Так долго подготовлявшаяся перемена в Иоанне проявилась резко и быстро. Вернее, это была не перемена, а лишь возвращение к старому, возвращение, ставшее неизбежным, как только исчезло сдерживающее влияние супруги и рады. А еще почти накануне восторженно отзывались о нем и русские, и иностранцы. “Иоанн, – пишет Никвиц, – затмил своих предков и могуществом, и добродетелью. Литва, Польша, Дания, Ливония, Крым, Ногаи ужасаются русского имени. В отношении к подданным он удивительно снисходителен и приветлив; любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце и, несмотря на то, умеет быть повелительным… Нет народа в Европе, более русских преданного своему Государю, которого они одинаково страшатся и любят”. Но… “умершей убо царице Анастасии, – говорит летописец, – нача Царь быти яр и прилюбодействием зело”. Ярость и прелюбодействие проявились сразу, что мы отметим для будущего.

Для нас, однако, такая перемена не является неожиданной. Дело в том, что еще весною 1560 года холодность государя к Сильвестру и Адашеву обнаружилась так ясно, что они увидели необходимость удалиться от двора. Адашев принял сан воеводы и поехал в Ливонию, а Сильвестр скромно заключил себя в одном пустынном монастыре. Неприятели рады восторжествовали и говорили царю: “Ныне ты уж истинный Самодержец, помазанник Божий; един управляешь землею, открыв свои очи, и зришь свободно на все царство”. Ясно из этих слов, на какой струне играли новые советники царя. Действовала, вероятно, целая клика, хотя мы и не знаем имен ее членов. В ее интересах было прежде всего обезопасить себя от возможности возвращения Сильвестра и Адашева. Обоих их обвиняли в чародействе, в том, что они извели царицу, – и осудили заочно. Сильвестра заключили в Соловецкий монастырь, Адашева – в Дерпт, где через два месяца он заболел горячкою и умер, избегнув худшего. Последовало затем истребление духа адашевского, что мы сейчас увидим. Пока же отметим следующую черту характера царя. Спросим себя, любил ли он Анастасию? По-видимому, да; по крайней мере, он сам так много говорит о своей любви и всю жизнь вспоминает о первой жене. Однако когда через восемь дней после ее смерти бояре торжественно предложили ему искать невесту, он выслушал их без гнева, а 18 августа объявил, что намерен жениться на сестре короля польского.

“С сего времени умолк плач во дворце. Начали забавлять Царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием. Дворец уже казался тесным для сих шумных сборищ: юных Царевичей, брата Иоаннова Юрия и Казанского Царя Александра, перевели в особенные домы. Ежедневно вымышлялись новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность считались непристойностью. Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали; их осмеивали, унижали: лили им вино на голову”.

Царь окружил себя новыми любимцами, Басмановыми, Вяземским, Малютой Скуратовым, готовыми на все, чтобы удовлетворить своим развратным наклонностям или честолюбию. Они сговорились с двумя или тремя монахами, заслужившими доверенность царя, людьми хитрыми и лукавыми, “которым надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его”. Женолюбие проявилось полностью. “Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие и, в ожидании новой супруги, искал временных предметов к удовлетворению грубым вожделениям чувственным”. Штат его гарема состоял из пятидесяти девушек.

Очевидно, что такое поведение царя, нарушавшее даже приличие, не могло нравиться всем. Карамзин говорит о печальных лицах старых бояр, оттесненных от престола голодной стаей новых любимцев, и на них указывали как на изменников, как на друзей Адашева. Сначала стали гнать всех ближних Адашева: их лишали собственности или отправляли в дальнюю ссылку. На первых порах это не обходилось без протестов. Так, князь Оболенский, оскорбленный однажды наглостью Басманова, сказал ему: “Мы служим царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими”. Басманов пожаловался царю, который за обедом, “в исступлении гнева”, вонзил несчастному князю нож в сердце. Боярин князь Репнин, видя, что царь, напившись меду, пляшет со своими любимцами в масках, заплакал от стыда и горя. Иоанн хотел надеть маску и на него, но Репнин вырвал ее, растоптал ее ногами и сказал: “Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, боярин и советник думы, безумствовать не могу”. Царь приказал умертвить его. В угоду Иоанну появилась толпа доносчиков. Подслушивали разговоры в семействах или между друзьями, иногда прямо клеветали и выдумывали преступления, что было нетрудно, так как улик не требовалось и охотно верили каждому мерзавцу. Протесты не останавливали царя, а лишь раздражали его: бунт, мятеж, измену он видел в каждом смелом слове и боролся с протестующими своими обычными жестокими средствами. Трудно сказать, какой идеал носился перед его разгоряченным болезнью, вином и развратом воображением, по-видимому, он хотел не только того, чтобы каждое его слово встречало повиновение, но и гораздо большего – чтобы его одобряли, восторгались, хвалили его за каждый поступок, каким бы он ни был. Он требовал даже, чтобы это одобрение, похвалы, восторги были бы искренни, так как в этом отношении он был достаточно чуток. Правда, его можно было обманывать грубой лестью, притворством, но это лишь до поры до времени. Такая фантазия могла зародиться лишь в голове деспота, и ниже, говоря об опричнине, мы увидим попытку осуществить ее. Но самодовольства у него не было.

“Любопытно видеть, – говорит Карамзин, – как сей Государь, до конца жизни усердный чтитель Христианского Закона, хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостью: то оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все ее мученики были изменники, чародеи, враги Христа и России; то смиренно винился пред Богом и людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной Обители Св. Кирилла Белозерского со временем будет примерным иноком”…

Война с Ливонией между тем продолжалась, и наконец в 1561 году орден, окончательно стесненный русскими, должен был прекратить свое самостоятельное существование и присоединиться к Польше. Предстояла теперь война с этой последней, но предварительно Иоанн и не думал о ней, а напротив, как мы говорили, мечтал о женитьбе на сестре короля Сигизмунда. Послы наши, отправленные в Вильну, торжественно говорили о мире и желании русского царя породниться с польским королевским домом. Им поручено было выбрать одну из двух сестер, Анну или Екатерину, смотря по их красоте, здоровью и дородству. Брак, однако, не удался. Сигизмунд, уверенный в необходимости борьбы за Ливонию, считал бесполезным родство с Иоанном, и война продолжалась уже в более широком масштабе. Иоанн же, решительно оставив мысль сделаться зятем Сигизмунда, искал себе другой невесты уже в азиатских местах. Ему сказали, что один из знатнейших черкесских князей, Темрюк, имеет прелестную дочь. Царь хотел видеть ее в Москве, “полюбил” и велел учить закону. Брак совершился 21 августа 1561 года, “но Иоанн не переставал жалеть о королевне, по крайней мере досадовал, готовясь мстить королю и за Ливонию, и за отказ в сватовстве, оскорбительный для гордости жениха”.

Второй брак Иоанна ничуть не обновил его. Он увлекся лишь красотою невесты, и любовь его, или прихоть, скоро исчезла. Сходили со сцены и последние деятели избранной рады. В конце 1563 года умер в глубокой старости и митрополит Макарий, личность, быть может, не самостоятельная и не особенно выдающаяся, но с воспоминанием о которой связано воспоминание о лучших днях царствования Иоанна. Эти дни больше уже не возвращались; напротив, злоба и жестокость царя росли, как бы стремясь к какому-то недостижимому пределу, когда человек, “уподобясь зверю, сам рвет зубами своего противника и упивается его кровью”.

Пытки, казни, неожиданно обрушивавшиеся на правых и виновных, вызвали бегство в южные края многих знатных лиц. Пример показал князь Димитрий Вишневецкий, предавшийся Сигизмунду; за ним ушли два брата Черкасские, которым грозила опала. Особенно известен отъезд князя Андрея Курбского, знаменитого обличителя Грозного.

Случилось это вот при каких обстоятельствах.

Курбский был сподвижником всех блестящих завоеваний царя, некогда – его любимцем и другом. Но он знал, что после опалы, постигшей Адашевых, доброго ему ничего уже ждать нельзя. Как мог уцелеть он, приятель “собаки Алексея” и “попа Сильвестра”, член избранной рады, когда все, кто имел какое бы то ни было отношение к деятелям счастливого тринадцатилетнего периода царствования Иоанна, подвергались гонению. Забыв дружбу, Иоанн уже мстит ему. Начальствуя в Дерпте, Курбский сносил выговоры и разные оскорбления и узнал наконец, что ему готовится гибель. Тогда он спросил у жены, чего она желает: видеть ли его мертвого перед собой или расстаться навеки? Княгиня выбрала последнее, и Курбский ночью тайно вышел из дома, перелез через городскую стену, где уже стояли приготовленные лошади, и благополучно достиг Вольмара, занятого литовцами. Сигизмунд встретил его с почетом. Личные оскорбления и обиды заставили Курбского объясниться с Иоанном, и вот резюме первого письма, написанного им царю.

“Царю некогда светлому, от Бога прославленному, ныне же по грехам нашим огорченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными Владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты Сильных во Израиле, Вождей знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святую, победоносную кровь их пролил во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к Царю и отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, Христиан чародеями, свет тьмою и сладкое горьким! Чем прогневали тебя сии представители отечества? Не ими ли разорены Батыевы Царства, где предки наши томились в тяжкой неволе? Не ими ли взяты твердыни Германские в честь твоего имени? И что же воздаешь нам, бедным? гибель! Разве ты сам бессмертен? Разве нет Бога и правосудия вышнего для Царя?.. Не описываю всего, претерпенного мною от твоей жестокости: еще душа моя в смятении; скажу единое: ты лишил меня святой Руси! Кровь моя, за тебя излиянная, вопиет к Богу. Он видит сердца. Я искал вины своей и в делах, и в тайных помышлениях; вопрошал совесть, внимал ответам ее, и не ведаю греха моего пред тобою. Я водил полки твои, и никогда не обращал хребта их к неприятелю: слава моя была твоею. Не год, не два служил тебе, но много лет, в трудах и подвигах воинских, терпя нужду и болезни, не видя матери, не зная супруги, далеко от милого отечества. Исчисли битвы, исчисли раны мои! Не хвалюся: Богу все известно. Ему поручаю тебя, в надежде на заступление Святых и праотца моего, Князя Феодора Ярославского. Мы расстались с тобою навеки: не увидишь лица моего до дни суда Страшного. Но слезы невинных жертв готовят казнь мучителю. Бойся и мертвых: убитые тобою живы для Всевышнего: они у престола Его требуют мести! Не спасут тебя воинства; не сделают бессмертным ласкатели, Бояре недостойные, товарищи пиров и неги, губители души твоей, которые приносят тебе детей своих в жертву! – Сию грамоту, омоченную слезами моими, велю положить в гроб с собою и явлюся с нею на суд Божий. Аминь”.

Письмо это Курбский доставил царю с верным слугой своим Василием Шибановым. Шибанов подал запечатанную бумагу в руки самому государю, сказав: “От господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Михайловича”. Царь, вспылив, ударил его в ногу своим острым жезлом: кровь лилась из раны; Шибанов молчал. Иоанн оперся рукою на жезл и приказал читать письмо вслух. Несомненно, что он понял героизм верного холопа, безмолвно стоявшего пред ним… и заставил подвергнуть его жесточайшим мукам в застенке. Грозный отвечал Курбскому, сам ли или при помощи дьяков своих, но все же интересно будет привести самые характерные стороны ответа:

“Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством. Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого Владыки, и наследовать венец мученический? Что жизнь, что богатство и слава мира – все суета и тень; блажен, кто смертью приобретает душевное спасение”… Аргумент, надо согласиться, не лишен остроумия и схоластически тонок. Царь продолжает: “Устыдися раба своего Шибанова, он сохранил благочестие перед царем и народом: дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти”… Дальше Иоанн перечисляет свои заслуги перед Курбским, указывает на свою ласку и милость и старается унизить князя, попрекая его незначительным происхождением (“отец твой служил в боярах у князя Михаила Курбского!”) и подводя к нулю его воинские подвиги. Сам же себя он, разумеется, возвеличивает: “Что, спрашивает он, было отечество в ваше царствование и в мое малолетство? Пустынею от Востока и Запада, и мы, уняв вас (т. е. бояр), устроили села и грады там, где витали дикие звери. Горе дому, коим владеет жена, горе царству, коим правят многие”. Следуют примеры из истории, затем клеветы на Сильвестра и Адашева и наконец следующее характерное умозаключение.

“Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим сильных в Израиле; их кровью не обагряем церквей Божиих: сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним одних изменников – и где же щадят их? Константин Великий не пощадил и сына своего; а предок ваш, святой Князь Феодор Ростиславич, сколько убил Христиан в Смоленске. Много опал, горестных для моего сердца; но еще более измен гнусных, везде и всем известных. Спроси у купцов чужеземных, приезжающих в наше Государство: они скажут тебе, что твои предстатели суть злодеи уличенные, коих не может носить земля Русская. И что такое предстатели отечества! Святые ли, боги ли, как Аполлоны, Юпитеры? Доселе Владетели Российские были вольны, независимы, жаловали и казнили своих подданных без отчета. Так и будет! Уже я не младенец. Имею нужду в милости Божией, Пречистой Девы Марии и Святых Угодников: наставления человеческого не требую. Хвала Всевышнему: Россия благоденствует; Бояре мои живут в любви и согласии; одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют. Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь Манихейская! Вы думаете, что Господь царствует только на небесах, Дьявол в аду, на земле же властвуют люди: нет, нет! везде Господня Держава, и в сей, и в будущей жизни. – Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего Эфиопского: горе мне! какое бедствие! – Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: новая ересь! Никто, по слову Апостола, не может видеть Бога. – Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра Христианства в тебе угасла, ибо Христианин умирает с любовью, с прощением, а не с злобою. – К довершению измены называешь Ливонский город Вольмар областию Короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе Властителя. Ты избрал себе Государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю: Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно. – Писано нашея Великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, Июля месяца в 5 день”.