала она. – Не шикарно, но еда приличная.

– Лучше, чем найдешь в Льеже.

– Брюсселе, хочешь сказать.

Мы распили вторую бутылку вина, и Жоржетт стала шутить. Она улыбнулась, показав все свои плохие зубы, и мы чокнулись.

– А ты ничего, – сказала она. – Жаль, что ты нездоров. Мы с тобой ладим. Все же, что с тобой такое?

– Ранили на войне, – сказал я.

– Ох, эта грязная война!

Мы бы, наверно, продолжили обсуждать войну и согласились, что это, по большому счету, бедствие для цивилизации и лучше было бы не воевать. Я уже скучал. Но тут кто-то окликнул меня издали:

– Барнс! Эгей, Барнс! Джейкоб Барнс!

– Друг зовет, – объяснил я и вышел из кабинки.

За большим столом сидели Брэддокс и компания: Кон, Фрэнсис Клайн, миссис Брэддокс и еще несколько незнакомых мне человек.

– Ты ведь пойдешь танцевать? – спросил Брэддокс.

– Танцевать?

– Ну как же, в дансинг, – вставила миссис Брэддокс. – Ты разве не знаешь, мы их возродили!

– Ты должен пойти, Джейк, – сказала Фрэнсис с дальнего конца стола. – Мы все идем.

Она сидела с прямой спиной и улыбалась.

– Конечно, он идет, – сказал Брэддокс. – Садись, Барнс, выпей с нами кофе.

– Ладно.

– И подругу с собой приводи, – сказала миссис Брэддокс, смеясь.

Уроженка Канады, она отличалась типично канадской простотой.

– Спасибо, мы придем, – сказал я и вернулся в кабинку.

– Кто твои друзья? – спросила Жоржетт.

– Писатели и художники.

– Их полно на этом берегу.

– Даже слишком.

– Согласна. Но некоторые хорошо зарабатывают.

– О, да.

Мы доели и допили вино.

– Идем, – сказал я. – Выпьем кофе с остальными.

Жоржетт открыла сумочку, тронула лицо пуховкой раз-другой, глядя в зеркальце, подкрасила губы помадой и поправила шляпку.

– Хорошо, – сказала она.

Мы вышли в общую комнату, полную людей, и Брэддокс встал, как и остальные мужчины за столом.

– Хочу представить мою невесту, – сказал я, – мадмуазель Жоржетт Леблан¹⁴.

Жоржетт улыбнулась своей прекрасной улыбкой, и мы всем пожали руки.

– Вы родственница Жоржетт Леблан, певицы? – спросила миссис Брэддокс.

– Connais pas¹⁵, – ответила Жоржетт.

– Но у вас одна фамилия, – настаивала миссис Брэддокс простодушно.

– Нет, – сказала Жоржетт. – Вовсе нет. Моя фамилия – Обэн.

– Но мистер Барнс представил вас как мадмуазель Жоржетт Леблан. Я в этом уверена, – настаивала миссис Брэддокс, увлекшаяся французской речью и переставшая понимать, что говорит.

– Он дурак, – сказала Жоржетт.

– Ах, так это была шутка! – сказала миссис Брэддокс.

– Да, – сказала Жоржетт. – Смеха ради.

– Ты слышал, Генри? – Миссис Брэддокс обратилась через стол к Брэддоксу. – Мистер Барнс представил свою невесту как мадмуазель Леблан, а на самом деле она Обэн.

– Ну конечно, дорогая! Мадмуазель Обэн, я очень давно ее знаю.

– О, мадмуазель Обэн, – обратилась к ней Фрэнсис Клайн и затараторила по-французски, очевидно, не испытывая, в отличие от миссис Брэддокс, горделивого изумления оттого, что и вправду говорит по-французски. – Вы давно в Париже? Вам тут нравится? Вы ведь любите Париж, не так ли?

– Кто это такая? – Жоржетт повернулась ко мне. – Я должна с ней говорить?

Она повернулась к Фрэнсис, сидевшей сложив руки и улыбаясь, вскинув голову на длинной шее, вот-вот готовой сказать что-то еще.

– Нет, мне не нравится Париж. Здесь дорого и грязно.

– Правда? А я нахожу его чрезвычайно чистым. Один из самых чистых городов во всей Европе.

– А я нахожу его грязным.

– Как странно! Но вы, возможно, пробыли здесь не слишком долго?

– Я пробыла здесь достаточно долго.

– Но здесь встречаются симпатичные люди. Это следует признать.

Жоржетт повернулась ко мне.

– Симпатичные у тебя друзья.

Фрэнсис была чуть пьяна и говорила бы и дальше, но принесли кофе, и Лавинь подал еще выпивку, а после мы вышли на улицу и направились в дансинг-клуб Брэддоксов.

Дансинг-клуб располагался в баль-мюзетт¹⁶ на Рю-де-ла-Монтань-Сент-Женевьев. Пять вечеров в неделю там танцевали рабочие из квартала Пантеон. Один вечер в неделю там устраивали дансинг-клуб. По понедельникам был выходной. Когда мы пришли, там почти никого не было, не считая полицейского, сидевшего у двери, жены владельца за цинковой стойкой и самого владельца. При нашем появлении сошла по лестнице их дочка. Помещение занимали столы с длинными скамьями, а в дальнем конце располагалась танцплощадка.

– Жаль, никого еще нет, – сказал Брэддокс.

К нам подошла дочка и осведомилась, что мы будем пить. Владелец забрался на высокий табурет рядом с танцплощадкой и заиграл на аккордеоне. На щиколотке у него висели колокольчики, и он встряхивал ими в такт мелодии. Все стали танцевать. Было жарко, и мы вспотели.

– Боже! – сказала Жоржетт. – Ну и парилка!

– Да, жарко.

– Жарко, боже!

– Сними шляпу.

– Хорошая идея.

Кто-то пригласил Жоржетт на танец, и я подошел к бару. Было на самом деле очень жарко, и аккордеон приятно звучал в жарких сумерках. Я пил пиво стоя в дверях, на прохладном ветерке с улицы. По крутой улице приближались два такси. Оба остановились перед дансингом. Вышла толпа молодых ребят – кто в джемперах, кто просто без пиджаков. В свете из дверей мне были видны их руки и свежевымытые волнистые волосы. Полицейский, стоявший у двери, взглянул на меня и улыбнулся. Они вошли. Пока они входили, гримасничая, жестикулируя, болтая, я видел в ярком свете их руки, волнистые волосы, белые лица. И с ними была Бретт. Она чудесно выглядела и однозначно была с ними.

Один из них увидел Жоржетт и сказал:

– Вот это да! Там настоящая шлюшка. Я буду танцевать с ней, Летт. Вот, посмотришь.

Высокий брюнет по имени Летт сказал:

– Не подхвати чего-нибудь.

Волнистый блондин ответил:

– Не волнуйся за меня, дружок.

И с ними была Бретт.

Я был очень зол. Они почему-то всегда злили меня. Знаю, их принято считать забавными, и нужно быть терпимым, но мне захотелось наброситься на них, на любого из них, лишь бы сбить эту их надменную, жеманную спесь. Вместо этого я вышел на улицу и взял пиво в баре соседнего дансинга. Пиво было так себе, а коньяк, которым я решил перебить его вкус, – и того хуже. Когда я вернулся, в дансинге была толкучка, и Жоржетт танцевала с высоким блондином, который вихлял бедрами, склонив голову набок и закатив глаза, – так он танцевал. Едва стихла музыка, ее пригласил другой из их компании. Она попалась. Я понял, что ей придется танцевать со всеми. Они такие.

Я сел за стол. Там сидел Кон. Фрэнсис танцевала. Миссис Брэддокс привела и представила нам некоего Роберта Прентисса. Он был подающим надежды романистом из Нью-Йорка, жившим в Чикаго. Говорил он со смутным английским акцентом. Я предложил ему выпить.

– Большое спасибо, – сказал он. – Я только что выпил.

– Выпейте еще.

– Спасибо, не откажусь.

Мы подозвали дочку владельца и заказали по фин-алё¹⁷.

– Вы из Канзас-Сити, – сказал он, – так я слышал.

– Да.

– Вы находите Париж забавным?

– Да.

– Правда?

Я был слегка пьян. Не настолько пьян, чтобы радоваться жизни, но достаточно, чтобы не церемониться.

– Бога в душу, да! – сказал я. – А вы – нет?

– Ох, как очаровательно вы злитесь! – сказал он. – Хотел бы обладать такой способностью.

Я встал и прошел к танцплощадке. За мной последовала миссис Брэддокс.

– Не сердись на Роберта, – сказала она. – Он ведь еще ребенок, ты же понимаешь.

– Я не сердился, – сказал я. – Просто подумал, что меня сейчас стошнит.

– Твоя невеста пользуется успехом. – Миссис Брэддокс кивнула туда, где Жоржетт танцевала в объятиях высокого брюнета по имени Летт.

– В самом деле? – сказал я.

– А то! – сказала миссис Брэддокс.

Подошел Кон.

– Давай, Джейк, выпей, – сказал он, и мы подошли к бару. – Что с тобой такое? Ты, похоже, совсем заработался или что?

– Ничего. Просто мутит от всего этого.

К бару подошла Бретт.

– Привет, ребята.

– Привет, Бретт, – сказал я. – Ты еще не надралась?

– Никогда больше не буду надираться. Эй, налейте человеку бренди с содовой!

Она стояла, протягивая бокал, и я увидел, что Роберт Кон смотрит на нее. Должно быть, так смотрел его предок, узревший Землю обетованную. Кон, конечно, был намного моложе. Но выражал то же алчное предвкушение.

Бретт выглядела сногсшибательно. На ней были вязаный джемпер в обтяжку и твидовая юбка, а волосы зачесаны назад, как у мальчика. С этого все и началось. Изгибами фигуры она напоминала гоночную яхту, и шерстяной джемпер ничего не скрывал.

– Компашка у тебя что надо, Бретт, – сказал я.

– Разве не милашки? А ты, дорогой, где ты это подцепил?

– В «Наполитене».

– И мило провел вечер?

– Бесподобно, – сказал я.

Бретт рассмеялась.

– Зря ты это, Джейк. Это пощечина всем нам. Взгляни на Фрэнсис и на Джо.

Кон будет знать.

– Форменное эмбарго, – сказала Бретт и снова рассмеялась.

– Ты замечательно трезва, – сказал я.

– Да. Правда ведь? Хотя с такой оравой, как у меня, можно бы пить, ничем не рискуя.

Заиграла музыка, и Роберт Кон сказал:

– Позвольте пригласить вас на танец, леди Бретт.

Бретт улыбнулась ему.

– Я обещала этот танец Джейкобу. – Она рассмеялась. – У тебя чертовски библейское имя, Джейк.

– А следующий танец? – спросил Кон.

– Мы уходим, – сказала Бретт. – У нас встреча наМонмартре.

Танцуя, я взглянул через плечо Бретт и увидел Кона, стоявшего у бара, неотрывно глядя на нее.

– Еще одного заарканила, – сказал я ей.

– Не надо об этом. Бедняжка! Я только сейчас поняла.

– Что ж, – сказал я. – Полагаю, тебе нравится набирать их.

– Не говори ерунды.

– Так и есть.

– Что ж… Что в этом такого?

– Ничего, – сказал я.

Мы танцевали под аккордеон, и кто-то подыгрывал на банджо. Мне было жарко, и я был счастлив. Мы разминулись с Жоржетт, танцевавшей с очередным из этой компании.

– Чего ради ты привел ее?

– Не знаю, просто привел.

– Ты стал чертовски романтичным.

– Нет, мне скучно.

– Сейчас?

– Нет, не сейчас.

– Давай уйдем отсюда. О ней есть кому позаботиться.

– Хочешь уйти?

– Я бы попросила, если бы не хотела?

Мы сошли с танцплощадки, я снял куртку с вешалки у стены и накинул на плечи. Бретт стояла у бара. С ней говорил Кон. Я подошел к бару и попросил у хозяйки конверт. Достал из кармана банкноту в пятьдесят франков, вложил в конверт, запечатал и передал хозяйке.

– Если девушка, с которой я пришел, спросит обо мне, отдайте ей это, – сказал я. – А если уйдет с одним из тех джентльменов, сохраните для меня.

– C’est entendu, Monsieur¹⁸, – сказала хозяйка. – Уже уходите? Так рано?

– Да, – сказал я.

Мы направились к двери. Кон продолжал говорить с Бретт. Она пожелала ему доброй ночи и взяла меня под руку.

– Доброй ночи, Кон, – сказал я.

Выйдя на улицу, мы стали искать такси.

– Ты потеряешь свои пятьдесят франков, – сказала Бретт.

– О, да.

– Такси нет.

– Мы могли бы дойти до Пантеона и поймать там.

– Давай выпьем в соседнем пабе и пошлем кого-нибудь.

– Не хочешь идти через улицу?

– Если можно не идти.

Мы зашли в соседний бар, и я послал официанта за такси.

– Что ж, – сказал я, – мы отвязались от них.

Мы молча стояли у высокой цинковой стойки и не смотрели друг на друга. Подошел официант и сказал, что такси ждет. Бретт сильно сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.

– Куда ему сказать? – спросил я.

– Ой, скажи, пусть покатает.

Я сказал вознице ехать в парк Монсури и захлопнул дверцу за Бретт. Она уселась в углу и закрыла глаза. Я сел рядом. Кэб дернулся и покатил.

– Ох, милый, как же я несчастна! – сказала Бретт.