Kitabı oxu: «Мистика совершенного спасения»

Евгений А. Жуков

МИСТИКА СОВЕРШЕННОГО СПАСЕНИЯ

Краснодар, 2025

Введение

Христианство дает своим адептам обещания, превосходящие любую религиозную систему в истории человечества. Не просто улучшение характера или моральное совершенствование, но полное преображение природы человека. Не временное утешение, но вечную жизнь, начинающуюся здесь и сейчас. Не философские рассуждения о смысле, но личные отношения с живым Богом, который "обитает в нас" и делает верующих "причастниками Божеского естества". Евангелие провозглашает, что христиане становятся "новым творением", что "старое прошло, теперь все новое".

Поразительный диссонанс между этими грандиозными заявлениями и наблюдаемой реальностью заставляет задуматься о подлинности христианского опыта. Христиане как статистическая группа не демонстрируют превосходства над остальным населением ни в уровне счастья, ни в психическом здоровье, ни в нравственной чистоте. Более того, церковная среда часто производит впечатление угнетенности и искусственности. Верующие выдавливают из себя радость, которая должна была бы переполнять их естественным образом, имитируют мир, которого не чувствуют, и провозглашают победу, живя в постоянном поражении.

Особенно ярко этот парадокс проявляется в сфере христианской мистики и духовности. Тысячи искренних верующих посвящают годы и десятилетия молитвенным подвигам, созерцательным практикам и аскетическим упражнениям, ожидая того преображения, которое обещает Писание. Результат для большинства оказывается болезненно предсказуемым. Одни сводят мистический путь к формальному исполнению ритуалов, превращая живую веру в религиозную рутину. Другие, стремясь к подлинному опыту, погружаются в технические практики настолько глубоко, что вместо обещанной свободы обретают психологические проблемы. Третьи, разочаровавшись в традиционных христианских подходах, начинают искать в восточных учениях или современной психологии то, что не смогли найти в церкви. Почему система, обещающая больше всех остальных, так часто приносит меньше всех остальных? В чем причина этого фундаментального противоречия между теорией и практикой христианской духовности?

Отдельные духовные писатели в истории церкви подтверждают высокие библейские ожидания своими описаниями мистического опыта. Исаак Сирин свидетельствует о состояниях "духовного опьянения" и непрестанной молитвы. Симеон Новый Богослов описывает видения божественного света и экстатические переживания единения с Богом. Лже-Дионисий Ареопагит разрабатывает целую систему восхождения к "божественной тьме" через апофатическое богопознание. Мейстер Экхарт пишет о "прорыве" в божественную основу души, а Иоанн Креста – о "темной ночи" как пути к мистическому браку с Христом.

Однако эти мистические свидетельства составляют ничтожную долю христианской литературы. Подавляющее большинство церковных текстов посвящено догматическим спорам, моральным наставлениям, административным вопросам и апологетике. Описания подлинного преображения человеческой природы встречаются настолько редко, что их авторы воспринимаются как исключительные фигуры, недоступные для подражания обычными христианами. Более того, многие из этих текстов содержат сомнительные богословские элементы – неоплатонические влияния, апофатические крайности или пантеистические тенденции – что ставит под вопрос их соответствие библейскому откровению.

Создается парадоксальная ситуация: наиболее яркие описания духовного опыта часто исходят от авторов, чье богословие вызывает серьезные сомнения, тогда как богословски здравые учители редко свидетельствуют о радикальном преображении собственной жизни. Это заставляет задаться вопросом о том, совместимы ли библейские обещания о новом творении с реальными возможностями исторического христианства.

Честный анализ состояния современного христианства любых конфессий и народов обнаруживает картину, далекую от библейских идеалов. Абсолютное большинство номинальных христиан живет теплохладной верой, не имея ни глубокого понимания богословия, ни ясного представления о духовном развитии, ни знания исторически проверенных путей преображения. Церкви переполнены людьми, для которых христианство ограничивается воскресным посещением богослужений и соблюдением элементарных моральных норм.

Этот факт ставит перед честным богословом кардинальный вопрос: действует ли Святой Дух в исторической массе христианства, или подлинное преображение остается уделом ничтожно малого числа людей, которые действительно живут в преображенном состоянии? Если первое, то почему плоды так мало заметны? Если второе, то что это говорит о природе самого христианства и его претензиях на универсальность?

Эта проблема не ограничивается отдельными конфессиями или культурами. Католицизм с его развитой мистической традицией и сакраментальной системой не производит заметно более преображенных людей, чем протестантизм с его акцентом на личных отношениях с Богом. Православие с его учением об обожении и многовековой аскетической практикой демонстрирует те же проблемы массовой теплохладности. Пятидесятничество с его харизматическими проявлениями и акцентом на силе Духа не избегает общей участи поверхностной религиозности.

Возможно, корень проблемы лежит не в методах или традициях, а в фундаментальном непонимании природы христианского спасения и духовной жизни. Однако здесь возникает богословская дилемма, которая ставит под сомнение основы христианской веры. Абсолютное большинство номинальных христиан вообще не стремится к духовному преображению – круг их интересов четко ограничен земной жизнью, а религия служит либо культурным хобби, либо способом решить практические проблемы с помощью божественной силы. Природа этой силы и методы её применения для них не имеют принципиального значения.

Но если само желание преображения исходит от Бога, как учит Писание ("Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению"), то почему Он не действует в какой-то значимо видимой части церкви? Почему христиане не выделяются в мире теми качествами, на которые претендует их вера? Можно, конечно, возложить вину на пастырей, которые неправильно учат, или на верующих, которые не желают учиться. Но тогда где же всемогущество Бога над Своим творением? Если Он действительно "производит желание и действие", то почему удел подлинно преображенных ограничен исчезающе малым количеством тех, кто хоть как-то отличается от неверующих?

Эти вопросы приводят к болезненной дилемме: либо христианство в его исторических формах кардинально искажает библейское учение, либо само это учение предназначено лишь для ничтожного меньшинства избранных. Тогда православная книга "Нам оставлено только покаяние" права в своем пессимизме – христианство действительно является лишь уделом вечно кающихся грешников. Возможно, следует оставить все разговоры о духовных достижениях тем, кто живет в пещерах, а их сочинения использовать только для благочестивого поклонения – не Богу в себе, а великим анахоретам на иконах. Тогда все станет на свои места: Бог творит один процент святых, чтобы остальные девяносто девять процентов жили как "великие грешники" и за лучшее почитали целовать не Христа внутри своего сердца, а тапочки преподобного на мощах.

Эта книга родилась как действие на меня, а не мое действие. За последние три года Бог произвел кардинальную трансформацию моих богословских убеждений через погружение в неизведанные пласты церковной истории. Я открыл для себя неизвестные русскому читателю творения отцов церкви и познакомился с пелагианской полемикой – важнейшим этапом формирования христианской доктрины, который остается terra incognita для православных верующих. Созданный мною "Фонд переводов христианского наследия" за это время перевел десятки забытых трудов, соборных деяний и богословских сочинений третьего-седьмого веков единой неразделенной Церкви. Это исследование привело меня к болезненному, но неизбежному выводу о сотериологических заблуждениях православного богословия.

Однако интеллектуальное прозрение оказалось лишь первым этапом более глубокого процесса. Новое понимание спасения продолжилось внутренним действием Божьим – мистическим притяжением к центру, ко Христу через постижение новозаветной антропологии и учения апостола Павла о новом творении. Подобно погружению в глубины океана, я стал различать сокрытые доселе реальности: истинную природу греха, ум Христов, онтологическое различие между ветхим и новым человеком, руководство Духом в практической жизни. В этом процессе моя роль свелась к простому следованию – Бог по суверенной воле вел меня путем, исполненным страданий, но озаренным духовными откровениями. Данная работа представляет богословский и мистический дневник этого странствия от даосизма через православный исихазм к мистике совершенного спасения.

Христианская литература изобилует описаниями "невозрожденного" человека, рисующими мрачную картину полного порабощения греху. Согласно этой схеме, до обращения человек находится в состоянии духовной смерти, неспособен желать добра, лишен совести и предан исключительно плотским страстям. Затем происходит возрождение – и все меняется радикально: появляется новая природа, желание святости, способность противостоять греху.

Однако любой честный наблюдатель жизни обнаружит, что эта теоретическая схема плохо согласуется с реальностью. Неверующие люди демонстрируют сострадание, любовь, самопожертвование. Они борются со своими пороками, стремятся к нравственному совершенствованию, испытывают угрызения совести. Многие из них живут более дисциплинированной и нравственной жизнью, чем иные христиане. Атеисты создают семьи, воспитывают детей, проявляют верность и честность. Где же то тотальное рабство греху, о котором говорит традиционное богословие?

Более того, обращение в христианство часто не приносит того драматического изменения, которое обещают проповедники. Новообращенный продолжает бороться с теми же грехами, испытывать те же искушения, терпеть те же поражения. Если до крещения он боролся с гневом, то и после продолжает с ним бороться. Если страдал от зависимости, то она не исчезает волшебным образом после молитвы покаяния. Борьба продолжается – только теперь к ней добавляется религиозное чувство вины за то, что она продолжается.

Это наблюдение ставит перед нами неудобный вопрос: действительно ли возрождение меняет что-то фундаментальное в человеке, или это лишь добавление религиозного языка к той же самой внутренней борьбе? Если невозрожденный человек тоже борется с грехом и желает добра, а возрожденный продолжает ту же борьбу – в чем разница? Что именно происходит при обращении, если видимые плоды часто неотличимы?

Христианская доктрина часто настаивает на том, что истинное покаяние является плодом возрождающей благодати, даром Святого Духа, недоступным для невозрожденного человека. Согласно этой схеме, человек вне Христа не способен испытывать подлинное раскаяние в грехах – он либо полностью согласен со своими пороками, либо, в лучшем случае, переживает лишь поверхностное сожаление о последствиях, но не о самом грехе. Истинное же покаяние, metanoia – изменение ума и сердца – якобы возможно только после действия благодати.

Однако достаточно наблюдать за жизнью людей вне церковных стен, чтобы увидеть всю несостоятельность этой теологической конструкции. Человек, никогда не слышавший христианской проповеди, испытывает не просто стыд перед людьми за совершенный проступок, но глубокое внутреннее отвращение к самому себе за то, что он сделал. Это не страх наказания и не беспокойство о репутации – это подлинное сокрушение о содеянном зле. Атеист, изменивший жене, переживает не только дискомфорт от необходимости скрывать измену, но мучительное осознание собственного предательства, отвращение к той похоти, которая толкнула его на этот шаг, желание никогда больше не повторять подобного.

Более того, это раскаяние приводит к реальным изменениям поведения. Человек не просто сожалеет – он трансформирует свою жизнь. Алкоголик, осознавший разрушительность своей зависимости, не только плачет над разбитой жизнью, но предпринимает конкретные шаги к освобождению: посещает группы поддержки, меняет круг общения, исследует психологические корни своей проблемы, развивает новые стратегии совладания с эмоциями. Это не поверхностное "прости, больше не буду", за которым следует повторение того же греха. Это глубокая внутренняя работа, приводящая к устойчивым изменениям характера и поведения.

Христианское учение настаивает на том, что без благодати человек неспособен возненавидеть грех и возлюбить праведность. Но как тогда объяснить того атеиста, который испытывает искреннее отвращение к собственной лжи и страстно желает стать честным человеком? Как объяснить того агностика, который ненавидит свою похоть и борется с ней с такой решимостью, которой позавидует иной христианин? Как объяснить того неверующего, который любит добродетель ради нее самой, а не из страха ада или надежды на небеса?

Эмпирические наблюдения ставят под вопрос всю систему представлений о кардинальном различии между состоянием до и после возрождения. Покаяние работает и без христианской веры. Изменение происходит и без церковных таинств. Трансформация совершается и без молитв к Иисусу. Где же то уникальное действие благодати, которое якобы отличает христианский опыт от общечеловеческого?

Христианская доктрина тотальной испорченности настаивает на том, что грех пронизал все аспекты человеческой природы, искажая каждую способность и извращая каждый импульс. Согласно этому учению, невозрожденный человек неспособен на подлинное добро – все его добродетели являются лишь "блестящими пороками", по выражению Августина, внешне похожими на истинную праведность, но в корне испорченными эгоистическими мотивами и отсутствием любви к Богу. Только возрождающая благодать производит подлинную любовь, истинное сострадание, реальное самопожертвование.

Эти наблюдения создают мучительную дилемму. Либо признать, что доктрина тотальной испорченности ложна и человек от природы способен на подлинное добро без возрождающей благодати. Либо переосмыслить само понимание того, что означает "тотальная испорченность" и как она соотносится с очевидным присутствием добродетелей у невозрожденных людей. Традиционное богословие предпочитает игнорировать эту дилемму, продолжая повторять формулы об абсолютной неспособности человека к добру, несмотря на то, что реальность кричит об обратном на каждом шагу.

Апостол Павел пишет: "Не дал нам Бог духа страха, но силы и любви и целомудрия" (2 Тим. 1:7). А другом месте: "Не приняли вы духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: 'Авва, Отче!'" (Рим. 8:15). Эти тексты обещают христианам освобождение от страха, уверенность в отношениях с Богом, внутренний мир, проистекающий из осознания своего положения как возлюбленных детей Небесного Отца. Если возрождение действительно производит эту трансформацию, то христиане как социальная группа должны демонстрировать заметно более высокий уровень психологического благополучия, меньшую подверженность тревожным расстройствам, депрессии, неврозам по сравнению с невозрожденными людьми.

Однако эмпирическая реальность представляет картину, прямо противоположную этим ожиданиям. Христиане страдают от тревожных расстройств, депрессии, панических атак, обсессивно-компульсивных расстройств не меньше, а часто больше, чем неверующие. Церковная среда производит специфические формы психопатологии, неизвестные за ее пределами: религиозный невроз, духовную тревогу, экзистенциальный ужас перед грядущим судом, патологическое чувство вины, которое не облегчается никакими покаянными практиками. Где тот "дух силы и любви и целомудрия", который должен характеризовать возрожденного человека? Где то освобождение от страха, которое обещает Писание?

Православная и католическая традиции возвели это состояние перманентной духовной тревоги в ранг добродетели. Верующий никогда не должен быть уверен в своем спасении – это считается признаком гордыни и прелести. Он должен постоянно трепетать перед грядущим судом, непрестанно сокрушаться о своих грехах, жить в состоянии "благоговейного страха" перед Богом, который в реальности оказывается обычным невротическим страхом перед карающим божеством. Пастыри этих традиций не просто допускают такое состояние – они активно культивируют его, считая признаком духовного здоровья.

Преподобный Силуан Афонский оставил наставление, ставшее духовным ориентиром для поколений православных подвижников: "Держи ум во аде и не отчаивайся". Современный игумен Петр (Мажетов) комментирует эти слова с восторгом, заслуживающим полной цитации:

"Вот преподобный Силуан Афонский, аки один из древних, мог это острие откровения, посланного ему, удержать – никуда не уклоняясь: ни вправо, ни влево. Эта фраза, оставленная нам святым, – духовный Эверест. Пусть на самый пик мы и не взберемся, но она уже нам открывает путь наверх, который парадоксальным образом в духовной жизни всегда пролегает по низинам смирения."

Читая эти строки, невозможно не ужаснуться той духовной извращенности, которая возводит психологическую пытку в ранг "духовного Эвереста". Держать ум во аде – то есть постоянно культивировать в сознании образы вечных мучений, представлять себя среди терзаемых, погружаться в созерцание адских казней – и при этом не отчаиваться, то есть балансировать на грани психического срыва, удерживаясь от окончательного падения в бездну отчаяния лишь тонкой нитью надежды. Это называется духовным подвигом? Это считается путем к Богу?

Любой психиатр, услышав от пациента, что тот постоянно держит ум во аде, немедленно диагностирует обсессивно-компульсивное расстройство или депрессию с суицидальными наклонностями и назначит соответствующее лечение. Но в православной традиции это состояние объявляется вершиной духовного развития, недостижимым идеалом, к которому должны стремиться все искренние христиане. Парадоксальным образом, путь наверх пролегает по низинам – не просто смирения, но психологического самоистязания, культивирования невроза, намеренного погружения сознания в образы ужаса и мучения.

Эта традиция находит подтверждение в изречениях других "великих" подвижников. Преподобный Пимен Великий заявляет: "Поверьте, чада, где сатана, там и я буду". Не "где Христос", не "в Царствии Небесном", не "с праведниками" – нет, "где сатана". Это объявляется смирением, но по сути является формой духовной мазохизма, наслаждением собственной греховностью, патологической фиксацией на образе себя как отверженного и проклятого.

Сапожник из Александрии, к которому Бог якобы отправил преподобного Антония Великого для научения, исповедует ту же "духовность": "Все спасутся, один я погибну". Эти слова преподносятся как образец глубочайшего смирения, как вершина самопознания. Но с точки зрения психологии это классический симптом депрессивного расстройства – убежденность в собственной безнадежности, неспособность принять возможность положительного исхода для себя при признании его для других, патологическое самоуничижение.

Что производит в душе человека постоянное культивирование таких мыслей? Какие плоды приносит эта "духовность", основанная на страхе, тревоге, созерцании адских мук, убежденности в собственной погибели? Я наблюдал эти плоды на протяжении двадцати двух лет пребывания в православии и могу засвидетельствовать: они разрушительны для психического здоровья. Люди, искренне пытающиеся следовать этим наставлениям, впадают в клинические депрессии, развивают тревожные расстройства, страдают от панических атак, доводят себя до нервных срывов.

Я сам следовал этому пути, практикуя непрестанную Иисусову молитву, погружаясь в созерцание своей греховности, стремясь к тому "благоговейному страху", который православная традиция считает началом премудрости. Результатом стал тяжелый невроз, обсессивно-компульсивное расстройство, девятнадцать лет хронических мышечных спазмов и тревожности. Это не исключительный случай – это закономерный итог духовной практики, основанной на культивировании страха и отчаяния.

Протестантская традиция, особенно реформатская, теоретически предлагает альтернативу этому невротическому пути, учая об уверенности в спасении и безопасности верующего в Божьей благодати. Однако на практике многие протестантские общины воспроизводят ту же структуру духовной тревоги, только в иных формах. Кальвинист мучается вопросом: "Избран ли я?" Арминианин тревожится: "Не потерял ли я спасение своими грехами?" Пятидесятник боится: "Не согрешил ли я против Духа Святого?" Баптист переживает: "Было ли мое обращение подлинным?" Каждая традиция находит способ лишить верующего того мира и уверенности, которые обещает Евангелие.

Результат везде одинаков: христиане как группа не демонстрируют превосходства над неверующими в области психологического благополучия. Они страдают от тех же тревог, депрессий, фобий, неврозов – плюс добавляют к этому специфически религиозные формы страдания: страх проклятия, ужас перед божественным гневом, тревогу о вечной участи, мучения совести, не находящие облегчения в покаянии. Где обещанный "дух усыновления"? Где та свобода, с которой Христос обещал освободить Своих последователей?

Что это говорит нам о природе христианского возрождения? Если оно не освобождает от страха, который обещает убрать Писание, если не производит того внутреннего мира, который Христос оставил Своим ученикам ("мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам"), если верующие продолжают страдать от тех же психологических проблем, что и неверующие, а часто и больше из-за добавления религиозной тревоги – то в чем заключается его реальность? Что именно меняется в человеческой психике при обращении, если тревога, страх, депрессия, невроз остаются на своих местах или даже усиливаются под влиянием религиозных практик?

Перед нами разверзается пропасть между обещанием и реальностью, между богословской формулой и житейским опытом, между высотой доктрины о новом творении и низостью наблюдаемых плодов. Традиционное богословие продолжает возвещать о духе усыновления, о свободе во Христе, о мире, превосходящем всякое разумение – но где эти обещания находят свое воплощение в жизни рядовых верующих? Церковные скамьи переполнены людьми, страждущими от тех же душевных недугов, что терзают и неверующих, с тем лишь отличием, что к их бремени добавлен еще и груз религиозной вины за саму неспособность испытать обещанное освобождение.

Либо писания апостолов – красивая поэзия, не имеющая отношения к реальной трансформации человеческой природы, либо нечто фундаментальное остается непонятым в самой сущности возрождения. Либо обещания Христа о мире и свободе были гиперболами, вдохновенным преувеличением, недостижимым идеалом, либо церковь на протяжении веков упускала нечто критически важное в понимании того, что́ происходит с человеком при встрече с Божественной благодатью. Третьего не дано: между словом Божиим и реальностью христианского опыта лежит разрыв, требующий объяснения, которое не может быть найдено в повторении затверженных формул о новом творении при очевидном отсутствии новизны в психологической структуре верующих.

Перед лицом всех этих свидетельств – свидетельств совести, работающей у невозрожденных, покаяния, совершаемого без благодати, добродетелей, процветающих за пределами церкви, духовной жажды, терзающей атеистов, синдрома неофита, превращающего обращение в психологическую катастрофу, страха, не покидающего верующих вопреки обещаниям о духе усыновления, статистики преступности, демонстрирующей нравственное превосходство неверующих над христианами – перед лицом всего этого мучительного каталога разрывов между обещанием и реальностью возникает вопрос, который нельзя более откладывать, который нельзя более прятать под покровом благочестивых формул и церковных утешений. Этот вопрос режет острее обоюдоострого меча, проникает глубже всякого богословского построения, обнажает ту рану, которую христианство предпочитает скрывать под нарядными одеждами доктрины.

Счастлив ли я в своем христианстве? Не в том вопрос, оставил бы я его – привычка, страх перед неизвестностью, давление общины, надежда на посмертное воздаяние могут удерживать в церкви и глубоко несчастного человека. Вопрос в другом, простом до невыносимости, честном до жестокости: ощущаю ли я счастье? То самое счастье, которое Христос обещал Своим ученикам, говоря о радости, которой никто не отнимет, о мире, превосходящем всякое разумение, о жизни с избытком? Несу ли я это счастье другим, так чтобы люди, видя мою жизнь, прославляли Отца Небесного, как повелел Христос? Или мое христианство производит в окружающих лишь жалость к человеку, плененному религиозным заблуждением, или раздражение от навязчивых попыток обратить их в свою веру, или облегчение, когда они избегают моей компании?

Нужно наконец набраться мужества и честно ответить себе на этот вопрос, отбросив все самообманы, все религиозные оправдания, все церковные объяснения неудач действием дьявола или недостаточностью веры. Христианство для подавляющего большинства его исповедников является мучением – мучением неотвеченных молитв, которые возносятся годами и десятилетиями в пустоту молчащих небес; мучением недостижимых заповедей, которые осуждают каждую мысль, каждое желание, каждый порыв естественного человеческого существования; мучением отсутствия обещанных плодов Духа, которые должны были бы проявиться в любви, радости, мире, но вместо этого верующий обнаруживает в себе те же гнев, уныние, тревогу, что терзали его до обращения, только теперь к ним добавляется еще и религиозное чувство вины за саму неспособность испытать обещанное преображение.

Это мучение продолжающейся борьбы с теми же грехами, которые должны были быть побеждены силой благодати, но вместо этого продолжают одерживать победу за победой, несмотря на все молитвы, все покаяния, все таинства, все духовные упражнения. Это мучение жизни в постоянном напряжении между идеалом святости, провозглашаемым с церковных кафедр, и реальностью ежедневных падений, которые не прекращаются, не уменьшаются, не теряют своей силы с годами христианского стажа. Это мучение наблюдения за собственной жизнью и жизнью других верующих, где не видно того кардинального отличия от неверующих, которое должно было бы свидетельствовать о действии Божественной благодати в человеке.

Это мучение церковной среды, где под маской любви скрывается осуждение, под покровом единства – раздоры, под видом смирения – гордыня, под именем святости – лицемерие. Это мучение необходимости притворяться счастливым, когда душа изнывает от тоски, изображать радость, когда сердце сжимается от уныния, свидетельствовать о преображающей силе Евангелия, когда собственная жизнь демонстрирует отсутствие всякого преображения. Это мучение слушать проповеди о победе над грехом, зная, что эта победа ускользает от тебя так же, как и от проповедника, который через неделю будет пойман в том самом грехе, против которого громил с кафедры.

И перед лицом этого мучения, перед лицом этой честной оценки реального состояния христианской жизни, возникает каскад вопросов, каждый из которых подобен удару молота по фундаменту веры. Может, так и должно быть? Может, это и есть тот скорбный путь, который обещал Христос? Может, тесные врата ведут именно в это пожизненное страдание, в эту борьбу без побед, в это напряжение без разрешения? Может, слова о радости и мире были поэтическим преувеличением, метафорой будущего блаженства, но не описанием реальности настоящего опыта? Может, обещания Нового Завета относятся к грядущему веку, но не к этой жизни, где христианин обречен влачить существование не лучшее, а часто худшее, чем у неверующих?

Или проблема во мне? Может, я недостаточно верую, недостаточно каюсь, недостаточно молюсь, недостаточно стараюсь? Может, если бы я приложил больше усилий, отдал больше времени духовным упражнениям, глубже погрузился в аскетические практики, строже относился к себе, то обрел бы наконец то преображение, которое ускользает от меня сейчас? Но тогда возникает новый вопрос: если спасение и преображение зависят от степени моих усилий, то где же благодать? Где то действие Божие, которое должно производить в нас и хотение, и действие по Его благоволению? Не возвращаемся ли мы таким образом к пелагианству, которое церковь осудила как ересь?

Или проблема в той церкви, в той традиции, в той деноминации, которая объяснила мне, что такое христианство? Может, православие исказило евангельскую весть своим учением о синергии и обожении? Может, католицизм извратил ее своей системой индульгенций и чистилища? Может, протестантизм обеднил ее своим рационализмом и морализмом? Может, пятидесятничество профанировало ее своими эмоциональными эксцессами и шарлатанством? Но если каждая традиция исказила Евангелие по-своему, то где находится истинное христианство? И как распознать его среди множества конкурирующих интерпретаций, каждая из которых претендует на исключительное обладание истиной?

Или проблема глубже – в самом Боге? Может, Он не есть любовь, как провозглашает Писание, но жестокое божество, наслаждающееся страданиями Своих созданий? Может, все разговоры о Его благости – лишь религиозная пропаганда, скрывающая истинную природу космического тирана, который требует поклонения под угрозой вечных мук? Но эта мысль приводит к бездне, страшнее которой трудно вообразить – к миру, управляемому злым богом, где добро – лишь иллюзия, а зло – подлинная реальность.

Или, наконец, проблема в самом Писании? Может, Библия была извращена поздними редакциями, как утверждают некоторые критики? Может, не тому и не так учил Иисус из Назарета, как это понял граф Толстой, который отредактировал Евангелие, убрав из него все сверхъестественное и оставив лишь моральное учение? Может, апостол Павел исказил простое учение Христа о любви и прощении, превратив его в сложную богословскую систему греха, искупления и благодати? Может, церковь на протяжении веков постепенно удалялась от первоначальной чистоты евангельской вести, добавляя доктрины и ритуалы, которые затемнили простоту истины?

Хватит прятать голову в песок, хватит утешать себя благочестивыми клише, хватит повторять церковные формулы, не соответствующие опыту. Нужно посмотреть правде в глаза, какой бы болезненной она ни была: христианин в подавляющем большинстве случаев – это несчастный, жалкий человек. Жалкий физически – его тело страдает от тех же болезней, что и у неверующих, несмотря на обещания о божественном исцелении. Жалкий психически – его душа терзается теми же тревогами, депрессиями, неврозами, что мучают и атеистов, только к этому добавляется еще бремя религиозной вины. Жалкий духовно – его дух не знает того мира и радости, которые обещает Евангелие, но пребывает в постоянном напряжении между идеалом и реальностью. Жалкий интеллектуально – его разум парализован необходимостью верить в доктрины, противоречащие наблюдаемой реальности, в обещания, не находящие подтверждения в опыте, в систему координат, которая не работает.