Kitabı oxu: «Прощай, оружие!»

Посвящается

Г. А. Пфайфферу¹

Ernest Miller Hemingway

A Farewell to Arms

© Молчанов М., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Часть первая

Глава 1

На исходе первого лета мы жили в деревенском домике, который смотрел на реку, поле и горы. Русло реки усеивали галька и голыши, выбеленные и высушенные на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и голубела в протоках. По дороге мимо домика проходили войска, и поднятая ими пыль оседала на листьях. Стволы деревьев тоже стояли припорошенные, и листопад в том году начался раньше срока, и мы смотрели, как идут солдаты, и поднимается пыль, и ветер подхватывает листья, и они кружат в воздухе, и солдаты проходят, и одни листья остаются на опустевшей белой дороге.

В поле колосился урожай, многочисленные фруктовые сады цвели, а горы за полем стояли голые и бурые. В горах шли бои, и по ночам над ними мерцали вспышки артиллерийских залпов. На фоне темного неба они напоминали летние зарницы, только жара к вечеру уже спадала и грозой не пахло.

Иногда в ночи было слышно, как под окнами гремят башмаки и тарахтят тягачи, волокущие пушки. Ночью движение особенно оживлялось: шли мулы, навьюченные ящиками с боеприпасами, по одному на каждый бок; ехали серые грузовики с личным составом; медленно тащились грузовики с поклажей, укрытой брезентом. Большие орудия перевозили днем: длинные стволы прикрывали ветками; ветками и травой застилали и тягачи. За долиной к северу виднелась густая каштановая роща, а за ней, на нашем берегу реки, – еще одна гора. За эту гору тоже шли бои, но безрезультатно. Осенью, когда начались дожди, каштаны совсем опали и стояли промокшие, голые и черные, как и поредевшие виноградники, и всё вокруг стало сырым, бурым и по-осеннему безжизненным. Над рекой поднимались туманы, над горами висели тучи, грузовики разбрасывали из-под колес грязь, и солдаты шагали в мокрых, запачканных плащах, с отсыревшими винтовками, а под плащами на ремнях у них висело по два кожаных патронташа, плотно набитых обоймами тонких 6,5-миллиметровых патронов, и они выпирали спереди так, будто по дороге мимо нас шагал полк беременных, месяце этак на шестом.

Шустро проносились маленькие серые автомобили, и грязи они разбрасывали даже больше, чем грузовики. Как правило, в них ехали офицеры: один сидел впереди рядом с шофером, остальные – сзади; а если между двумя генералами был зажат кто-то невысокий, так что над сиденьем виднелась только фуражка да тощая шея, и сам автомобиль несся совсем быстро, то это, скорее всего, был король. Он жил в Удине и проезжал тут почти каждый день, проверяя обстановку, а обстановка была препаршивая.

С наступлением зимы дожди зарядили без конца, и с дождями пришла холера, но ее, впрочем, быстро пресекли. В общей сложности от болезни умерло всего-навсего семь тысяч солдат.

Глава 2

Следующий год принес много побед. Была занята гора, что за долиной и холмом с каштановой рощей, и успешно прошли бои за равниной на плато к югу, и в августе мы форсировали реку и поселились в Гориции. Во дворе нашего дома был фонтан и огороженный сад с множеством крупных раскидистых деревьев, а по стене дома вилась глициния с лиловыми цветами. Теперь бои шли на следующей горной гряде, едва ли в миле от нас. Городок был приятный, а наш дом – очень уютный. Сразу за ним протекала река, и городок почти не пострадал, когда мы в него вошли, однако занять горы никак не получалось, и оставалось радоваться, что австрийцы, видимо, планировали после войны все-таки вернуться в Горицию и обстреливали ее лишь слегка, а потому военный урон был невелик. Жизнь в городке продолжалась, здесь располагались госпитали, кафе, артиллерийские орудия в переулках, два публичных дома: один для солдат, второй для офицеров, и в конце лета – прохладные ночи, и еще бои в горах за городом, побитое снарядами железнодорожное полотно на мосту, разрушенный тоннель у реки, где был бой, деревья вокруг площади и длинная аллея, ведущая к площади, – все это, и девушки в городке, и проезжавший в своем автомобиле король, которого теперь можно было иногда разглядеть в лицо, увидеть длинную тощую шею и седую, болтающуюся, как у козла, бороденку, – все это, и вдруг просматривающиеся внутренности домов, чьи стены обрушило обстрелом, и разбросанные в садах и иногда на улицах обломки и куски известки, и военные успехи на Карсо сильно отличали эту осень от прошлой, когда мы жили в деревне. Сама война тоже изменилась.

Дубравы на горе за городом больше не было. Летом, когда мы вошли в Горицию, она еще зеленела, но теперь остались только пни, и поломанные стволы, и развороченная земля, и как-то в конце осени, когда я ходил по остаткам этой дубравы, то увидел, как на гору наплывает туча. Она двигалась очень быстро, и солнечный свет разом потускнел, а затем все стало серым, небо сплошь затянуло, и туча накрыла гору, и вдруг начался снегопад. Поднялся ветер, косо повалил снег, укрывая голую землю и оставляя лишь торчащие пни, и засыпал орудия и окопы, от которых теперь по свежему снегу были протоптаны дорожки до нужников.

Позже в тот же день, спустившись в Горицию, я смотрел на падающий снег из окна публичного дома, который для офицеров, где сидел с приятелем, распивая на пару бутылку асти, и, глядя на медленные и крупные снежинки, мы оба понимали, что на этот год все кончилось. Горы выше по течению не заняли – никаких гор за рекой не заняли. Они остались на будущий год. Мой приятель заметил нашего полкового капеллана, который осторожно пробирался по слякоти, и постучал по стеклу, привлекая его внимание. Капеллан поднял голову и, увидев нас, улыбнулся. Приятель жестом поманил его к нам. Тот помотал головой и пошел дальше.

Вечером в столовой, после спагетти, которые все ели торопливо и сосредоточенно, поднимая на вилке так, чтобы концы отделились от тарелки и можно было опустить их в рот, или же отправляя их сразу в рот, а затем просто втягивая, и запивали вином из галлонной бутыли в соломенной оплетке, что болталась в металлической корзине, – бутыль нужно было наклонять за горлышко указательным пальцем, и вино, рубиново-красное, терпкое и ароматное, струилось в бокал, придерживаемый той же рукой, – после спагетти капитан принялся подтрунивать над капелланом.

Капеллан был юн и легко смущался. Он носил такую же форму, как и все, но на левом нагрудном кармане его серого кителя был нашит темно-красный бархатный крест. Капитан говорил на ломаном итальянском, будто бы нарочно для меня, чтобы я все понял и ничего не упустил.

– Капеллан сегодня с девочки, – сказал капитан, поглядывая то на меня, то на капеллана.

Священник заулыбался, краснея, и замотал головой. Капитан частенько над ним подтрунивал.

– Не правда? – спросил капитан. – Сегодня я вижу капеллан с девочки.

– Нет, – сказал капеллан.

Прочие офицеры весело слушали подколки.

– Капеллан не с девочки, – продолжил капитан и пояснил для меня: – Капеллан никогда с девочки.

Глядя мне в лицо, но при этом не упуская священника из виду, он наполнил мой бокал.

– Капеллан каждую ночь пять на один. – Весь стол разразился смехом. – Ты понимаешь? Пять на один!

Громко хохоча, капитан поводил в воздухе сжатым кулаком. Капеллан воспринял это благодушно, как шутку.

– Папа хочет, чтоб в войне победили австрийцы, – сказал майор. – Он любит Франца-Иосифа, оттуда и деньги. Поэтому я атеист.

– Вы читали «Черную свинью»?² – спросил лейтенант. – Я вам достану. Эта книга пошатнула мою веру.

– Но она мерзкая и порочная, – сказал капеллан. – Как она могла вам понравиться?

– Она весьма полезна, – сказал лейтенант. – В ней вся правда о священниках. Вам понравится, – сказал он, обращаясь ко мне.

Я улыбнулся капеллану и сквозь огонек свечи увидел ответную улыбку.

– Не читайте, – сказал он.

– Я вам ее достану, – сказал лейтенант.

– Любой мыслящий человек – атеист, – сказал майор. – Впрочем, во франкмасонов я не верю.

– А я верю, – сказал лейтенант. – Благородная организация эти франкмасоны.

Кто-то вошел, и за открывшейся дверью я увидел, что на улице идет снег.

– Больше никакого наступления не будет: снег выпал, – сказал я.

– Определенно, – сказал майор. – Вам бы в отпуск. Съездить в Рим, в Неаполь, на Сицилию…

– Нет, ему надо в Амальфи, – сказал лейтенант. – Я дам вам открыток к моим родным в Амальфи. Вас там примут как любимого сына.

– Ему надо в Палермо.

– А лучше на Капри.

– Советую вам съездить в Абруцци, погостить у моих родных в Капракотте, – сказал капеллан.

– Опять он про свое Абруцци. Да там снега больше, чем здесь. Незачем ему смотреть на крестьян. Пусть лучше посмотрит на центры культуры и цивилизации.

– Да, и девочек хороших найдет. Я подскажу, куда сходить в Неаполе. Там такие красавицы, и каждая с мамашей. Ха-ха-ха!

Капитан раскрыл ладонь и растопырил пальцы, как будто в театре теней. На стене от его руки появилась тень.

– Ты уезжать вот такой, – продолжил он на ломаном итальянском, указывая на оттопыренный вверх большой палец, – а приезжать, – он ткнул в мизинец, – вот такой.

Все захохотали.

– Смотри, – сказал капитан, снова расставляя пальцы. В отсветах свечей на стене опять возникла тень. Он стал называть пальцы по порядку: – Soto-tenente (большой), tenente (указательный), capitano (средний), maggiore (безымянный) и tenente-colonello (мизинец)³. Ты уезжать soto-tenente, а приезжать tenente-colonello!

Новый взрыв смеха. Шутка с пальцами капитану удалась на славу. Посмотрев на капеллана, он крикнул:

– Каждая ночь капеллан пять на один!

И все захохотали еще громче.

– Берите отпуск прямо сейчас, – сказал майор.

– Я поеду с вами и все покажу, – сказал лейтенант.

– Будете возвращаться, захватите граммофон.

– И хороших оперных пластинок.

– Привезите Карузо.

– Не надо Карузо. Он воет.

– Сам бы так попробовал!

– Он воет, говорю. Воет!

Поднялся гомон.

– Нет, правда, съездите в Абруцци, – сказал капеллан. – Там отличная охота, и люди прекрасные. Да, холодно, но зато ясно и сухо. Вы можете остановиться у моих родных. Мой отец – известный охотник.

– Ладно, – сказал капитан. – Мы идти бордель, пока он не закрыться.

– Доброй ночи, – сказал я капеллану.

– Доброй ночи, – ответил тот.

Глава 3

Когда я вернулся на фронт, наша часть по-прежнему квартировала в Гориции. В окрестностях стало гораздо больше орудий, и наступила весна. Поля покрылись травой, и на лозах зеленели маленькие побеги, и на деревьях вдоль дороги распускались листочки, и с моря дул ветерок. Я увидел наш городок, и холм, и стоящий наверху старый замок в кольце холмов, а дальше – горы, бурые, чуть зеленеющие на склонах. В городе стало еще больше артиллерии, открылись новые госпитали, на улице можно было встретить англичан и порой даже англичанок, и еще несколько домов пострадали от обстрелов. Па́рило уже по-весеннему, и я шел между деревьев, чувствуя тепло от разогретой на солнце стены, и увидел, что мы занимаем все тот же дом и что с моего отъезда ничего как будто не изменилось. Дверь была открыта, на лавочке снаружи сидел под солнцем солдат, у бокового входа ожидала санитарная машина, а внутри на меня пахнуло мраморным полом и больницей. Ничего не изменилось, только наступила весна. Я заглянул в дверь большой комнаты: главный врач сидел за столом, а в раскрытое окно светило солнце. Врач меня не заметил, и я не знал, нужно ли зайти и доложить о возвращении или же сначала подняться к себе и почиститься с дороги. Я решил подняться.

Комната, в которой я жил с лейтенантом Ринальди, выходила окном во двор. Окно было открыто, моя кровать была застелена, на крючке над ней висел мой противогаз в продолговатом жестяном футляре и на том же крючке – стальная каска. У изножья кровати стоял мой сундук, на его плоской крышке – мои зимние кожаные сапоги, блестящие от масла. На стене между кроватями висела моя снайперская винтовка австрийского производства с вороненым восьмиугольным стволом и аккуратным прикладом с подщечником из темного ореха. Оптический прицел для нее, насколько я помню, хранился в сундуке. Мой сосед спал на своей кровати. Услышав скрип половиц, он открыл глаза и сел.

– Ciao!⁴ – сказал он. – Как прошел твой отпуск?

– Великолепно.

Мы пожали друг другу руки, и Ринальди, приобняв, поцеловал меня.

– Тьфу, – сказал я.

– Ты грязный, – сказал он. – Тебе надо помыться. Где ты был и что делал? Расскажи мне обо всем сейчас же.

– Где я только не был. В Милане, во Флоренции, в Риме, в Неаполе, в Вилла-Сан-Джованни, в Мессине, в Таормине…

– Ты будто перечисляешь железнодорожное расписание. А как насчет веселых похождений?

– Похождения тоже были.

– Где?

– В Милане, во Флоренции, в Риме, в Неаполе…

– Хватит. Скажи сразу, где было лучше всего.

– В Милане.

– Потому что ты оттуда начал. Где вы с ней познакомились? В кафе «Кова»? Куда пошли потом? Как все было? Рассказывай, не томи. Ты провел с ней всю ночь?

– Да.

– Забудь. У нас теперь здесь свои красотки. Новенькие, впервые на фронте.

– Здорово.

– Не веришь? Вечером я беру тебя с собой, и ты сам увидишь. К нам в город прибыли английские красотки. Мне очень понравилась мисс Баркли. Я вечером иду к ней и беру тебя с собой. Я собираюсь жениться на мисс Баркли.

– Мне нужно помыться и сообщить о прибытии. Сейчас что, совсем никто не работает?

– Пока ты отсутствовал, у нас были только обморожения, ознобыши, желтуха, гонорея, членовредительство, воспаление легких, твердые и мягкие шанкры. Раз в неделю кого-то задевало осколками камней. По-настоящему раненых мало. На следующей неделе война возобновится. Наверное. Говорят… Как думаешь, мне стоит жениться на мисс Баркли? После войны, само собой.

– Непременно, – ответил я, набирая себе полную ванну.

– Потом ты мне обязательно все расскажешь, – сказал Ринальди. – А сейчас мне надо еще поспать, чтобы быть свежим и красивым для мисс Баркли.

Я снял китель, рубашку и вымылся в холодной ванне. Обтираясь полотенцем, я окинул взглядом комнату, посмотрел из окна, потом на Ринальди, лежащего в кровати с закрытыми глазами. Он был приятной наружности, мой ровесник и родом из Амальфи. Он служил хирургом и любил свою работу, и мы отлично ладили. В эту же минуту он открыл глаза.

– У тебя есть деньги? – спросил он.

– Да.

– Одолжи мне пятьдесят лир.

Я вытер руки и достал бумажник из внутреннего кармана кителя, висевшего на стене. Ринальди взял купюру, сложил ее и, не поднимаясь, сунул в карман бриджей.

– Я должен произвести на мисс Баркли впечатление обеспеченного мужчины, – сказал он с улыбкой. – Ты мой большой и добрый друг и всегда готов выручить деньгами.

– Иди к черту, – сказал я.

Вечером в полковой столовой я сидел рядом с капелланом. Его расстроило и даже как будто оскорбило, что я не посетил Абруцци. А он отписал обо мне отцу, и к моему приезду готовились. Меня это тоже расстроило, а что еще хуже – я не мог понять, почему все-таки не поехал, хотя собирался, только сначала одно, потом другое, и… Я попытался это объяснить, и в конце концов капеллан понял, что я правда хотел поехать, но не смог, и мы почти помирились. Я выпил много вина, а потом еще кофе и стреги, и в пьяном порыве философствования рассуждал, что мы не всегда – точнее никогда – не поступаем так, как хотим.

Вокруг нас в это время шел спор. Я правда хотел съездить в Абруцци. Но я не поехал туда, где дороги сковало льдом, будто железом, где было ясно, холодно и сухо, где снег как рассыпчатая крупа, и в нем заячьи тропки, и местные землепашцы снимают перед тобой шапки, зовут господином и водится много зверя. Вместо всего этого я поехал туда, где прокуренные кафе и по ночам комната вращается так, что нужно посмотреть на стену, чтобы все остановилось, и пьяные ночи в постели, когда ты понимаешь, что больше ничего нет, и так странно и трепетно просыпаться утром, не зная, кто рядом с тобой, и мир в темноте такой нереальный и такой притягательный, что ты начинаешь все по новой, ни о чем не думая и ни о чем не заботясь, зная, что есть только ночь, и все, и все, а остальное – тлен. И вдруг ты задумываешься и засыпаешь, и просыпаешься с этим утром – а все, что было, исчезло, и все вокруг четкое, и твердое, и ясное, и иногда споры за плату. А иногда все еще тепло, и нежно, и приятно, и завтрак, и обед. А иногда ничего приятного не осталось, и поскорее бы выскочить на улицу, но на следующий день опять то же, и на следующую ночь. Я пытался рассказать о тех ночах и о том, в чем разница между ночью и днем, и почему ночью лучше, чем днем, если только день не ясный и не морозный, но никак не мог объяснить… и сейчас не могу. Если с вами такое было, вы поймете. У капеллана такого не было, но он понял, что я правда хотел поехать в Абруцци, но не смог, и мы остались друзьями, во многом схожие и притом совершенно разные. Он всегда знал то, чего я не знал и что вечно забывал, едва узнав. Я понял это лишь позднее, а тогда не понимал.

Между тем мы все еще были в столовой, ужин закончился, а спор все продолжался. Мы прекратили разговор, и капитан громогласно рявкнул:

– Капеллан не довольный. Он не довольный без девочки.

– Я доволен, – сказал капеллан.

– Капеллан не довольный. Капеллан хочет австрийцы выиграть война, – сказал капитан.

Остальные замолкли. Капеллан замотал головой:

– Вовсе нет.

– Капеллан хочет мы никогда не наступать. Ты хотеть мы никогда не наступать, так?

– Нет. Раз идет война, полагаю, нужно наступать.

– Нужно наступать. Будем наступать!

Капеллан кивнул.

– Оставьте его, – сказал майор. – Он свой парень.

– Все равно он ничего не может делать, – сказал капитан.

Мы все встали и вышли из-за стола.

Глава 4

Утром меня разбудила канонада в соседнем саду. Я открыл глаза; в окно светило солнце, и я встал, подошел к окну и выглянул наружу. Мощеные дорожки были влажные, на траве лежала роса. Батарея громыхнула еще дважды, и от каждого залпа дребезжало окно и вздымались полы моей пижамы. Самих орудий я не видел, но снаряды летели явно прямо над нами. Артиллерия под боком раздражала, но, по счастью, калибр был не самый крупный. Я глянул в сад; с дороги донеслось тарахтение мотора. Одевшись, я спустился, выпил кофе на кухне и зашел в гараж.

Под длинным навесом шеренгой выстроились десять грузовиков – массивные тупоносые санитарные фургоны, выкрашенные в серый. Одну машину выгнали во двор, и с ней возились механики. Три другие обслуживали перевязочные пункты в горах.

– Эта батарея бывает под обстрелом? – спросил я у одного механика.

– Нет, signor tenente. Ее закрывает холм.

– Как обстановка в целом?

– Сносно. Эта машина совсем плоха, но остальные на ходу. – Он отложил инструмент и улыбнулся: – В отпуск ездили?

– Да.

Механик обтер руки о комбинезон и с ухмылкой спросил:

– И как, хорошо провели время?

Остальные тоже заухмылялись.

– Нормально, – ответил я. – Что с машиной?

– Да чего только нет. То одно, то другое.

– А сейчас что?

– Новые поршневые кольца.

Решив больше их не отвлекать – машина выглядела обобранной и обесчещенной: мотор раскурочен и детали разложены на верстаке, – я зашел под навес и осмотрел остальные фургоны. Они были относительно чистые; некоторые недавно помыли, другие стояли в пыли. Я тщательно проверил шины на предмет порезов и выбоин от камней. Состояние их было вполне приличным. Похоже, никакой разницы, следил я за порядком или нет. Я-то воображал, что состояние машин, наличие или отсутствие запчастей, бесперебойный вывоз раненых и больных с перевязочных пунктов, их доставка в эвакопункт, а затем распределение по госпиталям, указанным в их документах, в значительной степени зависели от меня. На деле же мое присутствие было необязательным.

– Были трудности с запчастями? – спросил я у сержанта-механика.

– Никак нет, signor tenente.

– А где сейчас склад горючего?

– Там же, где и был.

– Хорошо, – сказал я и вернулся в дом, где выпил еще чашку кофе.

Кофе вышел светло-серым и сладким от добавленной в него сгущенки. За окном продолжалось прекрасное весеннее утро. В носу уже ощущалась сухость, предвещавшая, что день будет жарким. В тот день я объезжал посты в горах и вернулся в город только под вечер.

За время моего отсутствия дела как будто даже поправились. Говорили, что скоро снова начнется наступление. Дивизии, к которой мы были прикреплены, предстояло идти в атаку выше по реке, и майор сказал, чтобы я во время атаки обслуживал посты. Атакующие части перейдут реку за ущельем и рассеются по склону. Посты для машин должны располагаться как можно ближе к реке и при этом под прикрытием. Утверждать расположение, конечно, будет пехотное командование, но предполагалось, что места подыщем мы. Подобные условности создавали иллюзию причастности к военным действиям.

Весь грязный и пыльный, я поднялся к себе, чтобы помыться. Ринальди сидел на кровати с томиком «Английской грамматики» Хьюго. Он был в полном обмундировании, в начищенных черных ботинках и с блестящими от масла волосами.

– А вот и ты! – произнес он, завидев меня. – Ты пойдешь со мной к мисс Баркли.

– Не пойду.

– Ну пожалуйста. Ты поможешь мне произвести на нее хорошее впечатление.

– Ладно. Только мне сначала нужно привести себя в порядок.

– Просто умойся, и достаточно.

Я умылся, причесался и был готов.

– Так, погоди, – сказал Ринальди. – Пожалуй, нам нужно выпить.

Он открыл свой сундук и достал оттуда бутылку.

– Только не стрегу, – сказал я.

– Нет. Это граппа.

– Тогда ладно.

Он налил два стакана, и мы чокнулись, отставив указательные пальцы. Граппа оказалась очень крепкой.

– Еще по одной?

– Давай, – сказал я.

Мы выпили по второму стакану. Ринальди убрал бутылку, и мы спустились. На улице все еще было жарко, но солнце уже садилось, и температура понемногу спадала. Британский госпиталь располагался в большой вилле, отстроенной германцами до войны. Мисс Баркли ждала нас в саду; с ней была еще одна медсестра. Мы заметили их белые фартуки среди деревьев и направились туда. Ринальди отдал честь, я тоже, но без энтузиазма.

– Здравствуйте, – сказала мисс Баркли. – Вы ведь не итальянец?

– Вот уж нет.

Ринальди беседовал с другой медсестрой. Они смеялись.

– Как-то странно – служить в итальянской армии.

– Не то чтобы в армии, всего лишь в санитарной службе.

– Все равно странно. Зачем вы туда пошли?

– Не знаю, – сказал я. – Есть вещи, которые нельзя объяснить.

– Вот как? А я привыкла считать, что таких вещей нет.

– Прелестная мысль.

– Нам обязательно продолжать разговор в таком роде?

– Нет, – сказал я.

– И слава богу.

– Что это у вас за трость? – спросил я.

Мисс Баркли была довольно высокого роста, светловолосая, с оливковой кожей и серыми глазами. Ее платье я принял за облачение медицинской сестры. Мне она показалась очень красивой. В руке она держала тонкую ротанговую трость в кожаной оплетке, похожую на игрушечный стек.

– Она досталась мне от юноши, который погиб в том году.

– Мои соболезнования…

– Очень милый был юноша. Он собирался на мне жениться, но его убили на Сомме.

– Бойня была страшная.

– Вы там были?

– Нет.

– Мне рассказывали, – сказала она. – Здесь война идет совсем иначе. А тросточку мне прислали. Его мать прислала. Трость вернули с другими его вещами.

– И долго вы были обручены?

– Восемь лет. Мы выросли вместе.

– А почему так и не поженились?

– Не знаю, – сказала она. – По моей глупости. Надо было дать ему хоть это, но я почему-то решила, что так только наврежу.

– Ясно.

– А вы когда-нибудь любили?

– Нет, – ответил я.

Мы присели на скамейку, и я посмотрел на мисс Баркли.

– У вас красивые волосы, – сказал я.

– Вам нравятся?

– Очень.

– Я собиралась отстричь их, когда он погиб.

– Не может быть.

– Мне хотелось что-нибудь для него сделать. То, другое, меня не интересовало, зато у него было бы все, чего он хотел. Если бы я это понимала, то все могла бы ему дать, хоть бы и без женитьбы. Теперь-то я понимаю, а тогда он так и ушел на войну…

Я промолчал.

– Я ничего тогда не понимала. Думала, будет только хуже, что он этого не перенесет, ну а потом его убили, и теперь все кончено.

– Наверное.

– Не наверное, а точно, – сказала она. – Все кончено.

Мы оглянулись на Ринальди, который беседовал с другой медсестрой.

– Как ее зовут?

– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг ведь врач, да?

– Да. И очень хороший.

– Замечательно. Редко встретишь хорошего специалиста так близко к фронту. Мы ведь близко к фронту?

– Да.

– Дурацкий фронт, – сказала она. – Но здесь очень красиво. Так что же, будет наступление?

– Да.

– Тогда у нас появится работа. Сейчас работы никакой нет.

– А вы давно в медсестрах?

– С конца пятнадцатого. Ушла следом за женихом. Помню, глупая была и воображала, как он попадает ко мне в госпиталь. С сабельным ранением или с перебинтованной головой. Или с простреленным плечом. С чем-то живописным.

– Что ж, фронт у нас живописный, – сказал я.

– Это правда, – сказала она. – Никто не понимает, как там во Франции. В противном случае это все давно закончилось бы. Его не ранило саблей. Его разорвало на куски.

Я промолчал.

– Как думаете, это никогда не кончится?

– Когда-нибудь кончится.

– И что же должно случиться?

– Кто-нибудь где-нибудь да сломается.

– Мы сломаемся. Мы сломаемся во Франции. Нельзя продолжать делать то же, что и на Сомме, и не сломаться.

– Здесь точно никто не сломается, – сказал я.

– Вы так думаете?

– Уверен. Прошлым летом дела шли очень хорошо.

– Но и здесь тоже могут сломаться, – сказала она. – Кто угодно может.

– Значит, и германцы тоже.

– Нет. Только не они.

Мы присоединились к Ринальди с мисс Фергюсон.

– Как тебе Италия? – спрашивал Ринальди у мисс Фергюсон по-английски.

– Довольно неплохо.

– Не понимать, – покачал головой Ринальди.

– Abbastanza bene, – перевел я.

Он снова покачал головой.

– Это плохо. Тебе нравится Англия?

– Не очень. Я, видите ли, из Шотландии.

Ринальди беспомощно посмотрел на меня.

– Она из Шотландии, поэтому любит Шотландию больше Англии, – пояснил я на итальянском.

– Но Шотландия и есть Англия.

Я перевел.

– Pas encore, – сказала мисс Фергюсон.

– Еще нет?

– И никогда не будет. Мы не любим англичан.

– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

– Ну, это совсем другое. Не нужно все воспринимать так буквально.

Мы поболтали еще немного, затем пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. По дороге домой Ринальди сказал:

– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это заметно. Впрочем, шотландочка тоже очень мила.

– Очень, – согласился я, хотя даже не обратил на нее внимания. – Она тебе нравится?

– Нет, – сказал Ринальди.