Kitabı oxu: «Линия соприкосновения»

* * *

Пролог. Камень у развилки

В одном мирном российском городе на улице Береговой стоит большой красивый особняк с высокими окнами, рядом много подобных, не менее роскошных, да и многоквартирные по противоположной стороне выглядят достаточно представительно. Так вот, в этом доме, на втором этаже, часто стоит мужчина и смотрит в окно.

Из окна видны газон перед домом, часть улицы с маленьким перекрёстком и спуск к озеру. Как и любой другой водоём в центре города, озеро облагорожено дорожками, фонарями, лавочками, утками и прочим, поэтому берега его всегда полны прогуливающихся. Может быть, в других городах улица Береговая окаймляет цепочку прудов, касается реки или даже выходит к морю. Может, и называется как-то иначе. Но наверняка где-то рядом есть такой же дом, где так же кто-то молча смотрит в окно.

Мужчина из особняка на тихой улице Береговой часто наблюдает одну и ту же картину – молодая пара с коляской и девочкой детсадовского возраста поднимается от озера, катит коляску по тротуару, а возле поворота в переулок начинает вдруг препираться. Он говорит что-то вроде: «Пойдём по моей улице, а?» Она ему: «Да хватит уже» или «Давай не сегодня, пошли здесь, так ближе». Или что-то подобное, повторяющееся из раза в раз. Обычно этот короткий спор приводит к одинаковому результату – молодой человек направляет коляску дальше по Береговой, с супругой или без, а та, понимая это, смиряется и следует рядом.

Мужчина, который смотрит в окно, не придал бы никакого значения этим регулярным размолвкам молодёжи, если бы не следующий факт. Пройдя буквально метров пятьдесят, молодой человек останавливает коляску и делает несколько шагов по лужайке в сторону большого дома с высокими окнами. Он подходит к камню, касается его и некоторое время молча сидит перед ним на корточках, иногда закуривая сигарету.

Этот молодой человек я. На камне написано «Защитникам Донбасса 2014 – …». С обеих сторон всегда стоят живые цветы и небольшая лампадка. Когда-то цифра на камне была ограничена 2016 годом, теперь же зловеще открыта. Если честно, не считаю себя особо молодым, но для того мужчины, что наблюдает за мной, я молод. Как раз.

Мы и вправду немножко препираемся с женой по поводу маршрута, и вообще-то часто я заведомо направляюсь в переулок, как нравится моей любимой, не давая поводов для ничтожных ссор. Но бывает, просто необходимо посидеть рядом, выкурить сигарету-другую. Будто накапливается что-то внутри меня и требует беседы с камнем. У меня в такие моменты даже нет никаких мыслей, просто душевное состояние приходит в порядок, и я могу следовать дальше. Жена знает о сложностях в моих отношениях с этим камнем, вернее, просто их чувствует и, конечно, сердится. Это похоже на ревность.

Впервые я обратил внимание на неофициальный монумент как раз в 2016-м, в год, когда стал посещать Донбасс и познакомился с его жителями лично. Потом, в первый день осени 2018-го, целенаправленно пришёл к камню, впервые коснулся его рукой и долго сидел рядом. В начале 2023-го, когда вернулся после долгого отсутствия, увидел, что крайняя дата на камне демонтирована, значит, отныне этот камень стал принадлежать всем тем, кто теперь будет оживать в моей голове, когда смотрю на него. Может быть, даже и мне.

Открытая дата вывела из равновесия. Теперь будто жду, что скажет мне камень. Должен ли ехать снова? Что должно быть в моих руках: фотокамера? оружие? хлеб?

Знаю, на меня смотрит человек из высоких окон. Никогда не видел его, но с некоторых пор безошибочно научился чувствовать на себе сосредоточенный взгляд незримого наблюдателя. Он тоже знает, что я его чувствую. И знает, что я знаю, что он знает. Я могу предположить и некоторые его мысли, неизбежно возникающие при взгляде на лужайку. Например, банальные заботы – опять надо кого-то просить постричь газон, соседу заплатить или нанять фирму, да и ворота от плюща очистить, а то ходим только через калитку. Хотя, с другой стороны, зачем ворота, если гаражом никто уже не пользуется? Уже никто.

Это я понял, глядя на цветы, за которыми ухаживает пожилая женщина с глубокими глазами. Её я тоже никогда не видел. Но так ухаживать за цветами может только мать.

Мужчина, который смотрит в окно, в свою очередь многое знает про меня. И тоже понял это по цветам, которые я втайне от жены дважды в год кладу к подножию камня. Он может понять даты, видит цветы, которые ложатся у камня, может и предположить, почему в этот момент я один. Поэтому он так точно угадывает слова наших препирательств.

И как никто другой, он понимает, что моя жена чувствует, но не может сказать сама себе: часто мы запрещаем себе переживать, отказываем в сочувствии, потому что знаем – пустив в себя сострадание, уже не сможем остаться в стороне.

Она не хочет любить этот камень и эту улицу, боится их полюбить. Не хочет знать про них. Она пытается сказать, что я уже дал всё, что мог, этому камню, тем далёким людям и даже самому себе. Но больше всего она не хочет однажды считать эту улицу своей. Боится, что когда-нибудь, выходя с дочерями с озера, скажет: «Давайте пойдём по папиной улице, а?»

И все всё понимают. Понимает и мужчина за окном, и девушка с коляской, и молодой человек, который я. Все всё понимают. Но никто не знает, как будет дальше. Коляска катится вперёд, мужчина задёргивает штору.

I

Интоксикация

Летом 2022 года я отправился на Донбасс с тяжёлым сердцем. Просто взял билет в один конец и поехал. Никуда и ни к кому. Позитивных ожиданий не было, скорее напротив. Но оставаться было невозможно. Остро давило предчувствие катастрофы. И ощущалось, как там, в краю шахтёров и металлургов, сгущается сейчас мировая история, определяя миру и мне лично дальнейшую судьбу. В этой мрачной неопределённости, тотально поглощающей все мысли, лучшее, что оставалось сделать, – оказаться внутри событий.

Когда-то я бывал в этих краях в роли репортёра собственного блога. Не столько из профессиональных перспектив, сколько из побуждения видеть правду своими глазами. Не стал изобретать нового способа и в этот раз. Лишь устроившись в Донецке, наутро поехал на самый краешек, в недавно освобождённый рабочий городок, вооружившись фотокамерой. Ловить нерв времени.

Опустевшие дома грустно взирали пустыми глазницами, хрустела под ногами грунтовка, наросшая поверх древнего советского асфальта. Несколько кварталов пятиэтажек перемежались россыпью частного сектора, где-то вдалеке перекликались гаубицы, а поблизости – псы. Присутствие людей лишь чувствовалось, на улицах не было ни души.

Частным домикам повезло остаться почти не потрёпанными. Лишь заборы и крыши посечены осколками. Бой здесь был скоротечен. Возле одного из домов увидел старушку. Платок, на руке полотенце. Можно сказать, нарядная. Дверь калитки открыта. Я остановился.

– Вы з управы? – спросила она с чётким украинским акцентом.

– Нет, – не сразу поняв, ответил я. – Просто.

Некоторое время она молчала, без стеснения разглядывая меня.

– Помер дид. Вэсь. Вчора выдвэзлы, – поведала наконец.

Я стоял, не зная, что сказать.

– Это из-за..? – повёл рукой в сторону далёких отзвуков фронта.

– Та ни. Що вы. Час такэ, – хотела сказать ещё что-то, но подёрнула плечами и сухо смахнула из-под глаз. – Заходьте.

Типичная хата с парой маленьких комнат и просторной кухней. Бабуся указала на табурет перед клеёнчатым столом, приглашая сесть. Окна побиты. В углу иконки. Полутьма. Наверное, света нет. Пока лето, ничего страшного.

Хозяйка не торопясь поставила на стол тарелку с перцами, стакан и маленькую рюмку. Потом, кряхтя, достала из шкафа мутную громадную бутыль и налила подозрительной жидкости обоим по трети. Кажется, придётся помянуть деда. Страшновато. Как бы не травануться. Не хватало ещё интоксикации.

Подтверждая мои мысли, она взяла рюмку, указала на стакан. Что ж. Кивнул, выдохнул, глотнул немного. Ишь, блин. Закашлялся. Крепость обычная, но больно смердячий самогон. Бабуля тоже лишь пригубила, перекрестившись.

– Это почему у вас так? – спросил я, разглядев вдруг выбоины на потолке и стенах. Кухня оказалась постреляна изнутри. – Штурмовали, што ль?

– Нии. Так ось, – протянула она и неопределённо махнула рукой.

Погрела в руке рюмку, чуть отпила, отвернулась. Я сидел спокойно, зная – этих только качнуть на разговор, дальше не остановишь. И точно:

– Они, захистники, у нас стоялы. Дуже вежливо всё, заботылись навить о нас. Я ж сама с Хмельницкаго и ось один, Петро, командыр их, высокый, ладный таке, видный чоловик. Он усё приговаривав: «Вы, мамо, справжняя украинка, не таки як тутошнии щуры, – она внимательно посмотрела на меня, поправила платок и продолжила: – Петро дуже гарный був. Справжний лыцарь. Прям подивлюся на нёго – ну точно як козак Мамай. Тильки бандуры не выстачает. Але гитара була. А дид плеснет горилки, да як ёму крыкне: “Эй, козак Мамай, мене не замай!” Эх, весело жилы».

С улыбкой всплеснула руками, сокрушённо покачала головой.

– Заглядывав к нам, питал, спрашивав, треба ли чого. На ридным с им размовлялы. Було, що я бойцам готувала ыжу, суп або вареникы. Нормально жилы.

Она перевела дух, огляделась, остановив взгляд на своей рюмке. Вроде и потянулась, но передумала.

– Потым бои важкие былы, ох, стрылялы оттудава, да страшныи выбухи. Ось однажды прийшов Петро, да говорив: «Доведёться нам видступити». Отступать це. И говоривши – давайте тож збирайте вещи, витправим вас до Днипропетровска. Мы с дедом переглянулысь – ну куды мы поидем? Тута квартира своя, а там що? А Петро расстроився: ну як, говоривши, вы тут залишитесь, то бишь останетысь? Русские прийдут, всих убьють и вас не пожалеють. Стал нас уговаривати. Ну мы подумав-подумавши усё одно ришилы остатися. Ни, говорым иму, не поидем никуды.

«Неплохой вообще-то сюжет», – подумалось мне. Отхлебнул немного зелья.

– Ох, он и осерчав! Сброю направив, кричати стал: «Сепары, ждуны! Я ж добре до вас, а вы пидманулы». И казал, що попомните ще, всё одно погинете, русские всих убивати будуть, особливо вас.

«Действительно, неплохо. Надо бы камеру включить. Или хотя бы диктофон».

– Подняв сброю – и ось автоматом расстреляв нам тута: батареи, стёкла, меблю. И ушёв.

«Ничёсе. Не успел записать». – Я отпил ещё, спешно копаясь со смартфоном.

– Дид мене тогда казал: «Ховаемся, бабко, в пидвал, зараз танками дома расстриливать будуть». Я ему: «Навищо нас расстрелювати?» А дед: «Що я хохлов не знаю? Я сам хохол».

«Хуже лучше не придумаешь. Кустурица прям». – Я домахнул остатки самогона, глянул на экран – запись идёт.

– Мы в пидвал спустилися, тиждень сиделы. Але е Господь на свите. Руинували тильки пятиэтажкы.

Смешней некуда. Только не смешно. Сказать нечего. Не, нормального сюжета тут не выходит. Двусмысленно как-то.

Она умолкла, перекрестилась, встала с табурета, взяла обеими руками мутную бутыль, щедро плеснула мне чуть не по край.

Отвернулась к окну и скрипуче засмеялась. Мелко и сухо засмеялась.

Смутился. Немного не по себе. Оглянулся на вход, пробежал взглядом по кухоньке, стараясь не смотреть на бабусю. Без слов протянул руку и разом, в несколько глотков, выпил.

Песни Мирмидона

Угрюмый волчий рассвет. Граница лесополосы. Хруст подмороженной листвы под ногами, хаотичная поросль серых ветвей, за деревьями – заснеженный просвет чистополья. Двадцать девять уходят на штурм. Подстёгивают тубусы гранатомётчики, ждёт команд пара мохнатых снайперов в ленточном камуфляже, упёр раскладушку в землю пулемётчик, переминаются с ноги на ногу лёгкие штурмовики. Среди кругляшей шлемов несколько кепок – отчаянные игроки с судьбой. Последний инструктаж: «Все на месте? Проверить оружие, боекомплект». Отряд согласно отзывается, наконец воцаряется тишина.

«Ну что. Пора?» – тихо спрашивает себя Князь. Кивает себе: «Пора». Встаёт лицом к строю.

«На одно колено» – командует он.

Парни приседают, подчиняясь командиру. Несколько секунд молчания. Окидывает взглядом бойцов, спокойным голосом начинает:

«Господи Боже Великий Царю Безначальный. Пошли, Господи, Архангела Михаила своего на помощь рабам твоим мирмидонцам. Наставь и поддержи нас, какие бы не получили известия в течение дня, научи нас принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё Святая воля Твоя…»

Накануне вечером закусились о работе.

– Я в плен не буду брать. Пидарасы, они и есть пидарасы, – говорит Тюмень.

На широком лице играют всполохи света, выставил ладони к раскрытой дверце буржуйки. Расстроен. В темноте землянки ворочаются бойцы на топчанах, зарывшись в спальники и куртки. У лежаков торчат вертикально броники и обвес, ближе к печке, чтоб не сырели. Неровные стены подбиты тонкой теплоизоляцией, где-то просто тентом. С кривой трубы свисает на проволоке пара носков. Несколько секунд парни молчат.

– Нельзя брать больше, чем требует война, – тихо парирует Ваня. Поджарый, щетинистый и черноглазый, почти не виден из темноты. Вне войны его зовут Вакиф.

«…О, Велики Архангеле Михаиле, шестокрылатый первый Княже и Воевода Небесных сил, Херувим и Серафим. Буде нам помощник во всех обидах, скорбях, печалях, на распутиях, в пустынях, на реках и на морях тихое пристанище…»

– А чё их жалеть? Они нас жалеют? – продолжает Тюмень.

– Никто и не жалеет. В бою. Но если уже не представляет угрозы, зачем? – настаивает Ваня.

Прошуршала в темноте обёртка, полетел к огню скомканный шарик. Кажется, шоколад «Офицерский», тридцать грамм. Хрустнула тихо плитка.

– А мне вот жалко. Те же русские, просто легли под пидоров, – вступает, прожёвывая, Шахид. Наверное, сердится, на сладкое потянуло. Он вовсе не шахид и вообще не мусульманин, погоняло по случаю. Говорят, оправданное.

– Значит, не русские, – хмуро усмехается Ваня.

Скрипнул от ветра тент. Снаружи тихо и опасно. Когда долбят, как-то даже спокойней – видно куда и от кого. Хотя вроде и уютно. Шелестит снаружи своей обычной ночной жизнью лес, шипят дрова в печке, ворочаются ребята.

– Всё согласно коневской жевенции, – добавляет Тюмень. – Как ты, так и тебе.

«…Избави нас, Арханегеле Михаиле, от всяких прелестей дьявольских. Егда услышишь нас, грешных рабов твоих мирмидонцев, молящихся тебе…»

Шахид хрустит ещё одной обёрткой:

– Не. Бойня какая-то. Не по себе аж.

«…Молящихся и призывающих тебя, ускори на помощь нас, и услыши молитву нашу. О, Великий Архангеле Михаиле, победи всея противящиеся нам…»

– А прикиньте, дети письма пишут, – мальчиковатый голос бурята Шивы, – листок разворачиваю, а там: «Победы, возвращения домой…», всё такое, и крупно так написано: «Дайте там всем пизды». Ну прикинь? Это ваще!

Кто-то хмыкнул в темноте.

– У меня всегда треугольничек под бронёй, у сердца. Это как смысл, – добавляет Шива.

«…Силою Честнаго и Животворящега Небесного Креста Господня…»

– Мне тоже детское письмецо попало, из головы не выходит, – мягко объявляет себя обветренный всеми войнами Михалыч. – Теперь с собой ношу. Бывает же, с ошибками пишут. Так вот, вместо «берегите» написано «берегитесь себя».

– Да уж, – постучал пальцами о лежак – Шахид.

«… Молитвами Пресвятый Богородицы, Святителя Николая Чудотворца, Святых Великомучеников Никиты, Ефстафия и мучеников…»

– Парни, слышали историю? – снова влезает Шива. – Десять дней наш трёхсотый лежал вперемежку с укроповскими. И там тоже оказался живой один. Так вот, они перевязывали друг друга. Наш так и выжил. Тот, хохол, умер. Десять дней парень снег ел, пока наши снова не зашли. Уже не в сознании был. Позывной «Бабка» вроде.

– Про эту войну лучше истории и не придумаешь, – тихо говорит кто-то из темноты.

«…Преподобных отец и Святых Святителей и всех Святых Небесных Сил…»

– А вообще, кто сказал, что война – это зло? – продолжает Тюмень.

– Ну… потому что ничего хорошего в войне нет, – отвечает за всех Михалыч.

– Ну да. Поэтому ты на все войны первый. Да и нас за уши отсюда не оттянешь. Домой приезжаю – две недели, всё. Опять только и думаешь, как бы снова вписаться, – включается Ваня-Вакиф. – Да и мир такой, что лучше уж война.

– Знаете, видел такое. – Шива привстаёт на локте, чтоб быть убедительней. – Командир наш на стекле запотевшем что-то рисовал. Ну вроде цветочки там или солнышко. Потом спохватился, стёр и оглянулся, чтоб не видел никто.

«…Аминь…» Верующие из бойцов крестятся.

– Война – ни хорошо ни плохо. Данность. Все только и делают, что воюют. Лишь говорят «нельзя», чтоб другие не были готовы, – говорит из темноты Михалыч.

– Вот-вот, всё обман, – подхватывает Тюмень. – Если бы люди не любили убивать, не было бы фильмов. Всех этих боевиков. Учебник истории из чего состоит? Посмотри, о чём все фильмы, книги, все герои. Лучший всех убивает, забирает женщину.

– Скажешь, нравится убивать?

– А чё, нет, что ли? – вставляет за Тюменя Шива.

– А хз, честно, – шепчет сам себе Шахид.

«…Братва. Мне нужна злость, мне нужна дерзость, мне нужна стремительность… Нужна победа…»

– Знаю только одного бойца, который после двух ранений продолжает верить людям, – произносит Михалыч.

– И кто же это?

– Мохнач, наш пёс.

Лёгкий смех, кряхтение.

Тюмень нагнулся за парой поленьев, заглянул в печь, выцеливает, куда их лучше вложить:

– Но и не думаешь, когда убиваешь. Просто ты или тебя, – говорит задумчиво.

«…Та лесополка наша уже. Нам просто осталось до неё добраться. Не жалеть себя, но беречь. Не жалеть никого, беречь себя и братишку. Быть внимательными, дерзкими, смелыми и злыми…»

– Умирать не страшно. Просто жить хорошо. Страшно подвести своих, – добавляет Тюмень.

– Ладно, давайте спать уже. А то журналист сейчас всё услышит, решит, подонки какие-то.

Тюмень осторожно потянул полено назад из дверцы, смахнул пальцами какого-то замешкавшегося жука, внимательно осмотрел, задвинул полено обратно.

– Так и есть.

«…Слушаем боевой приказ – совершить марш в направлении пидараса, навтыкать в хвост и гриву и вернуться назад. Всё. Задача простая. Выполнимая. Все услышали? Командиры отделений, личный состав к выдвижению. Вперёд».

«Кто умрёт, тот пидарас», – кричит кто-то из бойцов.

«Кто умрёт, тот пидарас», – подхватывают хором остальные.

Белый квадрат на чёрном фоне

Иногда стараюсь вспомнить, представить детали, но не могу. Могу рассказать, описать, но как только пытаюсь в воображении воспроизвести картинку – пустота, вырезаны фрагменты.

В тот день у меня болели зубы. Не сами зубы, а корни. Казалось, всю ночь добывал ими руду и теперь натруженно гудит где-то в дёснах. В принципе, работе это не мешало. Даже напротив, помогало не особо концентрироваться на видимом. Если бы не Андрюха, может, вообще не обратил бы внимания.

– У тебя нервный тик, что ли? – неожиданно спросил он. – Желваки ходуном.

– Да нет, – удивился я, – зубы чуть болят.

Когда он спросил, только тут и ощутил, что корни ломит. Мы в это время снимали фото-видео на заправке в пригороде Северодонецка. Материал получался хайповый – складская постройка выкрашена чёрно-красным, крупными буквами: «Правый сектор»¹, рядом в канаве брошенная БМД с перебитой гусеницей, сама бензоколонка сильно постреляна, валяются боеприпасы всякие, разбиты стёкла, груды вещей и бумаг по полу. Как-то так.

Тела казнённых лежали в топливных ёмкостях – со связанными руками, наполовину утопленные, смотрели на меня с трёхметровой глубины, когда открывал большой квадратный люк и ловил свет, чтобы хорошо навести камеру.

– Материал, конечно, огонь, – кивает Андрюха, потирая виски.

Он старый мой товарищ и коллега, сейчас снимает для RT как внештатный. Гоняется за яркой картинкой, вот, приехал – давай, говорит, что-нибудь пожёстче. С этим тут проблем нет. Правда, не думаю, что это можно выпускать. Я и сам уже снимал здесь, но не стал публиковать, ограничился очерком. Всё-таки кадры – жесть, блюрить много придётся.

За заправкой противопожарный ров, месяц назад там лежали тоже. Следом за армией был следком, взяли экспертизу ДНК, захоронили. А этих вот не достать, никто возиться не хочет. Я сплюнул бычок в сторону, сразу вытянул зубами ещё одну из пачки – может, корни чуть поменьше гудеть будут.

– Поглядывай под ноги, – говорю Андрею.

Тот побрёл отлить в стороне, но теперь тормознул, понял, о чём речь. Разминирования не было. Я вообще не люблю это место. Когда только прибыл, местные сразу поделились: «Там тааакоооое!» Заехал раз, глянул, больше не хотел. За короткое время много было разных людей, некоторые просили показать, узнав от знакомых. Но я отговаривался или тянул время, а по темноте между минами ходить не все любят. Просто не вижу резона. Если тратишь на что-то время или даже малое усилие, то это должно иметь смысл, что-то прибавлять. Но это место нездорово – только отнимает, лишает чего-то. Поселяется пустота.

– … – выругался Андрюха, отворив люк.

Сейчас пытаюсь вспомнить – отсутствуют кадры. Вижу только квадрат неба в отражении. Другу не смог отказать. Зато помню, как челюсть ныла. Ещё сигарету.

Вообще зубы у меня крепкие, здоровые. У дантиста только в юности был, и то по глупости. Когда собрался идти в армию, кто-то насоветовал: мол, проверь, там такой авитаминоз будет, что развалятся, если что не так, ну, думаю, надо. Док сказал, что в целом бивни, как у слона, только курить поменьше надо, но всё-таки нашел какие-то изъяны, немножко посверлил, что-то туда вложил, сказал прийти в другой раз.

– Смотри не свались вниз, – осторожно напоминает Андрей. Сам боится.

Действительно, голову немножко кружит. Известно, если дышать бензином, можно потерять сознание, в детстве мы с сёстрами баловались – открывали дедов бидон с дефицитным девяносто вторым, приближали лица друг к другу, сидели, хихикали, ловя лёгкую эйфорию. Если б не сухой закон, я бы бухал здесь каждый день. Как-то надо мозги отключать. Пусть голова покружится, не повредит. Пахнет не только бензином. Хоть тела наполовину погружены, можно сказать, забальзамированы, к запаху топлива примешивается тошнотно-сладкий запах разложения. Люки широкие, примерно метр на метр, упасть легко. На блестящей плёнке топлива отчётливое собственное отражение. Как в зеркале.

– Не читается, что там на бумажке?

Вот зеркало. В нём я. Рядом погибший. Мы с ним на одном уровне. Три метра вниз и, так сказать, на одной волне. Наступает, можно сказать, равенство.

– Эй, не слышишь, что ли? – повторяет он.

Воспроизвожу в памяти – вижу только себя в прямоугольном экране на фоне неба. Никаких тел. Кто-то отредактировал кадры. Файлы отсутствуют. Но вспомнил вопрос Андрюхи – и точно, был листок на груди. А в сознании картинка не складывается.

Могу описать – руки связаны в локтях скотчем, к груди одного из тел примотан лист бумаги. Мужчины. Лежат на спине. На головах чёрные пакеты, завязаны на шее, но лица открыты. Трудно представить, самому иногда кажется, что воспоминания путаются. Но открываю фото, нет, всё верно, лежат, глядят оттуда, у одного видны локти – руки неестественно выведены, это для мёртвых обычное дело, а может, плечи вывернуты или позвоночник. Пакеты задраны на макушку. Получается, перед смертью им лица открывали, наверное, убийца хотел в глаза смотреть. Но это я додумываю, конечно, не знаю, что там было. А надпись бензин растворил. Только размытые следы. Да и повторю, голова кружилась, зубы гудели. Квадрат белого неба во тьме, моя голова на фоне квадрата.

– Закрывай, тошнит уже, – говорит Андрюха.

Опускаю камеру, выпрямляюсь, достаю сигарету. Постоять, передохнуть. Подышать немного. Однако зубы ноют. Возле хозпостройки, выкрашенной чёрно-красным флагом националистов, из канавы кваканье в сто голосов. Тут видел, местная детвора развлекалась – ссыпают порох из патрона на листок, складывают его, туго сворачивают, получается петарда. Её впихивают в рот лягушке, поджигают, откидывают. Тугой хлопок, лягушка в клочья. Какое время, такие и игрушки. Я рассердился, конечно, плохих слов наговорил детворе, отобрал, что мог. Не уверен, что подействовало. Вспомнил ещё что-то. Ведь сам таким был. Кто не ощущал в детстве какое-то запретное познание границ жизни через мучение другого? Отрывать крылышки мухе и смотреть. Потом – по одной – ножки. Потом…

В человеке сокрыто тёмное. Иногда получается это загасить, но, как только появляется безнаказанность, всесилие тут как тут. И уже другие вопросы. Трудно быть богом, как говорится. Помню, залип на муравейник, часа два смотрел, как ловко они свой быт улаживают. Пару дней прошло, что-то крутилось в голове, не давало покоя. Пошёл, обложил ветками по кругу, поджёг. Смотрел на агонию. И мелькнуло какое-то злорадное удовлетворение. Но вдруг испугался своих чувств, распинал дымящиеся остатки, убежал. Никому не рассказывал до сих пор.

Тут вместо муравьёв – люди.

– А? – Что-то он спросил, я не слышал.

Андрей возится у окна, выцеливает камерой какую-то тряпку. На стенах тёмные потёртости. В помещении сыро и тревожно. Смятая пачка сигарет, скомканные вещи, несколько пустых бутылок, битое стекло, обрывки бумажек. И запах тревожный.

Пойду-ка подышу. Кажется, отсняли всё. Андрей молча кивает в сторону подоконника. Вроде ничего необычного. Уже сделав шаг посмотреть, на что он там указывает, я тормознул. К чёрту. Не хочу даже смотреть.

– Бельё женское. Рваное, – поясняет он.

А к дантисту на второй приём я так и не попал. Он такую цифру назвал – размером с номер телефона. Конечно, не пошёл. Только жизнь начинал, денег не особо. А то, что насверлено было, с годами развалилось, но, в принципе, не мешает до сих пор.

– Давай, хорош уже, – зову Андрея.

Кстати, в армию так и не взяли. Но не из-за зубов, они до сих пор здоровые, хоть проволоку грызи, – просто слишком слепой. А я, дурак, уже учёбу бросил. Хотел потом поступить в наш институт МВД, но тем же летом загремел по хулиганке. Вообще, ни при чём был, но следствию не докажешь.

…Липкое что-то под подошвами. Будто сироп высохший. Только не сироп. Развидеть бы это всё…

Потом, кстати, порадовался даже, что правоохранителем не стал. Не знал до того, насколько они жестоки и беспринципны. Сейчас, с годами, понимаю, их такими делает окружение, в котором работают. Система абортирует человеколюбие. Конечно, стадии у всех разные, но странное дело: чем больше в людях этой пустоты, тем она более выпуклая и чётче определяет характер.

– Надо бы коньячку на вечер взять, продрог весь что-то, – ёжится Андрюха.

Странно, меня, наоборот, потливость проняла. Надо было полегче одеться, всё-таки лето. Смотрю на Андрея.

– Сухой закон вообще-то, – напоминаю ему.

– А? – замирает на миг, что-то прокручивая. – Точно. Надо же. Вылетело из головы. Тогда ладно.

Помялся немного:

– Может, что-нибудь для раненых у тебя есть?

Есть, конечно. Но не сейчас. Только для серьёзных случаев.

Подумал и сам себе удивлённо проговорил несколько раз в голове: «Только для серьёзных случаев… Только для серьёзных…»