Kitabı oxu: «Из цветов и любви»
© Текст. Сухов Е, 2024
* * *
Чудесней не бывает, когда у тебя есть хомутик.
У неё был «хомутик», и она держала его за руку.
Потому что «хомутик» норовила идти только по лужицам.
Бороться с этим было глупо, но не давать устраивать фонтанчики можно.
– Ли-Ли! Смотри, что там!
– Где? Лужа грязная.
– Да нет, чистая. В грязной чудо не бывает, открой глазки, смотри.
А лужица святилась разноцветными огоньками, там скакали кони и было много интересного. Всё переливалось. И это в лужице.
Лилия это уже видела где-то.
– Смотри – колдовство! – крикнула сестренка и топнула по лужице.
Все исчезло.
– Зачем так? Красиво было.
– Смотри: я всё наверх переместила. Я колдунья!
– И правда, наверх всё переместилось и стало рекламой цирка.
А в лужице ничего не отражалось больше. В лужице была цветная канитель.
– Пойдем в цирк, – сказала сестрёнка.
– А билеты?
Сестрёнка задумалась.
– Ты же колдунья? Достань билетики, – сказала Лилия.
– Этого я еще не умею.
– Ты что бормочешь? – спросила Лилия.
– С мусоркой разговариваю. Узнать хочу, может, у неё есть билеты… на балет.
– Что ты говоришь такое? На балет нас с тобой не пустят.
– Подожди… как с мусоркой разговариваешь? Абсурдизм!
– Не… натурализм и реализм! Правильно я говорю, товарищ мусорка?
Лилия погладила сестрёнку и улыбнулась фантазиям «хомутика».
Но тут мусорка ожила, и из неё полетели тряпки, бумага и все что может взлетать.
– Видишь, разговаривает. Только пока я не совсем её язык понимаю: есть билет или нет? Но она о них что-то лопочет. Подойдём по-ближе, не бойся – ты со мной, – сказала сестренка.
И они подошли. За перегородкой были видны кружевные трусики. Трусики что ли устроили это?
Они зашли за перегородку. Трусики были на попочке. А у попочки длинные ножки. И ножки мотыляли, помогали хозяюшке прелестных ножек выбраться из мусорки или поглубже залезть в неё.
Они подошли ещё поближе.
– Вы что делаете?
– Вылезти не могу, помогите!
Раздался голос из бака.
А Лилии показалось, как из преисподней. А вдруг нечисть? Хотя у нечисти таких ножек не бывает.
Лилия помогла вылезти девушке.
– Спасибо. А я боялась свалиться на большое дно цивилизации.
– И как там с золотишком цивилизации? – спросила Лилия.
– Можешь сама порыться. Тут и избранное Ахматовой найдешь, и монографию о каком-то чёрном квадрате, заляпанную презервативами.
– А что искала?
– Прошедшее.
– И что в нём?
– Судьба.
– Это как? – спросила Лилия.
– Он замуж звал.
– Ну и?
– Ага! Он был бы на краешке земли, а я здесь.
– Так не должно быть.
– Так и лети на краешек.
– С милым и на краешке с одной краюшкой – рай.
– Там 12 месяцев в году зима, а остальное – чёрт знает, что.
– Страшно. В белых медведей превратиться можно.
– А ты заведи себе умку, – сказала сестренка Лилии.
– Кого? – спросила девушка.
– Умку, медвежонка.
– И будешь плавать с ним на льдине, как на бригантине.
– Себя жалко? – сказала Лилия.
– Нет, судьбу свою. Там страшно. Здесь без него страшно.
– Что страдать, звони и соглашайся.
– Как? – спросила девушка.
– По мобиле.
– Да я свою в мусорку, дура, выбросила. А на ней всё о нем. Всё-всё!
Мусор увезли на свалку, и ничего нельзя было исправить.
– Он такой хороший. Он даже ради меня курить бросил. Сразу так – раз и готово. Когда я сказала, что мне противно целоваться с пепельницей.
И она снова полезла на дно цивилизации. А вдруг.
– Уймись, ты же всё перерыла – мобилой не пахнет.
– Другим попахивает – безнадегой, – сказала девушка. – Как в сказке. Чем дальше, тем страшнее.
– А в сказках всегда конец счастливый. Вот увидишь, – сказала сестренка Лилии.
– Думаешь? – спросила девушка.
Глазки у неё стали большими, и из них потекли ручейки, оставляя на личике узоры. И стало видно, что жизнь её закончилась.
– Да не убивайся ты так, – сказала сестрёнка.
– Как?
– Да, без звука. Когда без звука – это самое горестное. Я, когда маленькая была, тоже в начале горевала, когда Колька Машке горшок приносить стал.
– А потом? – спросила девушка.
– А потом я Кольку трахнула по голове!
– Чем?
– Горшком! И он стал только мне приносить горшок. Но я не брала. Мне другой мальчик из группы приносить стал. Вот и ты так попробуй.
– Я попробую. Меня Нюша звать. Нюра.
– Лилия. А это…
– Я сама. Марь Иванна, как наша воспитательница.
– Очень приятно, – сказала Нюша. – Ой, да я сейчас похожа на хрюшу. Марь Иванна, да ты что копаешься в мусорке?
– Ищу.
– Что?
– Мусорка разговаривала?
– Говорила. О чем-то сообщала. Вот я и ищу это.
– Марь Иванна…
– Смотри, нашла!
– Что?
– Билеты!
– В цирк?
– На балет.
Нюша снова захлюпала носиком.
– Вы должны вместе идти на балет? – сказала Лилия.
– Да… а… а.
– Поссорились что ль?
– Да… а… а.
– Из-за чего?
– Не помню, он билеты выбросил, а я мобилу. А там все контакты.
– Да, пойдём на балет, – с горем сказала Марь Иванна.
– В таком виде? – спросила Нюша.
– Нормальный вид. В туалете крылышки ощиплем, – сказала Лилия.
– И личики на рожицах подрисуем, – сказала Марь Иванна. – И мне губки подкрасим.
И получила от Лилии подзатыльник.
– Как непедагогично, – сказала Марь Иванна.
– А Марь Иванна? С ней пустят? – спросила Нюша.
– Я плечики распрямлю, головку вверх, ножки на растопырку и скажу: «Я из балетных. Опыт впитывать иду».
– Перенимать, – сказала Лилия.
– Опыт впитывают. Тогда толк. Так говорит Марь Иванна, наша воспиталка – она из балетных.
– А если все же не пустят? – усомнилась Нюша.
– Продадим билеты и гульнём. На все деньги мороженое купим. Это сколько купить можно, во лафа! – сказала Марь Иванна.
– А в снежную бабу превратиться не хочешь? – спросила Лилия.
– Не, в чудесную хочу. Я тогда на зелёную травку звёздочки приглашать буду погреться. И грелись бы холодненькие, холодный свет у них – замерзли. А начинают отогреваться на утреннем солнышке – голубенькими, синенькими становятся. Потом зелёненькими. А когда совсем согреются – оранжевенькими становятся. А потом исчезают и – на небо, чтоб ночью нам истории всякие рассказывать с неба. Жаль, люди не понимают их языка.
– Ты понимаешь?
– Иногда.
– Когда вырастешь, кем хочешь работать? – поинтересовалась Нюша.
– Волшебником.
– Это как?
– Счастье приносить хорошим людям буду. Ну если сейчас мороженым накормят всласть. Нет, нет я не клянчу. Не подумайте. Ну, если сами хомячить будете, мне ложечку облизать дайте.
– Убьет меня мама, – сказала Лилия.
– Я молчать буду.
– Давай на шоколадке сойдемся.
– Сколько съешь? – спросила Лилия.
– Может не стоит? – спросила Нюша.
– Почему? А вдруг там чудеса, там духи бродят. Они же могут колдовать, – сказала Марь Иванна.
И они понеслись за чудесами и предсказаниями.
На контроле суровые дамы. Но пропустили. Может, потому что, они были первые. Самые первые. Первым всегда так – или везет или… худо бывает.
– Девочки, мы первые!
– А что хорошего? Я-то одна, – сказала Нюша.
– Да ты что! Ты первая, и к тебе дух его придёт, – сказала Марь Иванна.
– Где он? – спросила Нюша.
– Не время. Появится, – сказала Марь Иванна.
И они пошли, но кроме своего дыхания – ничего.
– Нет даже духа, – сказала Нюша.
– А чьё дыхание мы слышим, чьи шаги?
– Свои.
– А почему раньше не слышно было?
– Так это… он идёт и дышит, – сказала Марь Иванна.
Всё замерло, пусто. И как будто глядело на них и разглядывало что-то. Они старались быть беззвучными, чтобы не потревожить это.
Но любое самое малое движение издавало звук и пугало тишину. А тишина – их. И они прошли в главное фойе. И остановились, не решаясь войти в это великолепие тишины прошлого. И казалось дамы прошлого, их дух с недоумением разглядывали их и не могли понять – как можно в таком зале присутствие этих!.. Они и слов-то не могли подобрать для названия этих… Как можно входить в высокое?.. И им и в страшных фантазиях было немыслимо представить присутствия дурновкусия в совершенстве, великолепии. А Марь Иванна, забыв, что она маленькая колдунья, и что прошлое может осудить и даже наказать за бестактность, поскакала по паркету на одной ножке. И звук от туфельки коробил тишину прошлого.
– Ты что делаешь? – спросила Лилия.
– Летаю.
– Летают на метле.
– Это потом, а пока так.
– Слушай.
– Что? Ничего не слышу.
– Я же стала танцевать на одной ножке, а звука нет. Это духи поглощают звуки. Они что-то хотят нам сообщить. Нюша, скорее садись!
– Куда?
– В центр люстры на полу.
Нюша села.
– И чего это я сижу, как, дура на полу?
– Сиди, как умная.
– Умные в театре не сидят на полу.
– Это не пол – это люстра, отражение на паркете. И она тебя сейчас поднимет, закружит и скажет, что тебе фортуна готовит. А я переведу и расскажу. Садись пока в зале одни духи тишины прошлого.
– С вами…
– Не ворчи и садись скорее, духи готовы говорить, – сказала Марь Иванна.
И Нюша плюхнулась в центр люстры, закрыла глаза, чтоб не видеть безобразия. Но висела. Тоже мне современная мамзель – что это во всякий бред верить! А ведь верят!
Стало тихо. Тише, чем было до этого. Даже мурашки по бедной Нюше побежали в разные стороны. Она поверила в духов. И в тишине (кромешной, конечно), ангельский голосок… точно, точно такими голосками только ангелочки могут петь. А Марь Иванна Нюшу за ноги крутить стала вокруг.
И накрутила.
У ней рука покойника перед взором показалась. Звали так, что из грунта на пляже торчало. Удобно – на него трусики, лифчик вешали, быстро сохло. И маячком служило – сразу видно куда плыть, где твое место.
А тут вдруг все огородили, засуетились и копать начали. Грунт тяжелый, спрессовавшийся песчаник, осторожно.
Ровно бомбу откапывали. Копатели на саперов не тянули, все о временах до нашей эры вели беседы.
И откопали чудище зеленое.
Вот страх то!
А они заохали, запричитали, 5 век до н. э., впервые в наших краях, уникальная, эксклюзивная находка, образец древнегреческого искусства. Надо ж, 5 век до н. э.!
Урод, уродом! А они спорят, что это творение может означать. Урод голый, с половыми признаками мужика.
А когда доперли, что он урод-то, в руке вроде веночка держит – началось «это же не просто образец древнегреческого искусства, это центральное божество культа верности, непорочности (ничего се, непорочности – голой), преданности своей избранницы.
А веночек-то, как символ любви. Не верив в последнюю, урод – то, в море забросить хотел веночек. И бросил. Но боги вернули символ обратно в его руку. Так умники толдычали.
А кто слушал: мужики в труселях до колен, по моде, и барышни на сисях и писях ниточки, тоже по моде, рыдания не могли сдержать, как же! Воочию при возрождении культа любви и вечности были…
А у Нюши в головке, от воспоминаний, вроде музыки ангельской (а может в оркестре инструменты пробовали).
Но музыка в душе, а не в оркестре. И тут голос опять:
– Что, краса девица, видишь?
– Я в вальсе, торжество какое-то. Страшно-то как!
– Что страшно, голосок ангельский? – это Марь Иванна.
– Платье воздушное, длинное очень, упасть боюсь. Я отродясь такие не носила. У меня все платьица чуть попу прикрывают. А тут!
– Это ты замуж выходишь, – сказала Марь Иванна.
– Бред какой-то. Даже голова кружится, – сказала Нюша.
– Верь, дева краса, так и будет! А еще вижу – спешит к тебе посланник на белом коне с вестью. Провалиться мне на этом месте! Так духи вещают.
И опять тишина, голоса непонятные, а Нюша так и сидит в центре большого зала. Самого большого театра, где больше всего духов.
– Чё сидишь-то, краса-девица? – сказала не ангельским голоском Марь Иванна.
– А почему голос другой?
– Так, духи общаться с нами перестали.
– Почему?
Нюше очень хотелось узнать, что дальше.
– Они зрителей стесняются. Видишь, подходят. Даже в драных джинсах и футболках. Не приучены они к праздникам. Да, и ты восседаешь посреди красы такой.
– Ой.
Нюша вскочила и завертела бедрами, чтоб юбочка хоть немного стала на платьице похожа. И вздохнула горестно. Как умеют вздыхать только в 20 лет.
Да, и зала потускнела. Великолепие ушло куда-то, отстраняться стало. Не хотело оно, чтоб красоту веков современный зритель поганил.
И девочки устремились вверх по лестнице, пока никого нет. И призраки духов прошлого и тишины ещё не ушли из театра. А на самом верху – свет золотистый из приоткрытой двери зала. Свет не бывает такого цвета.
Они вошли в другую реальность. Это она излучала золотистый цвет. Перед ними Олимп богинь – Олимп богинь балета. И мир красоты своим светом из прошлого был готов перейти на сцену. Иконный свет благословлял спектакли. Так будет продолжаться вечно. Мир красоты, другой мир, будет радовать и лечить души.
Не люстра это, не Олимп, где живут богини танца.
А дом их. Им хорошо там. Они навсегда остались в театре.
Кто их выбрал в богини танца… неизвестно. Но они стали богинями: через труд, через лишения, через отказ от жизненных удовольствий.
Они стали богинями. На сцене это неземные создания. И как всё легко, просто у них получается в сложнейших па.
Лишённые земного притяжения они входили в наши души.
Зал пуст и едва подсвечен, ни души.
– Чувствуете? Кто-то есть, – сказала Лилия.
Громадная люстра едва светилась. Души балерин жили в красоте люстры. Как когда-то порхали красотой танца на сцене. Они не могли уйти из театра и облюбовали прекрасную люстру, и были на сцене. Они передавали традицию танца, они передавали свои души.
Есть душа, она летает, любит, все танцем. Легко, свободно. Потому, что у души нет земного притяжения. Они благословляли спектакли. Так будет продолжаться вечно.
Девочки поскакали в зрительный зал в ожидании необычного на сцене.
А оно сидело. В одном из их кресел сидел бугай в белом. Нюша почему-то вздрогнула. Бугай встал, поклонился и передал Нюше упакованный пакетик. Раскланялся и удалился.
– Он что, немой? – спросила Лилия.
– Это же посланник на белом. Лошади не говорят, – заявила Марь Иванна.
Все стали смотреть на хиленький свёрток. Но нарядный.
– Ну, давай, давай, – егозила Маша.
– Что давай?
– Цветочек пыльный с клумбы, – сказала Нюша.
– Сама пыльная…
– Это же послание!
Прыгала от нетерпения Маша в кресле.
У Нюши теперь и руки тряслись.
– А вдруг там… – сказала Нюша.
– Ничего не вдруг, открывай и – бух! – сказала Маша.
– Что бух? – спросила Нюша.
– Мы в тридесятом царстве, параллельном государстве будем, – сказала Маша.
Нюша начала развязывать ленточки, но у неё не получалось, пальчики не слушались. Маша с Лилей стали помогать ей открывать свёрточек.
Там был веночек… один… хрустальный.
(Где-то Нюша его видела. Только не хрустальный).
Он светился, от люстры что ль в зале. Неизвестно. Но светился.
А заглавное чудо стояло за кулисами и дрожало. Ждало своё чудо, но оно не сходило на неё. Оно должно обязательно было сойти. Надо только очень хотеть и настраиваться. Она настраивалась… Но оно всё равно не сходило. Становилось страшно-то как… Она поправила трусики.
«А что, если балерины танцевали в стрингах», – подумала она.
«Бред какой-то. Думай об образе. ОБРАЗ, ОБРАЗ (УДАРЕНИЕ)… Образ исполнения этой роли… выдумано всё. Я должна верить в своё. И верю.
Этот тоже! У меня с ним отношения, как назывались эти отношения в той эпохе, в которую я выскочила на сцену. Интересно, а тогда стринги были? Тогда и трусиков-то не было. Чушь какая-то лезет в голову. Головка пустая… А свято место не бывает пусто. Вот и лезет. Почему-то хорошее не лезет в головку.
Что я, не достойна, что ли? И что не идет это чудо?… Куда оно запропастилось, заблудилось?… Нет, наверное, я его спугнула. Не идет – значит безногое или на костылях ковыляет. А как вместо него провал припрёт? Уж он-то припрёт. Всегда начеку. Свалится. Почему провал и слава сваливаются на голову?… Других мест, что ли, нет у человека? Хотя какой я человек, я балерина! Раньше балерина, кровью и потом зарабатывала это звание. А сейчас, чуть что, – заслуженная, народная. Бред какой-то, а не балет.
Да этот еще, с кем у меня отношения. Я ему:
– Пойдем мне лифчик купим.
А он:
– Я-то при чем?
– Ну…, чтобы тебе понравился.
– А тебе зачем?
– Носить.
– Так у тебя же там ничего нет.
Вот зараза. Ему шары футбольные подавай! Да как я сними выступать стану?! Они трястись будут. А зритель – от смеха. Как ласкать – то он первый, не оторвешь. А тут… Зараза. Вообще-то он хороший, ласковый, нежный, заботливый. И понимает, когда я никакая – физически и духовно после спектакля. Ой! Идиотка, о чём думаю!
Скоро выход. Вот и впрямь:
В глуши, во мраке ожидания.
Со страхом выхода я жду.
Где же это чудо?… Ползи же!
Во ленивая!»
…замерла на пуантах и так легко, одну ножку к головке, замерла… и ещё… и ещё… и ещё.
Законы равновесия, притяжения не для неё. Так не должно быть, но есть.
И началось чудо!
Чудо красоты, любви, нежности.
В танце.
«Так обо мне писали. Писаки фиговы. Но приятно».
Ноги трясутся… от страха трясутся… нет от боли… жарко что-то стало.
«Что миг грядущий мне готовит?» причем тут Ленский.
…я такая махонькая, худенькая, косточки и кожица.
(Обвитые канатами мышц).
И весит! Да ничего не весит.
А тут сцена. Громадная…
Это не сцена, АРЕНА. Быть на арене, быть чище. И надо… выйти страшно как…
Против громады сцены, зала… или громады мышц, ярости. И рисковать.
…даже встать спиной и, не видя несущейся смерти, мулетой, как можно ближе к молоденькому телу пропустить рядом.
Малейшая ошибка и тебя поднимут на рога, и тебя будут…
Успех с провалом на ровне…
По телу мурашки холодными иголками.
Первые такты оркестра, и все исчезло – мрак, мысли дурацкие, ожидания несизволившего сойти чуда вдохновения.
Все!
И в прыжке – полете, на сцену, как на арену – где жизнь со смертью на ровне.
А Нюша незаметно исчезла. Как будто её и не бывало.
Она неслась на свидание.
Надо было продумать, взвесить, но почему-то, не думалось и не взвешивалось. Её несло. Она опаздывала или ей так казалось. И её несло ещё быстрее.
Несло как хорошую звёздочку среди снегопада. Фортуна-судьба. Она пыталась управлять этой дамой и сглотнула для успокоения пачку глицина.
Но судьба не хотела, чтоб ей управляла Нюша, да еще с глицином.
И несла её.
И принесла.
Вовремя.
Но его не было.
Время растянулось на века. А его всё равно не было. Прошло ещё минут пять. Внутри бурлило, и головка отказывалась мыслить логически. Это уж слишком. Надо выбросить веночек. Разобьётся. Она оставила её на скамейке и пошла прочь.
Жизнь кончилась. Это была катастрофа.
Но какой-то парень догнал и вернул веночек Нюше.
«Еще три минуты жду и розочку швырну под поезд метро на рельсы».
Три минуты-столетия прошли, и она подошла к краю платформы, размахнулась и… тут на её снизашло.
Идиотка! Я ж не туда пришла! Тоже мне москвичка задрипанная. И она побежала, расталкивая людей – и это в час пик! – в сквер наверху.
Вылетела из перехода, а на встречу белый ангел – морской офицер в парадной форме. Он упал перед ней на колено, а потом поднял над сквером и площадью. Морские ангелы могут не такое! Внизу люди были похожи на цветы. И они парили вдвоём над цветочным морем.
Так ей казалось.
Так она знала.
Так хорошо быть вдвоём!
Одним и навсегда с веночком на головке.
Время до отправления поезда уходило быстро. Наверное, сжалось время. И ниточка связи между ними становилась всё тоньше и тоньше. И ничего нельзя было поделать. Все чувствовали это и старались быть радостными. Но это не получалось.
– Нюша, ты чаще пиши. И если повстречаешь Умку – пришли фото.
Хорошо и грустно. Солнышко золотистое. Было и как будто не было ничего. И не будет больше такого никогда.
Там, где солнышко скрылось, небо багрово, потом тёмно-багрово с жёлтыми оттенками. И переходит в бирюзу. Потом становится голубеньким, тёмно-голубым. И наконец – синим.
Переходы незаметны, плавны. Облака снизу подсвечены солнышком и тёмно-красные.
Все тускнеют.
День закончился.
А какой был день, сколько всего произошло! А что? Миг, как и не было ничего.
– И куда всё делось? Так хорошо было и нет. – сказала Нюша.
Она была бледненькой и такой ухоженной. Она не волновалась. Но была какой-то просветленной что ли. Будешь. Вчера одна жизнь, а через часы – другая. «Раз, и к Умке» – так говорит Марь Иванна.
Всё другое. Какое? И даже океан тихий. А в тихом месте известно, что водится.
– Только без этого, – сказала Марь Иванна.
– Без чего? – спросила Лилия.
– Как с подружкой расставались, оба горько плакали. Её сопли, мои слезы – нам за шиворот капали.
– Маша! – воскликнула Лилия.
Но подзатыльник не отвесила.
– Устами детей глаголит истина, так говорит Марь Иванна, – сказала Маша.
– Это нам казалось, что это есть. Это воспоминание, прошедшее, – сказала Нюша. И куда оно делось…
Если было – прошло, ушло. Куда? В душу что ли? А если оно там есть, что это такое? Оно материально что ли? А почему его не видно, и из чего оно состоит?
И ты перенесешься через двенадцать часов в другой мир. Ты то, ты, а мир другой. Нет первопрестольный, есть другой мир. А первопрестольный только в душе. А может и в душе не будет, так новый мир захватит красотами, заботами.
– Опоздал! – сказал Елисей.
– Опоздааал, бессовестный. Рева не хотелось видеть. А мы и не ревели. И наши слезы, наши споли, нам за шиворот не капали. – сказала Маша.
Получила подзатыльник.
– Я к ним скоро прилечу, – сказал Елисей.
– С женой, – сказала Маша.
– Какой?
– Ну с Лилией, – сказала Маша.
– Маша!
– Это колдовство моё. Я колдунья. А я чё?
– Маша! – воскликнула Лилия.
– А как сбудется! Тогда мороженного! Везде и много. Во, все завидовать будут! – сказала Маша.
– Прими наш скромный подарок, – и она сняла упаковку.
На большом цветном фото, была хорошенькая попа, в красивых трусиках и длинные ножки… на мусорном баке. И всё.
Вот и последний вагон едва виден. Поезд уходил в золотистый свет солнца.
Они медленно повернулись… что-то белое было перед ними. Они промокнули заплаканные глазки… Перед ними стоял бугай, что был в театре. С громадным, ярким букетом.
– Опоздал, не повезло, – сказал он.
– Зато нам даже очень, – сказала Марь Иванна.
– Что ты говоришь! – сказала Лилия.
Елисей держал букет.
– Букет из цветов и конфет. Не пропадать же добру, пусть лучше брюхо лопнет.
– Маша, вас этому в саду учат?
– Нет, сама допёрла.
– Маша! Простите, глупенькая она ещё, – сказал бугай.
– Как сказать. Меня Марь Иванна зовут, как нашу воспитательницу. Можно Маша.
И она подала ручку.
– Елисей.
Бугай встал на колено и поцеловал ей ручку.
– Лилия.
– Эка, молодежь пошла. Кто так ручку подает! Как плеть. Надо как положено.
Лилия вспыхнула, толкнула Машу, и она красиво, как учила Марь Иванна – подала руку.
Елисей поцеловал руку Лилии.
И опять время остановилось или замедлилось. Так долго и сладко длился поцелуй. Это Марь Иванна остановила время, чтоб придумать, как с пользой распорядиться таким красивым и вкусным букетом.
Поэтому она и не спешила запускать время. Пусть целует пока ручку, а там посмотрим.
Но ничего путного, что делать с таким богатством, она придумать не могла и решила: время – свет, нет времени – тьма. Свое она не упустит. Немножко сладкого можно. И она запустила время. Но оно было уже каким-то другим, что-то появилось. Что? Даже Марь Иванна не знала. Но что-то хорошее.
Они стали предлагать прохожим взять из букета цветок или конфетку.
И все улыбались, потому что хорошо было.
– Лёг – встал. Лёг – встал. Лёг – встал. Лёг и не встал.
– Почему? – спросила Лилия.
– Помер и закопали. Вот так и живет человек, – говорит Маша.
– Какое глубокое замечание. Надо записать, а ручки нет – я запомню. А когда же жить? – спросила Лилия.
– Какая ты! Между «встал и лёг», ёжику понятно, – говорит Маша.
Лилия обняла сестрёнку.
– Замуж тебе пора девка, – сказала Маша.
– Зачем?
– Чтоб не заморачивалась о жизни. Вон ты как на Елисея глядела. Я так думаю, – сказала Маша.
– Ну, если ты так думаешь, – сказала Лилия.
– Он тебе горшок будет приносить с ромашками.
– Почему с ромашками-то?
– Ну, как… красиво, луга напоминает.
На лугу, на лугу
Пасутся ко…
– Козявки.
– Нет, нет!
– Кисы?
– Нет. Коровы! И пейте дети молоко – будете здоровы!
– Не, не, не, не … не выходи замуж, – сказала Маша.
– Почему?
– А я как?
– Нечего не изменится.
– Ага, как я тебя видеть буду за мужем?
– Верно, тогда не выйду.
– Вот, когда я вырасту, высокой стану, тогда пожалуйста. Я тебя всё равно за мужем буду видеть.
– Договорились?
– Договорились. Это наша тайна. Тайну надо закрепить.
– Чем?
– Ну как чем? Мороженым.
– Тебе нельзя.
– А мы понемножку и никому не скажем. Это же тайна – тогда льзя.
– Ты из меня всю кровь выпьешь, – сказала Лилия.
– Не боись, я понемножечку буду.
– Кровь?
– Мороженое, с него не потолстеешь.
– Зато заболеешь.
– Пошли, – сказала Лилия.
«Плохая я сестренка», – подумала Лилия.
Лилия разделась и шмыгнула под одеяло. Там кто-то лежал горячий.
– А почему так поздно? – спросила Маша.
– Ты что здесь делаешь?! – спросила Лилия.
– Тебя жду, – сказала Маша.
– Ты должна спать!
– А ты не должна приходить под утро, – сказала Маша.
– Первый раз в жизни.
– Лиха беда начало. Я же не могу без тебя заснуть, я волнуюсь, – сказала Маша.
– Маша, иди к себе.
– Так нечестно! Я ей тайно нагрела, а она гонит.
– Тебе рано вставать, – сказала Лилия.
– Я не встану. Вместе с тобой просыпать буду.
– А мама?
– Она посмотрит, что меня у тебя нет, и подумает, что ты уже отвела меня в сад.
– Маша!
– А потом… мне тебя жалко: ты ради меня должна рано вставать. Только явилась не запылилась и – вставай!
– Что ты говоришь такое?
– Надоел мне садик, надоела каша. С тобой лучше. Ты приходи каждый день под утро. Я в садик ходить не буду. А то я такая несчастная.
– Не говори ерунды, – сказала Лилия.
– А что? Мама работает, папа науку грызёт, все зубы испортил. И ты туда же. Что остаётся? Суббота, воскресенье. Смотри, а то я совсем буду без призора. От рук и ног оторвусь.
– В садик ходить полезно, – сказала Лилия.
– А на работу ходить не полезно? – спросила Маша.
– Это временно, – сказала Лилия.
– Давай мы временно домохозяйками будем! – сказала Маша.
– Спи! Домохозяйка.
– Знаешь, ты пахнешь свежестью, а мама – молочком.
И они заснули.
Мама перед уходом пришла проверить, вздохнула и ушла. И оставила записочку: «Лежебоки, отработайте свое боколежание уборкой квартиры. Совесть – хорошая штука!».
Встали они поздно… поискали совесть, но не нашли. И стали наводить порядок в беспорядке. Чтобы найти совесть и заодно прибрать квартиру до блеска.
– Мы молодцы! – сказала Лилия.
– Думаешь? – сказала Маша.
– Мы тяжким, почти нечеловеческим, подневольным трудом и стараниями, заработали конституционное право на отдых.
– Пойдём в кафе! – сказала Маша.
– Пойдём, только без мороженого, мы на него не заработали.
– А оно мне нужно? Вредный продукт.
– Ну, если чуть-чуть, вприглядку. Если не веришь – пошли в «Красиво». Там красиво, но мороженое – ужасно! – сказала Маша.
И они пошли. Чуть не пошли.
– В таком виде! – сказала Маша.
– Нормально! Все так ходят, – сказала Лилия.
– Пусть ходят, но не мы.
– Женщины должны быть ухоженными.
– Так говорит Марь Иванна, – сказала Лилия.
– Да, надо сделать причёску, одеть красивое платье. Белое. И никаких брюк, – сказала Маша.
– Почему белое? Я что, невеста? – спросила Лилия.
– Нет, смотрины. Вот те изящные туфельки, на каблучке. У тебя в них ножки эффектно выглядят. А мне причёску, как у балерин. Я так взрослее кажусь.
Они нарядились и пошли.
Многие оборачивались, чтобы посмотреть на них, и улыбались.
Красота хоть и не спасёт мир, но делает его добрее и приятней. А одна дама спросила:
– Вы сестрёнки?
– Нет, это моя мама, – сказала Маша.
Женщина хотела ещё что-то сказать, но не могла найти слов. Делись она куда-то. И она уронила ридикюль.
Кафе было на месте.
– Уютненько, – сказала Лилия.
– Колер темноватый, – сказала Маша.
– Пожалуй, ты права. И почему во всех кафе приглушённые краски, цвет… – сказала Лилия.
– Лодыри, потому что. Если светлый, радостный тон, всё будет видно – грязь, неопрятность вылезет. За светлыми и радостными уход нужен. А тут – поди разгляди.
– Какая ты умненькая.
– Нехорошо над умненькими смеяться, – сказала Маша.
– Да я не смеюсь, ты права. Давай пойдём в другое, – сказала Лилия.
– Что ты! Где приземлился, там и пригодился, – сказала Маша.
– От добра добра не ищут. Давай посмотрим, какое добро они нам предлагают.
И они стали рассматривать меню. Там всё было написано по-русски, но непонятно, о чём.
– Это как читать, вверх ногами? – сказала Маша.
– Это для понта.
И они пытались понять, что там насловоблюдено русскими словами. Им даже стало весело. И не только им.
В этом заведении непременно должны быть другие неожиданности, а то и чудеса.
И прозвучали голоса удивления – в лучах солнца появился настоящий ЦАРЕВИЧ в светло-золотистой, русской одежде. С громадным букетом.
Стало тихо. Медленно время двинулось в тридесятое царство. И ушло туда. Но кто в него верит! Если только в первое мгновение явления чуда.
Одна Марь Иванна поверила.
А царевич подлетел к их столику (звуков шагов-то не было слышно. Значит подлетел).
Накидка развивалась за спиной (это отчего же?). И локоны русых волос вились и развивались. И он в изящном, царском поклоне, которые могут делать только настоящие царевичи, преподнес Лилии букет. Необыкновенный букет!
Лилия с достоинством приняла его. За столиками шептались.
– Кто это?
– Принц!
– Царевич, какой принц!
– Вы что! Это только в сказках бывает.
– Да это псих.
– Уйти лучше от греха подальше.
– Да нет, это артист ряженый, нанятый девушку поздравить с чем-то.
– Нет! Точно псих. Смотри, как он её глазами пожирает. Так только психи на своих жертв в сериалах смотрят.
– Давай уйдем. Мало ли что. Вдруг он в неё вцепится и кусать начнет, кровь пить.
– Ты что! Смотри как она букет взяла. Тоже ненормальная, всему верит.
А почему не верить?! В России-империи, царевичи запросто девушкам букеты в кафе дарят. Это забугорные прЫнцы не способны.
Марь Иванна точно знала, что так и будет. Не совсем, конечно, как задумано. Но почти. И была очень довольна.
– Теперь сядем рядком и поговорим ладком, – сказала Маша голосом Марь Иванны, воспитательницы.
– Царевич, а у тебя царство есть? – спросила Маша.
– Есть, – сказал царевич.
– А ты умыкаешь Лилию в него? Правда?
– Правда! – сказал Елисей.
– Слава Богу. Теперь я как мать Лилии, могу спать спокойно. Судьба Лилии в надёжных руках (надо было сказать «судьба моей дочери». Но Марь Иванна об этом забыла).
А ночью поздно, когда начало светать, Лилия бесшумно разделась и ныркнула под одеяло.
– Маша, ты опять у меня?
– Не шуми мои нервы, – отвечает Маша.
– Я ей судьбу, почитай, устроила. А она!
– Как такой срам слушать? – сказала Маша.
– Царевича-то кто тебе сподобил?!
Лилия онемела. Маша пнула ее.
– Как? Ты?! – сказала Лилия.
– Нет, соседка! Конечно, я.
– Как?
– Раз – и готово.
Позвонила от твоего имени и назначила судьбоносную встречу. Так как-то, по сценарию.
Pulsuz fraqment bitdi.
