Kitabı oxu: «Цвет страха. Рассказы»
Пандемия
Человек всё видит – как именно человек…
Звёзды над своей головой он видит – лишь свет каких-то звёзд, которые, может быть, уже давно погасли…
Зеленью он называет всю растительность вокруг себя – хотя они, растения, всего-навсего отражают этот, им как раз не нужный, цвет…
Даже своих собак и собачек он, человек, именует Друзьями и Дружками – хотя они, кобели и суки, обоняют мир в сотни раз пристальнее, чем он сам…
Но человек не обитает в этом – в реальном – мире, а всего лишь пребывает в мирке своих, получается, иллюзий…
По слабости духа?!
Или как обозначить эту – человеческую, вопреки всему, человечность?..
…Она спросила у него:
–– Саня, а у тебя есть женщина?
–– Я женат.
Так он ответил – ведь можно было понять её, Светку: не виделись лет пятнадцать.
Тем более – на её автобус была уже объявлена посадка!
И у обоих, конечно, горели глаза веселием и задором – по былому, по-студенчески…
Но тут, на открытой ветреной платформе, они – лишь успели друг друга узнать!.. поздороваться!..
Уехала она. В город в свой.
А он спустя полчаса уехал – как оказалось – в другую сторону.
И ему вдруг почудилось… что тот город, в котором он никогда не бывал… стал словно бы обжитым и понятным…
Потом он в разговоре с другом, тоже однокашником вузовским, сказал между прочим об этой встрече на вокзале.
Друг, хотя тоже семейный, поддерживал кое с кем, что называется, контакты.
Выяснилось, что она, Светлана, была благополучно замужем, имела детей, даже сделала какую-то карьеру…
И он – признался себе…
Чувствует, да, чувствует – с неким стыдливым лукавством – понятное возбуждение…
Хотя и отгоняет от себя это всякое такое.
А вскоре началась – или не вскоре?.. и как понять такое совпадение?!.. – эта самая пандемия…
Друг же и сообщил ему, вспомнив его недавний рассказ, – новость… подлинно – весть!.. она, та их Светлана… заразилась, заболела, умерла.
…Нервозность всеобщая – о ней только и говорили сейчас по телевиденью и в интернете.
А в нём тут – ещё и какая-то яростная жалость!
О, тот момент – у входа в автобус…
И – она…
Жутко теперь даже вымолвить… то имя!
Она ведь ему тогда, в институте, в самом деле нравилась.
А какова из себя стала!
Сколь покровительственно прозвучало это: Саня…
Но главное…
Главное – тот её вопрос.
«У тебя есть женщина?»
Всё понятно…
Сведенья о семье и о прочем подобном – тут бы и лишние.
И зачем он ляпнул, что женат?..
Надо было обменяться телефонами!
Смелый её вопрос – намёк уверенный.
И как жаль теперь… «теперь»… – и себя, и её…
Он – реально! – уничтожил целый, только было зарождающийся, мир!
Лишился сам. И её лишил.
Каким бы – только вообразить! – мог стать этот мир!..
Стоило ему сунуть ей свою визитку.
В тот день, осенью, был такой ветер!
Её локоны… её шарф…
Ступени в автобусе – куда-то вверх…
И было в нём так – именно когда возможное уже невозможно! – словно он только начинал жить.
Что же.
Но ведь тогда…
Они – они стали бы встречаться…
Где-то, как-то…
И тогда…
Она бы вот… это самое…
И он бы… может быть… куда деваться… заразил бы!.. свою жену, своих детей…
Да и вообще.
Как он смеет хотя бы фантазировать!
…Человек не может не видеть всё в мире – как живой и живущий.
И он, человек, – никогда не увидит свет звёзд, которые когда-нибудь зажгутся.
…Как знать!
Кто-то… уже, стало быть, и в это самое мгновение… видит.
Ярославль. 13 декабря 2020
Скелет генерала Верина
Верин – был он от самого своего начала, как он чётко всегда и помнил, Петей-Петькой Вериным.
Уроженец, как говорится, районного городка… Сплошь частный сектор… Печки, огороды…
Отец и мать – рабочие.
Молчаливые. Усердные.
На гвоздильном заводе. – Треск на всю округу… только и славы…
И – знают правду!
Правду – которая в том, что сразу видно, кто как живёт…
Кто и как – может взять и берёт!
Притом – кто-то может брать и берёт даже так, как другие – не могут брать: не допущены… не подпущены… ни в жизнь…
Вот вся и правда.
Ты из простых? – Не упустить бы взять то, что, по крайней мере, ты можешь взять!
На лицо был он, Верин, в мать. И характером. Только мать его была упрямая, как и все маленькие ростом, росточком. А он был и смазлив, и строен.
В армии, по всем простым причинам, он попал в саму Москву и даже в войска чуть ли не самих «органов»!
С этой – с той минуты, как увидел-услышал он совмещение одной-единственной звёздочки на погоне и сумасшедшего мата из тонких губ… перестал он раз навсегда и для всех на свете быть Петькой или Петей.
Дисциплина была всесторонняя и крайне строгая.
Лишился он, Пётр Верин, навсегда своих чёрных кудрей… но и столовая была особенная: по четверо солдат за столиком…
Привычка же у него появилась, сам он, Верин, не замечал: гладить одновременно – одной ладонью свою голову и другой ладонью свой живот.
И неустанные и неусыпные – физподготовка и политзанятия!
Вот и забрезжила… где-то как-то… мечта не мечта… а возможность, вероятность…
Стать таким, кто может то, чего не могут все!
Одно, на всю страну, слово: «органы»…
До головокружения… Спасибо ещё, что здоровье на зависть.
Сделался он, Верин, не только сосредоточен, но и целеустремлён.
На век.
И – по всему поэтому – после армии поступил он на факультет, разумеется, на юридический.
И в секцию записался – бокса.
Началась для него, для Верина, другая страда: как в армии, строгая, но только по-другому. – Лекции, семинары… библиотеки, конспекты…
Поразительным было лишь то, что на таком ответственном факультете чуть не все его сокурсники… курят и пьют пиво… курят по коридорам между каждыми звонками… пьют пиво в забегаловке недалеко от учебного здания сразу после занятий… а иногда и до…
Поразительно! – И то ещё, что все сплошь (притом некоторые, которые стажники, уже и члены партии!) «травят» такие анекдоты, что… что он, Верин, оказавшись случайно рядом, вольно-невольно оглядывался…
Есть, например, студенты – сыновья родителей солидных… так эти ещё пуще болтуны и пьяницы!
Они летом даже в стройотряды не ездят, нигде, тем более, не подрабатывают. – Завидуют иронично разве что вон Машкову, что устроился ночным сторожем на пивзавод.
В общежитии над его, Верина, кроватью висел, разумеется, известный всем со школы портрет…
Призывающий к священному долгу и чувству!
И прямо-таки возненавидел он сокурсника одного – этого самого Пичугина – за то, что тот, сын офицера в отставке и живущий в квартире-трёшке, зайдя однажды к нему в общагу, посмеялся открыто и чистосердечно:
–– Железобетонный Феликс!
А те, кто тут был в комнате, поддержали острослова общим хохотом…
После этого стал он, Верин, было шептать Машкову, с которым сидел рядом и который с тем Пичугиным дружил почему-то запросто:
–– Ты пойми, он же подонок!
Но тот на такую его строгость – хотя и с пониманием – молчаливо грустнел.
Полновесные юридические предметы – и самые бесшабашные разговоры… – Это наводило его, Верина, на самостоятельные думы…
Уж и под конец, кстати, армии он стал понимать, а с начала учёбы уже прямо и жёстко понял: «органов» по жизни ему, вернее всего, не видать…
Чересчур он прост происхождением, и чересчур он прям характером.
Вот вся и правда.
Посмотришь вокруг… да и почитаешь…
Поэты, композиторы, художники (чем талантливее, тем талантливее) – все умерли, померли в нищете и в долгах, да ещё и, по возрасту, до времени…
Ныне же – все кому не лень кормятся их способностями и трудами!
И все их превозносят и воздвигают им памятники…
А зачем? – Чтоб оправдать своё паразитирование на их именах и на их наследии!
Да ещё и – чтобы подбивать нынешних дураков из талантливых быть столь же, как те образцовые труженики, безмолвными и бескорыстными.
Посмотришь-то вокруг…
Есть ли ему, Верину, хоть бы какая-то исключительная отрада?..
И в областном этом университетском городе – обнаружил он, Верин, что ведь он… симпатичный брюнет… целый из себя Ален Делон!
Заметил он – заметил со временем уже смело, что именно на него обращает женский пол пугающее, откровенное, внимание… в троллейбусе ли, в кинотеатре ли… особенно – в ресторане, куда он, трезвенник, попадает случаем за компанию с Машковым…
А он знал и видел, что таким женским вниманием пользоваться – о как престижно.
И он, Верин, уже с отчаяньем стал опрокидывать себе в рот отвратительную водку и коньяк…
Ведь женщина – даже вслух он вдруг брякал – это и успех, и здоровье!
Этого нельзя было упустить…
Только – потом-то – на эту тему не надо лишка с друзьями болтать…
Тем более, начитанному Машкову, чуть выпьет, только бы поразглагольствовать об этом самом… об искусстве.
Подрабатывал он, Верин, в пожарке – сильный и дисциплинированный – в простом расчёте при тревоге.
С самим, однако, начальником этой пожарной части, старшим лейтенантом, делился своей прошлой службой в столице в элитарных войсках.
Слово за слово. И выяснилось кое-что, прямо сказать, из ряда вон…
Вот эта сотрудница «пожарки»… невидимая, неслышимая, сидящая безвылазно в своём кабинете на каких-то документах…
А у неё брат, родной её брат – там, в Москве, в аппарате, трудно даже сформулировать должность, самого министерства!
Что как раз по профилю его, Верина, будущей профессии.
Забрезжило опять… и уже не где-то и не как-то…
Только, само собой, никому на свете об этом – ни слова!
И женился.
Так устроена жизнь. – Стержень её, жизни, её остов.
Ведь жениться всё равно надо…
Так устроена правда.
То есть, раз уж жениться, то…
Учиться вдруг стал он, на третьем более-менее свободном курсе, – особенно усердно, чем вызывал у однокашников простодушные насмешки.
В рестораны, между тем, уже сам инициировал походы. И на пару – чтобы «снять» – с тем приятелем, кто поактивнее…
Не упускать же взять, что можно взять!
На пятом курсе он уж с таким же ехидством, с каким в его адрес обращался Машков на первом курсе, напоминал этому самому Машкову его давнишние заповеди:
–– Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора!
Тот подрабатывал теперь каким-то помощником декоратора в местном театре…
После университета стало всё – как никогда определённо: а именно поступательно.
Всё – в смысле: в жизни.
Распределились кто куда.
Он, Верин, в милицию следователем. Сначала – в райотделе, здесь же, в областном центре. – Ведь тут теперь у него семья: жена и дочка.
Друзья-однокурсники – на разные, тоже юридические, специальности.
С расчётом – на что-то?.. А кто знает… Что у кого на уме… Никто ничего друг о друге, по правде, в точности никогда не знает…
И не узнает.
Вот он, Верин.
Звание за званием, стал работать уже в областном следственном отделе.
Только бы на должности – не на руководящей: чтоб нервы себе не трепать и не наживать себе на шею чужих просчётов.
И в партию не вступал – не отдавать же просто так деньги: на те взносы живут люди, которые умеют жить – вообще недосягаемо.
Потом – и Москва.
Хотя семья, жена с дочерью, уже студенткой-историком, оставались в областном центре: дешевле и спокойнее.
А у него в столице – для порядка и для здоровья – имеется «постоянная».
Затем.
Дочь окончила вуз, но не выходила замуж – не за кого.
Жена вышла на пенсию – и была на заслуженном отдыхе.
Затем.
В Москве – он, Верин, знал только тех, кто его знал.
И его, Верина, знали только те, кого он, Верин, знал.
Служил.
Работал.
Должность за должностью.
И – всё, как и должно быть!
Дослужился.
Получил генерала.
Получил… большую звезду…
И дочь вышла замуж, в смысле – за рубеж.
Затем.
Затем…
Да какое теперь там: затем…
Пенсия! – Как сравнишь с другими служаками областными – так губы сами туго сжимаются…
Только – как всегда – ни-ни!
Он вышел в отставку.
Купил ружьё.
Охота ведь – под стать всему опыту жизненному: всё даром – кого подстрелил, то и твоё.
Тем более, по лесам и среди полей есть деревни совершенно пустые… в этих деревнях – дома совершенно заброшенные… в тех домах, где-нибудь на чердаках, среди всякого хлама – иконы, самовары… самые настоящие!..
И всё он – один. Кого бояться бывшему боксёру, да и с ружьём.
Один…
Номер мобильника разве кое-кто из бывших здешних коллег знает.
А если кому-то приспичит из одноклассников – так на то есть дома стационарный телефон и жена возле него.
По некоторым проблемам – и сам он, Верин, случается, кому-то позванивает…
Как оказалось, в жизни, вообще-то говоря, две заботы – продукты питания и собственное здоровье.
Только это, хочешь не хочешь, теперь и брезжит…
Он, Верин, в одной деревне, по совету старого университетского товарища Пичугина, у тамошнего соседа Пичугина покупает поросёнка. – Тот сосед разводит на продажу.
Сначала – приедет посмотрит, выберет, так сказать, примет…
Поросёнок не отравленный: не какой-нибудь «гэмэо».
Теперь он с Пичугиным – из всех сокурсников-однокашников – только и общается.
Только с ним теперь он – в какой-нибудь кафешке – выпивает.
Друг друга они – Пётр! Михаил!
Вспоминают студенческие годы… Обсуждают судьбы однокашников…
С ним, с Вериным, всё ясно: все знают – генерал и генерал.
А тот, Пичугин, уже лежал в больнице с сердцем… из-за домашних, конечно, скандалов…
Ради смеха вспомнить хоть Машкова: как он, ещё студентом, в том своём театре однажды, спьяну заблудившись, вылез во время спектакля на сцену…
Похохотать-то от души нельзя: вредно.
Год, что ли, за годом.
Верин – он, Верин, стал вдруг чувствовать в себе какое-то… спокойное беспокойство…
…Странно, честное слово, устроено это самое, как говорится, общежитие!
Пять лет выстоял он в пивнушках с однокашниками, курильщиками и пьяницами, молчаливо-стойко присутствуя при их полупьяном бреде: критике всех напропалую властей и эрудиции со всевозможными цитатами, – но, с другой стороны, как же было совсем без каких-никаких друзей…
Когда-то, работая следователем и сажая каждый день в тюрьму, не боялся ходить в общественную баню (не упускать же взять, что можно взять… и со своим, конечно, веником) – а ныне, когда достигнуто всё, ради чего это всё, став генералом… разве мыслимо хотя бы выйти в парадном мундире на улицу!..
Служил в армии в войсках строгих, связанных с «органами», защищая с оружием в руках социализм, и потом тайно болел мечтой об этих «органах», которые особо строги к врагам социализма, – а дочка оказалась именно в той стране, чтобы тех врагов размножать!..
Не брал в рот ни на миг табак, занимался спортом и режимом – а теперь знаком со всеми врачами… в своей родной специализированной больнице…
Всю жизнь оберегал и питал своё тело – а теперь оно, тело… как бы не послушно ему… словно оно, тело, само наметило для себя какой-то план и путь…
Какой?!
Известно какой…
…На похоронах Пичугина встретил – Машкова!
Сергея, да, Сергея…
Тот, уж тоже пенсионер, опять работает кем-то в своём театре…
Верин в некотором даже смущении – бодрясь и поглаживая одной ладонью голову и другой ладонью живот – спросил у него про здоровье:
–– Сколько у тебя давление?
–– Какое ещё давление!
Машков, оказалось, ни разу в жизни не был даже на больничном…
…В городе – невыносимо ходить по улицам. – Всё и все вокруг – понятно и понятны.
Все деревни глухие – в окрестных, более-менее безопасных, областях – облазаны…
Карьера – по причине возраста и ресурса связей – вся исчерпана…
Но нет, получилось и получается, полного покоя!
Смысл – он ведь смысл.
И теперь.
Что же и как взять – чтоб можно было взять.
Ещё.
И лучше б ещё – и после ещё.
Куда девать нажитую привычку и цель?
Чтоб – главное, самое главное – знать о себе самом, что ты не в дураках и даже не в простаках…
И вот.
После долгих ночей и одиноких лесов… странная догадка!
Взять ещё – чтоб не быть и не остаться навек в простаках – можно… только в самом себе.
Ну что ж.
И это неплохо.
Даже хорошо. – Ты сам перед собой как никто доступен.
Но ведь ты… хочешь не хочешь, надо признать… такой же, как все!
В чём же догадка?..
Тем более – в любую минуту, не завтра, так через год, ты можешь, как вон сплошь и рядом, умереть, помереть…
А в том и догадка. – Не зря она такая неожиданная.
Даже прямо-таки открытие!
Ведь если он, Верин, умрёт – с ним случится, с ним произойдёт… нечто необычное, необыкновенное.
Да… кожа, мясо, кишки и всё прочее… да, сгниют…
Но!
Вот это и есть находка…
Жутко-сладко её даже самому себе мысленно промолвить…
Скелет – скелет его не сгниёт!
Вон по телевизору: там и тут раскопки…
Всё от тела и одежда на теле, и сам гроб – всё сгниёт, а скелет его, Верина, – останется цел.
Цел как-то так – что цел, да и всё.
Навсегда не навсегда… это лишь пустые красивые слова…
И что потом будет там, вверху, – то есть здесь, где он пока, – тоже: какая нафиг разница…
Главное, главное: что бы и кто бы, и как бы – а его скелет цел-целёхонек!
Ярославль. 6 и 7 октября 2021
Хромосомы
Часть первая
Женщина
– Сначала поправь матрац на диване. Мне одной, я пробовала, тяжело.
Велела она ему руки мыть на кухне, так как, мол, в ванной замочено бельё.
Передумала же она сразу и велела ему мыть руки всё-таки в ванной: с бельём, дескать, ничего не случится, а на кухне нет чистого полотенца.
Велела было она ему убрать со стула свой свитер, лежавший подушкой, – и тотчас же возмущённо махнула рукой: садись, мол, прямо на него.
Говорила она то голосом словно бы слегка простуженным и прижимала ко рту пальцы, то вдруг голоском звонким, будто бы что-то весёлое вспомнившим…
Она сейчас всё держала в сердце, как искренне были удивлены его глаза, едва он переступил порог, – когда они увидели её новую откровенную блузу....
В ту минуту он, кажется, даже насмешливо мычал, целуя её в губы… притом целуя подряд дважды.
И когда он раздевался, она застыла на месте, сцепив пальцы у груди, – будто снимание им с себя куртки было неким трюком иллюзиониста.
Она сейчас, на кухне, обнадёженно догадывалась, что – на всю её болтовню – он молчит, скорее всего, от известной уверенности и, может быть, даже от настоящего, иного устройства, мужского покоя.
Когда она уже собрала на стол, он сразу не сел, а пошёл в комнату что-то глянуть по телевизору – и она, с нетерпеливой и мокрой поварёшкой, тоже пошла за ним в комнату к тому чему-то.
Наконец сели.
Она, как всегда, скороговоркой указала ему, в каком порядке и чего есть.
Пока он ел, она просто сидела – и переводила напряжённо глаза, следя за его движениями, будто бы он брал в руку не вилку и не ложку, а ту или другую шахматную фигуру.
Сидела она за столом не напротив его, а сбоку – чтобы он, среди ужина, смог, как обычно, протянуть к ней руку и тыльной стороной пальцев провести по её щеке…
Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела… хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.
Руки её лежали скованно на коленях. – Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.
– Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?
Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…
Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что – нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт. Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.
Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга – ну, та самая-то – и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля…
Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр… что она его, ухажёра этого, однажды видела… что он вообще-то женатый, но хороший человек…
Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.
– Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?
И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.
Она вдруг требовательно погрустнела.
Она сказала – сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.
Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…
И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.
Пошли в комнату – в комнату…
Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку – такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. – И веселым, не забыть, был этот наряд – в четыре руки.
Но – не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…
Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, – вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.
Она – вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете – вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..
А через минуту она – через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. – Говорили зато теперь запальчиво – его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..
…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)
Она – явно безотносительно к экрану – засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.
Смеялась ещё – уже не объясняя причины ни ему, ни себе.
Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.
И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.
Спрашивать стала его обо всём подряд.
И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром – от неё – вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.
Она, конечно, иронично ему посочувствовала.
И она – после долгой паузы – решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…
Помолчала…
Пять уже лет! Скоро в школу…
Помолчала…
Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать – очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…
Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.
И так, словно бы в воздухе растворено, понятно – всё понятно.
Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…
И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…
Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!
Хотя он уже спал.
Он, с его-то характером, – такой гордый, даже ранимо-гордый.
Ей ли не знать.
Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.
Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!
(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье…
Да и каково было ей… кого обманывали… обманывали…)
Но дышалось ей глубоко!
Было ей так – как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!
Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.
Всем своим телом, всем своим голым телом она – вот ещё как странно! – вдруг ощутила вокруг себя… весь целиком ночной огромный город…
И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас – в этот вечер и в эту ночь – весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой…
И вдруг она – вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками – танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..
И ещё!
И ещё…
Никакого другого мгновения – не было.
Она спала.
…Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло… сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки… когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку… когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет – она уже стояла за его спиной:
– Ты чего?
Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила – ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.
Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон – она молча собрала с пола упавшие несколько шариков… словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать… будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата…
Не нужно было давно – третий уже год – ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.
