Kitabı oxu: «Вешние воды»

И, пожалуй, не без причины писатель-юморист меньше всех прочих заслуживает снисхождения за отклонение от естества, ведь серьезному поэту не так-то легко встретить великое и достойное восхищения; но для внимательного наблюдателя жизнь повсюду обнаруживает смехотворное.

Генри Филдинг

Перевод с английского Дмитрия Шепелева

© Шепелев Д.Л., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Часть первая
Красный и черный смех

Единственный источник подлинно смехотворного (на мой взгляд) – это чванство.

Генри Филдинг

Глава первая

Йоги Джонсон стоял и смотрел из окна большого насосного завода в Мичигане. Скоро придет весна. Возможно ли, что этот писака Хатчинсон, сказавший: «Пришла Зима, зато Весна в пути ¹!», снова окажется прав в этом году? Йоги Джонсон задумался. Рядом с Йоги, через одно окно, стоял Скриппс О’Нил, длинный тощий человек с длинным тощим лицом. Оба стояли и смотрели на пустой двор насосного завода. Снег покрывал ящики с насосами, которые вскоре увезут. Как только придет весна и растает снег, заводские рабочие повытаскивают насосы из сугробов и отправят на станцию Гранд-Рапидс энд Индиана, где их погрузят на платформы и увезут. Йоги Джонсон смотрел в окно, на занесенные снегом насосы, и его дыхание оставляло легкие затейливые следы на оконном стекле. Йоги Джонсон подумал о Париже. Пожалуй, затейливые следы на стекле и напомнили ему об этом развеселом городе, где он однажды провел две недели. Две недели, оказавшиеся счастливейшим временем его жизни. Теперь все это позади. Как и все прочее.

Скриппс О’Нил был двоеженцем. Он глядел из окна, длинный, тощий и несгибаемый в своей хрупкой твердости, и думал об обеих женах. Одна жила в Манселоне, другая жила в Петоски ². Жену, жившую в Манселоне, он не видел с прошлой весны. Он глядел на заснеженный двор с насосами и думал, чего ждать от этой весны. С женой из Манселоны Скриппс часто выпивал. Когда он выпивал, им с женой бывало хорошо. Они вдвоем спускались к станции и ходили по рельсам, а потом садились вдвоем, выпивали и смотрели на проходящие поезда. Они сидели под сосной на пригорке, над рельсами, и выпивали. Бывало, выпивали до утра. Бывало, пили неделю напролет. Им это шло на пользу. Скриппс делался молодцом.

У Скриппса была дочь, которую он звал, шутя, Шалавой О’Нил. На самом деле она была Авой О’Нил. Как-то ночью, когда Скриппс со своей старушкой выпивал на железной дороге три-четыре дня подряд, он потерял жену. Не понял, куда она девалась. Когда он пришел в себя, кругом было темно. Он пошел в городок по железной дороге. Шпалы у него под ногами были жесткими и твердыми. Он попробовал идти по рельсе. Ничего не вышло. Так можно и с ума сойти, это точно. Он снова пошел по шпалам. До городка путь был неблизкий. Наконец вдалеке показались огни сортировочной станции. Он сошел с путей и прошел мимо Манселонской средней школы. Это было здание из желтого кирпича. Никакого тебе рококо, как на зданиях, что он видел в Париже. Нет, он сроду не был в Париже. Это был не он. Это был его друг, Йоги Джонсон.

Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро надо будет закрывать насосный завод на ночь. Он осторожно открыл окно, самую малость. Самую малость, но и этого хватило. Снег во дворе уже начал таять. Подул теплый ветерок. Чинук, как его называли насосные. Теплый чинук проник через окно в насосный завод. Все рабочие отложили инструменты. Среди них было много индейцев.

Бригадиром был невысокий малый с железной челюстью. Как-то раз он забрался аж в Дулут. Дулут был далеко, по ту сторону синих озерных вод, в холмах Миннесоты. С ним там случилась чудесная вещь.

Бригадир сунул палец в рот, чтобы увлажнить, и поднял в воздух. Он почувствовал на пальце теплый бриз. Сокрушенно покачал головой и улыбнулся рабочим, пожалуй, несколько хмуро.

– Ну, как есть чинук, ребята, – сказал он.

Рабочие, по большей части молча повесили свои инструменты. Полусобранные насосы убрали на стойки. Люди потянулись, одни с разговорами, другие молча, кто-то бормоча, в умывальную, чтобы умыться.

Через окно снаружи донесся индейский боевой клич.

Глава вторая

Скриппс О’Нил стоял возле Манселонской средней школы, подняв взгляд на освещенные окна. Было темно, и падал снег. Он падал так давно, что Скриппс уже не помнил, когда это началось. Остановился прохожий и стал глазеть на Скриппса. Если подумать, какое ему дело до него? Прохожий пошел дальше.

Скриппс стоял в снегу и глазел на освещенные окна школы. Там люди изучали вещи. Трудились до поздней ночи, ребята бок о бок с девчатами, в поисках знаний, одержимые изучением вещей, охватившим Америку. Его девочка, Шалавочка, девочка, стоившая ему чистых семьдесят пять долларов за врачебные счета, тоже там училась. Скриппс гордился. Ему учиться было поздно, но там, день за днем и ночь за ночью, училась Шалава. У нее была голова на плечах, у этой девчонки.

Скриппс подошел к своему дому. Дом был невелик, но старушке Скриппса размер был не важен.

– Скриппс, – приговаривала она, когда они выпивали вдвоем, – я дворец не хочу. Все, чего я хочу, это домик, чтобы ветер не пропускал.

Скриппс поймал ее на слове. Теперь, когда он шел поздним вечером через снег и видел огни своего дома, он был рад, что поймал ее на слове. Всяко лучше так, чем если бы он возвращался домой во дворец. Он, Скриппс, был не из тех парней, кому подавай дворец.

Он открыл дверь своего дома и вошел. Какая-то мысль крутилась у него в голове. Он попытался отмахнуться от нее, но не тут-то было. Как там написал этот парень, один поэт, который повстречался его другу Гарри Паркеру в Детройте? Гарри его цитировал: «Пусть я побывал во дворцах и хоромах. Когда ты… что-то там еще… но нет ничего лучше дома». Он не мог вспомнить слова. Только некоторые. Он сочинил к ним простой мотив и научил Аву петь. Это было, когда они только поженились. Скриппс мог бы стать композитором, одним из тех парней, что пишут всякую всячину для Чикагского симфонического оркестра, будь у него шанс продолжить учебу. Сейчас он скажет Аве спеть эту песню. Он больше никогда не будет пить. Пьянство лишило его музыкального слуха. Когда он напивался, свистки ночных поездов, одолевавших склон Бойн-фоллз, казались ему милее всего, что написал этот парень, Стравинский. Вот что значит пьянство. Так нельзя. Он выберется в Париж. Как этот парень, Альберт Сполдинг, который играет на скрипке.

Скриппс открыл дверь. И вошел.

– Ава, – позвал он, – это я, Скриппс.

Он больше никогда не будет пить. Больше никаких ночей на железной дороге. Пожалуй, Аве нужно новое меховое пальто. Пожалуй, если подумать, она-таки хотела дворец, а не эту хибару. Никогда не знаешь, чего от тебя хочет женщина. Пожалуй, если подумать, эта хибара пропускала ветер. Ерунда какая-то. Он чиркнул спичкой.

– Ава! – позвал он, срываясь на крик, исполненный тупого ужаса.

Его друг, Уолт Симмонс, слышал, как таким криком кричал жеребец, которого переехал автобус на Пляс-Вандом в Париже. Меринов в Париже не было. Все лошади сплошь жеребцы. Кобыл они не разводили. Если только до войны. Война все изменила.

– Ава! – позвал он опять. – Ава!

Ответа не было. Дом был пуст. Пока Скриппс стоял один, длинный и тощий, в своем опустевшем доме, сквозь метель до его слуха донесся издалека индейский боевой клич.

Глава третья

Из Манселоны Скриппс уехал. Довольно с него этого места. Что мог дать ему подобный городок? Ничего там не было. Ты всю жизнь работал, а потом – на тебе. Многолетние сбережения идут прахом. Все не впрок. Он уехал в Чикаго, подыскать работу. Чикаго – место что надо. Одно географическое положение чего стоит, у самого конца озера Мичиган. В Чикаго творятся большие дела. Это ясно любому дураку. Скриппс купит землю в районе, который теперь зовется Петлей, где полно магазинов и фабрик. Купит землю подешевле и вцепится в нее. Пусть попробуют выцарапать у него. Он уже знал, как делаются дела.

Одинокий, с непокрытой головой, снег метет по волосам, он пошел по рельсам Гранд-Рапидс энд Индиана. Такой холодной ночи он не мог припомнить. Он подобрал мертвую птичку, окоченевшую и упавшую на пути, и убрал за пазуху, чтобы отогреть. Птичка устроилась вблизи его теплого тела и клюнула в грудь с благодарностью.

– Бедняжка, – сказал Скриппс. – Тоже мерзнешь.

На глаза навернулись слезы.

– Гребаный ветер, – сказал Скриппс и снова повернул лицо к метели.

Ветер дул с самого Верхнего озера. Над головой у Скриппса пели на ветру телеграфные провода. Скриппс увидел, как из темноты к нему приближается большой желтый глаз. Гигантский локомотив надвигался сквозь бурю. Скриппс отошел с путей, пропуская его. Как там сказал этот старый писака, Шекспир: «Кто сильный, тот и прав»? Скриппс подумал об этой цитате, пока мимо него проносился в заснеженной темноте поезд. Сперва прошел паровоз. Он увидел, как нагнулся кочегар, чтобы швырнуть побольше угля в открытую дверцу топки. Машинист был в защитных очках. Лицо его озарялось светом из открытой дверцы паровой машины. Он был машинистом. Должно быть, ему было душно. Скриппс подумал о чикагских анархистах, сказавших перед тем, как их повесили: «Пусть вы нас душите сегодня, вы все же не сможете… что-то там… наши души». На том месте, где их похоронили, на Уолдхаймском кладбище, стоял памятник, прямо рядом с Парком развлечений. Лесной парк, в Чикаго. Отец водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник был весь черный, с черным ангелом. Скриппс тогда был мальчишкой. Он часто спрашивал отца: «Отец, если мы приходим в воскресенье смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на водных горках?» Ответ отца никогда его не устраивал. Он ведь тогда был мальчишкой в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. А мать – итальянкой с севера Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.

Скриппс стоял рядом с путями, а длинный черный состав стучал колесами среди снегов, проходя мимо него. Все вагоны были спальными. Шторки опущены. Из щелок под темными окнами сочился свет, пока проезжали вагоны. Поезд не грохотал, как мог бы, если бы шел в другую сторону, потому что карабкался по склону Бойн-фоллз. Вверх он шел медленнее, чем под гору. Но все равно слишком быстро, чтобы Скриппс мог заскочить. Он подумал, как мастерски заскакивал в продуктовые вагоны, когда был мальчишкой в коротких штанишках.

Длинная черная вереница спальных вагонов прошла мимо Скриппса, стоявшего у путей. Кто были люди в этих вагонах? Американцы, копившие деньги, не просыпаясь? Может, матери? Может, отцы? Может, среди них были любовники? Или европейцы, представители изношенной цивилизации, измотанные войной? Хотел бы Скриппс знать.

Последний вагон миновал, и поезд стал удаляться. Скриппс смотрел, как хвостовые красные огни исчезают в черноте, сквозь которую мягко падал снег. Под рубашкой у него трепыхалась птичка. Скриппс двинулся вдоль шпал. Он хотел той же ночью добраться до Чикаго, если получится, чтобы начать работать с утра. Птичка опять затрепыхалась. Она уже набралась сил. Скриппс накрыл ее рукой, чтобы унять ее птичьи трепыхания. Птичка успокоилась. Скриппс побрел дальше вдоль путей.

Если подумать, ему не обязательно идти в Чикаго. Есть и другие места. Ну и что, что этот критик, Генри Менкен ³, назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть еще Гранд-Рапидс ⁴. Как только он окажется в Гранд-Рапидс, он сможет открыть мебельный бизнес. Так состояния сколачиваются. Молодые парочки, обсуждавшие на вечерних прогулках обустройство дома, только и говорили, что о гранд-рапидской мебели. Он вспомнил вывеску, которую видел в Чикаго мальчишкой. Это мать указала ему на нее, когда они ходили босиком от двери к двери там, где сейчас, наверно, Петля, и просили милостыню. Вывеска нравилась матери ярким сверканием электрических лампочек.

– Прямо как Сан-Миниато в моей родной Флоренции, – сказала она Скриппсу. – Глянь-ка, сын мой, – сказала она, – настанет день, и твою музыку будет играть симфонический оркестр Фиренци ⁵.

Скриппс, бывало, часами смотрел на эту вывеску, пока мать спала, закутавшись в старую шаль, там, где сейчас, наверно, отель «Блэкстоун». Вывеска производила на него большое впечатление.

«ПОЗВОЛЬТЕ ХАРТМАНУ ОБУСТРОИТЬ ВАШЕ ГНЕЗДЫШКО», – гласила вывеска.

Она переливалась всеми цветами. Сперва ослепительно белым. Он нравился Скриппсу больше всего. Затем вспыхивал нежно-зеленый. Затем красный. Как-то ночью, когда он лежал, прижавшись к теплому боку матери, и смотрел, как сверкает вывеска, подошел полисмен.

– Вам нельзя тут оставаться, – сказал он.

О да, в мебельном бизнесе можно сделать большие деньги, если знать, как за это взяться. Он, Скриппс, знал эту игру вдоль и поперек. Он уже все решил в уме. Он пойдет в Гранд-Рапидс. Птичка затрепыхалась, на этот раз от радости.

– О, какую прекрасную золотую клетку я тебе сделаю, милая моя, – сказал Скриппс восторженно.

Птичка уверенно клюнула его. Скриппс пошел дальше сквозь вьюгу. Снег начинал заметать пути. Ветер донес издалека до слуха Скриппса индейский боевой клич.

Глава четвертая

Где теперь был Скриппс? Шагая в ночи сквозь вьюгу, он лишился былой уверенности. Он направился в Чикаго после той ужасной ночи, когда выяснил, что дом его больше ему не дом. Почему ушла Ава? Что стало с Шалавой? Он, Скриппс, не знал. Да и не хотел знать. Все это было в прошлом. Прошло и быльем поросло. Он стоял по колено в снегу перед зданием вокзала. На вокзале было написано большими буквами:

ПЕТОСКИ

На платформе валялись кучей оленьи туши, привезенные охотниками с Верхнего полуострова Мичигана и сваленные друг на дружку, мертвые и окоченевшие, припорошенные снегом. Скриппс снова прочитал надпись. Неужели это Петоски?

Внутри вокзала сидел человек, постукивая по чему-то за зарешеченным окном. Он посмотрел на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то навело Скриппса на такую мысль.

Он вышел из сугроба и приблизился к окну. Человек за окном деловито возился с телеграфным ключом.

– Вы телеграфист? – спросил Скриппс.

– Да, сэр, – сказал человек. – Я телеграфист.

– Вот же славно!

Телеграфист взглянул на него с подозрением. Если подумать, какое ему дело до него?

– А что, трудно быть телеграфистом? – спросил Скриппс.

Он хотел сразу спросить, не Петоски ли это. Только он не знал этот великий северный край Америки и хотел проявить вежливость.

Телеграфист взглянул на него с любопытством.

– Слушай, – спросил он, – ты не фея?

– Нет, – сказал Скриппс. – Я не знаю, что значит быть феей.

– Ну, – сказал телеграфист, – для чего ты птицу с собой носишь?

– Птицу? – спросил Скриппс. – Какую птицу?

– Ту птицу, что торчит у тебя из-под рубашки.

Скриппс растерялся. Что он за тип, этот телеграфист? Что за люди вообще идут в телеграфисты? Похожи они на композиторов? Или на артистов? Или на писателей? Или на рекламщиков, пишущих объявления в национальных еженедельниках? А может, они похожи на европейцев, вымотанных и измученных войной, у которых все лучшее уже в прошлом? Может ли он выложить этому телеграфисту все как есть? Поймет ли он?

– Я направлялся домой, – начал он. – Проходил мимо Манселонской средней школы…

– Я знал девчонку в Манселоне, – сказал телеграфист. – Может, ты ее знал? Этель Энрайт.

Не стоило продолжать. Он будет краток. Изложит голые факты. К тому же сейчас лютый холод. Холодно стоять на продуваемой ветром платформе. Что-то подсказывало ему, что продолжать бессмысленно. Он оглянулся на оленину, наваленную кучей, закоченевшую на холоде. Пожалуй, им тоже случалось любить. Одни были самцами, другие – самками. Самцы с рогами. Сразу можно отличить. Не то что с кошками. Во Франции разводят кошек, а не лошадей. Франция отсюда далеко.

– От меня жена ушла, – выпалил Скриппс.

– Не удивительно, если ты расхаживаешь с чертовой птичкой, торчащей из-под рубашки, – сказал телеграфист.

– Что это за город? – спросил Скриппс.

Недолгий миг духовного родства, возникшего между ними, испарился. Да и не было между ними родства. Но могло бы быть. Теперь уж без толку. Без толку пытаться поймать то, что ушло. Упорхнуло.

– Петоски, – ответил телеграфист.

– Спасибо, – сказал Скриппс.

Он развернулся и направился в тихий, безлюдный северный город. Ему повезло, что в кармане четыреста пятьдесят долларов. Он как раз продал рассказ Джорджу Хорасу Лоримеру перед тем, как снова загулял со своей старушкой. Почему он вообще ушел? В чем, собственно, дело?

Навстречу ему шли по улице два индейца. Они посмотрели на него, но в лице не изменились. Лица у них остались прежними. Они зашли в цирюльню Маккарти.