Kitabı oxu: «Дитя среди чужих», səhifə 3

8

– Генри, сынок, ты меня слышишь?

Генри слышал. Голос папы.

Папа вернулся.

У него болело горло, и он смертельно устал, но он был рад тому, что трубку вытащили, и теперь он мог пососать кусочки холодного льда.

Вскоре после того, как он проснулся, многих анализов, ряда вопросов, а потом новых анализов, Генри устал и снова заснул. Однако на этот раз это сон был другим. Нормальным, с картинками из подсознания, а не с теми, что затрагивали его бессмертную душу.

– Генри? – снова повторил папа, но мальчик, потерявшись в тех снах, не мог ответить. Сон его не отпускал.

Издалека к нему бежала собака, и ему ужасно хотелось ее погладить. Когда та подошла ближе, он заметил, что у собаки текут слюни. Длинные струйки белой пены капали из открытого рта, как тонкие змеи. Оскаленные зубы были похожи не на игривую улыбку, а на голодное рычание. На злую улыбку. Генри протянул руку, в глубине души зная, что собака ее укусит, но все еще не в силах остановиться.

За собакой Генри увидел зеленый горизонт. Сотни деревьев. Лес.

И что-то еще. То, что скрывалось в тени высоких деревьев, то, что злило собаку, заставляло ее хотеть убивать. И все же Генри протягивал руку, его пальцы дрожали в предвкушении острой боли. Он услышал смех из-за деревьев, воздух вокруг него затрясся, а затем существо, смеющееся из тени, каким-то образом превратилось в собаку, и тогда она прыгнула.

Генри успел разглядеть, что у собаки желтые глаза, затем ее зубы вытянулись и отделились от собачьей головы, превратившись в ветви, что тянулись к нему по воздуху, как искривленные корни. Длинные темные пальцы обвились вокруг руки Генри, его предплечья, он все тянул, но никак не мог высвободиться. Похожие на веревки усики пробили кожу, обвились вокруг кости, впились в шею и поползли по горлу, прокололи нёбо, язык, щеки. Он попытался закричать…

– Генри?

Генри открыл глаза.

Он был в больничной палате. Папа стоял рядом с ним.

– Папочка? – сказал Генри и потянулся к знакомому лицу у своей кровати, приложил ладонь к заросшей щетиной щеке. Мальчик замер, кончики пальцев застыли на лице мужчины, пока Генри медленно вспоминал.

Папа крепко меня сжимал, рев автобуса, гудящие машины, крики, полет…

Лицо под маленькими пальцами изменялось в соответствии с тем, как прояснялось зрение, дымка сна растворялась, уступая место четким линиям реальности. Генри убрал руку, отдернул словно от огня. Это не было лицо его папы. Это был дядя Дэйв. У его кровати сидел дядя, потому что папа… папа…

– Где мой папа? – спросил Генри сиплым шепотом, горло все еще болело.

Дядя Дэйв повернулся, чтобы посмотреть на женщину, сидящую в ногах кровати. Генри проследил за его взглядом и узнал тетю Мэри. Она попыталась успокаивающе улыбнуться, но Генри показалось, что у нее вышло не очень.

– Генри, нам о многом нужно поговорить,– сказал дядя Дэйв.– Хорошая новость в том, что у тебя все очень хорошо. Дыхательную трубку вынули, ты восстанавливаешься. Врач говорит, худшее позади. Ты… ты очнулся почти неделю назад, и тебе еще придется тут задержаться, пока ты не станешь сильнее. Но мне кажется, пора нам поговорить о том, что произошло. Как тебе? Хочешь все обсудить?

Дэйв ждал ответа, но Генри мог только на него смотреть, пока его нижняя губа дрожала. Дэйв прокашлялся и продолжил.

– Многое из этого будет для тебя тяжело, и мы не будем торопиться, ладно?

Генри на мгновение задумался, и по его коже поползли мурашки. В его желудке будто кололись сосульки, и потом этот лед вышел наружу, на груди, руках, ногах и шее. Он зажмурился, когда почувствовал слезы, которые потекли по вискам.

Генри понимал, о чем хочет поговорить дядя Дэйв. Папы больше нет, как и мамы. Мальчик не открывал глаз, будто тьма могла защитить от боли, от правды одиночества. У него больше никого нет.

Бедный парень. Мой маленький мальчик. Будь ради него сильным.

Генри не хотел слышать дядю Дэйва, не хотел знать его мысли. В своем сознании он видел грусть, эту ужасную печаль. Цвета отчаяния исходили от него волнами – бледно-серые и грязно-желтые,– и Генри хотел, чтобы эти цвета исчезли, как и чувства. Дядя Дэйв был очень, очень грустным.

Какой ты грустный, дядя Дэйв. Пожалуйста, пожалуйста, не грусти.

Глаза Генри распахнулись, его страдание на мгновение сменилось детским удивлением, эликсиром сильного отвлечения.

Не понимая, как и почему, Генри осознал, смог придать смысл тому, что происходило с ним на прошлой неделе. Голосам, цветам.

Он мог видеть, о чем думал дядя Дэйв.

Не просто слова и размышления… а чувства. Как и медсестра, которая увидела, как он очнулся, и всех других, кто навещал его или был в других палатах и коридорах больницы.

Но это было сильнее, намного сильнее.

Генри думал, что это сумасшествие или бред, что ему все еще плохо от травм после несчастного случая. Но теперь все обрело смысл – вся эта неразбериха последних нескольких дней сложилась в узор, в головоломку, от которой он нашел последний кусочек, и теперь картина была ясна. Генри вдруг осознал правду.

Но туман сомнения закрался в его мысли, затенив возбуждение. Что это? Он чувствовал себя скорее сбитым с толку, чем напуганным, не в силах избавиться от ощущения, что ведет себя плохо, делает то, чего делать нельзя. Что-то неестественное.

Что со мной не так?

Он отвернулся от дяди, прикрыл глаза сжатыми в кулаки руками, желая отгородиться, не видеть дядю Дэйва, цвета и все то, что было внутри него. Генри не хотел знать, о чем думают другие – он не просил об этом и ненавидел это. Потому что в тот момент он понял, что это плохо.

Очень, очень плохо.

– Генри? – Дядя Дэйв положил руку на кровать и сжал пальцы Генри своими. Кожа Дэйва была гладкой и сухой. Как мягкая наждачка.

Генри тяжело вздохнул. Он покачал головой, роняя слезы. Всхлипнул, желая отгородиться, силясь отгородиться. От всех – дяди Дэйва, медсестер, других пациентов. Всех и вся.

«Ты не спрячешься,– сказал голос в голове. Чужой, но знакомый.– Лучше открыться и все принять. Ты больше не во тьме, сынок. Ты на свету».

Генри сопротивлялся и снова потряс головой. Он чувствовал, как невидимый мир вокруг него – бешеный калейдоскоп красок, безумный хор мыслей – стучится в дверь разума, умоляя впустить.

«Разреши, Генри. Жизнь – это боль, мальчик, но у тебя есть дар. Ты ведь знаешь, что надо делать с подарками? Их открывают, сынок.

А теперь… откройся».

С опасением Генри так и сделал.

Он открылся и впустил мир.

Узел в его сознании развязался, и Генри словно открыл дверь, и все полилось внутрь. Он мог считывать, чувствовать. Каким-то образом, как именно, он, наверное, никогда не сможет понять, он все видел. Без особых усилий понимал бурлящие эмоции окружающих его людей – пациентов, врачей, медсестер и членов семьи – мог обернуть всю их боль, страх, ненависть или печаль во что-то понятное. Но среди всех давящих эмоций была и любовь. Так много любви. И в его палате, здесь, у кровати, она так и рвалась от дяди Дэйва и тети Мэри.

Все это текло в его голову так быстро! Но Генри понял, что все же может разбирать ощущения. Словно настроить радио и переключиться со станции, чтобы другая звучала более отчетливо. Хотя поначалу у мальчика заболела голова от того, что он сосредоточился так, как никогда в жизни, он осознал, что если сделает это так… То сможет себя контролировать.

Осмелившись снова открыть глаза, чтобы добавить дополнительный уровень информации к тому, что уже и так было почему-то не только ошеломляющим, но и каким-то образом управляемым, Генри медленно повернулся к дяде Дэйву, ожидая, что лицо мужчины превратится в извивающиеся цветные пятна.

Но там было всего лишь лицо его дяди, усталое на вид и с грустной, понимающей улыбкой. Это было лицо человека, которого Генри знал и без сомнения очень сильно любил.

Мальчик позволил себе впитать это, вобрать эти тепло и защиту, исходившие от дяди, как цветок вбирает жизнь из солнца.

Это тепло – эта любовь – приносило ему далекое, недостижимое воспоминание. О том времени, когда он спал. Был в коме. Там с ним что-то случилось.

Кто-то вернулся с ним.

Генри не старался вспомнить. Он не хотел возвращаться. Никогда.

Поэтому он забыл, сжал руку дяди и с трудом улыбнулся.

– Так что, Генри? Поговорим? – мягко спросил Дэйв.

– Ладно,– ответил Генри.

Его дядя затаил дыхание и взглянул на жену. Затем он рассказал племяннику, своему крестнику, все, что нужно. Что он был в коме почти три недели. Что за это время многое произошло. Что теперь он будет жить с дядей Дэйвом и тетей Мэри, и они будут заботиться о нем. Он сказал Генри, что ему больше никогда не придется беспокоиться о деньгах. Он будет защищен.

Что его папа мертв. Что его папу закопали в землю.

А потом они плакали вместе какое-то время.

9

Уилсону Тафферти надоели дети. Их снисходительные, неуважительные замечания, долгие, вызывающие взгляды, которые он ловил на себе, пока работал. Убирал их дерьмо.

Но в основном надоели их жвачки.

Если он увидит еще один застывший розовый кружок на бесконечном жвачном поле по ту сторону парты, заставит кого-то из этих засранцев его сожрать.

Они похожи на стадных животных, которые срут на всех и вся. Вандалы, не иначе. Уилсон точно знал, что этот говнюк Билл Хатнетт разбил окно в 230 кабинете. Знал. И хотел сказать что-то маленькому ублюдку, схватить за шкирку ветровки и вытрясти всю правду. Но нет, Уилсон поступил так, как должен был – сказал начальству. Разумеется, там того просто спросили: «Это ты разбил окно?»

И что парень мог ответить?

Да, конечно, это я. А что, я забыл прибежать и рассказать? Простите, но да, мэм, да, сэр, это правда я. Так забавно, я бросил в него бейсбольный мяч, и прикиньте, вся эта хрень так и пошла рябью, как сраная паутина Шарлотты.

Нет, он просто посмотрел на директора, мисс Терри, молоденькую девушку, от которой без ума все старшеклассники (и некоторые учителя), округлил глаза и протянул: «Не-е-ет, мэм, это не я. Понятия не имею, как это случилось».

Когда парень вышел из офиса, Уилсон ждал рядом. Ждал, что лицо этого самодовольного поганца сморщится от слез, покраснеет и ему станет стыдно, и поделом. Но он не плакал. Он даже не испугался. Когда парень проходил мимо Уилсона, то улыбнулся ему. Не жестоко, даже не подло. А просто типа «привет, как дела, старый кусок дерьма». Будто ему было плевать, уборщик это или дворняжка, которая ждет, пока с ней поиграют. Уилсон подумал, что ему еще повезло, что эта дружелюбная скотина не дала ему по заднице, когда проходила мимо.

Да уж, ему определенно надоели дети. Но скоро наступит лето, Уилсона снова переведут на неполный рабочий день, и он поедет к сестре в Сакраменто. Скорее всего, на автобусе, устроит что-то типа отпуска. Заедет в тот чесночный городок или продегустирует вина в Напе. Черт, может, даже послушает Барбару и переедет туда жить – к ней, Роберту и детям. Сестренка была еще молодой, поэтому много работала, а у Роберта было больше денег, чем дети успевали тратить в игровых автоматах или в магазинах крутой одежды, которой потом хвастались. Разумеется, они все о нем позаботятся. Там даже была для него комната, обставленная как мини-квартира.

Он может выйти на пенсию.

Черт, эта мысль нравилась ему все больше и больше. Выйти. На. Пенсию. Звучит шикарно.

Но потом он вспоминал, кто он и как себя ведет. И когда он приезжал на неделю или около того, то становился раздражительным. Даже нервным. Хотел что-то делать, работать, разбираться. Видимо, он все же не готов к пенсии. Уйти на пенсию – значит ничего не делать и не париться по этому поводу. А Уилсону такое быстро надоедало. К тому же, он был нужен школе. Он работал там двадцать три года. Дольше всех, за исключением той милой старой лесбиянки мисс Ауэрбах, учительницы английского. Она работала тут с 1950-х и с тех пор не останавливалась ни на секунду. Ему бы не хватало их перерывов с кофе, если бы он ушел на пенсию. А еще других учителей, с которыми он даже подружился. Например, учительницы испанского, мисс Ходж, и мисс Терри, они обе были очень милыми и красивыми. Особенно мисс Терри.

Но уж по детям он скучать не станет. Черта с два. Как и по их жвачкам, мерзким взглядам и еще более мерзким граффити. Нет уж. Ни капли.

Уилсон поднял глаза и с удивлением понял, что почти дошел до дома. Он ходил пешком в школу и обратно, почти два километра, дважды в день, каждый будний день уже двадцать три года. Он даже удивился, что на тротуаре не появилась протоптанная канавка. Боже, да он прошел бы там даже с завязанными глазами, не замедлив шага и не ударившись.

Ну, дома будет хорошо. Уже пятница, а это значит, что завтра можно поспать подольше, по крайней мере, пока Фикс не разбудит его и не потребует еды. Эта чертова кошка умела открывать шкафы и окна, поднимать сиденье унитаза и делать свои дела в коробочке размером с оксфордский словарь, но дурочка не смогла бы себя прокормить, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Уилсон был уверен, что старушка жила с ним исключительно по этой причине. Так сказать, терпела его.

Уилсон рассмеялся про себя. Боже, он превращался в старпера. А ему осталось еще добрых несколько лет до семидесяти. «Ты слишком молод, чтобы так противно ворчать»,– подумал он. Что ж, дома он покормит свою старую кошку, а потом приготовит себе что-нибудь, глотнет капельку «Амаретто», которое мисс Ходж подарила ему на Рождество. Уилсон так смаковал и берег его, будто это сам божественный эликсир, хотя по большому счету, так оно и было. Определенно.

Он снял с пояса тяжелую связку ключей и отпер дверь в вестибюль небольшого двенадцатиэтажного здания, почти такого же обветшалого и старого, как он сам, и направился к лестнице; даже в таком возрасте он не позволял себе ездить на лифте на один этаж. Мужчина подумал о теплом алкоголе в шкафчике и улыбнулся. Лица Билла Хартнетта и всех других паршивцев исчезали с каждой ступенькой, по которой он поднимался в свою квартиру на втором этаже.

Когда Уилсон завернул за угол и ступил на этаж, то замер. «Странно,– подумал он,– почему нигде не горит свет?»

Время шло к семи, солнце уже садилось за Тихий океан, но окно в коридоре выходило на восток, так что туда почти не проникал свет. Все лампочки дневного света – как ни странно – были выключены. Уилсон знал, что в коридоре не было выключателя. А еще то, что свет включался по таймеру, который весь год стоял ровно на 5 часах вечера. Лампочки включались в 17:00, а выключались в 9:00, и так было каждый день, что он тут прожил. Но теперь все они по совершено непонятной ему причине были отключены.

Он вытянул шею в сторону третьего этажа и увидел, что свет из холла наверху льется на лестничную клетку. Затем посмотрел вниз, на первый этаж, к шестидесяти семи годам уже не доверяя собственной памяти, и увидел, что да, там тоже ярко горел свет. Так что с электроэнергией все нормально. Нет, только его этаж не горел. Его этаж, а еще трех других людей и семей, и все они остались без света.

– Хм,– прохрипел Уилсон, подумывая вернуться и позвонить управляющему. Но было поздно, у него был тяжелый день, и он буквально ощущал вкус «Амаретто» на сухом языке. Черт, если он мог пройти от школы «Либерти» до дома с завязанными глазами по оживленным улочкам через все препятствия, то он уж точно дойдет пятьдесят шагов до конца коридора к восьмой квартире. Да уж, а как же иначе. Свет подождет. Пусть уборщик в его голове заткнется, потому что не-уборщик хотел включить телевизор, вытянуть ноги, погладить кошку и глотнуть вкусненького. Точно, пора-таки дойти до дома.

Уилсон небрежно махнул рукой, давая вселенной понять, что она может развлекаться сама с собой как ей угодно, и направился по темному коридору к восьмой квартире.

В паре шагов от двери он снова взял массивную связку ключей, потянул толстый круг из металла на выдвижном шнурке из зажима на поясе и начал искать нужный ключ подушечками обветренных пальцев.

«Но, Господи, как же темно»,– подумал он и почувствовал, как волосы у него на затылке встают дыбом. Поругал себя за страх, но ему никогда не нравилась темнота, а еще ходить по…

У него за спиной что-то скрипнуло.

Он повернулся с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Волосы на шее теперь стояли по стойке смирно и отдавали честь, а ползущие по рукам мурашки маршировали в такт звуку, который издавали его истрепанные нервы.

– Наверное, тот чертов кот,– пробормотал Уилсон, имея в виду толстого оранжевого полосатого кота Уиллоуби, которого они с Фикс так не любили. Ни капельки.– Беги давай,– попытался он сказать твердым голосом. Как будто он контролирует ситуацию.

Но его голос был словно мертвым отголоском в пустом коридоре.

Из окна в дальнем конце, за лестницей, было видно, как день становится сливового оттенка, и теперь даже сама лестница стала размытой полутенью в конце длинного темного туннеля.

– Хрень какая, вот что,– сказал Уилсон и повернулся к своей двери. Теперь он двигался быстрее, снова вытащил ключи из-за пояса. Его пальцы стали влажными, и тяжелое металлическое кольцо соскользнуло и уехало обратно, хлопнув по костлявому бедру.

– Черт возьми,– сказал он громче, чем намеревался, слыша первые ноты страха, первый холодок на позвоночнике, острые ногти на концах сильных пальцев, ползущие, как паук, по задней части шеи.

Пошарив, он снова выдернул ключи.

Вот! Снова этот звук.

Но на этот раз Уилсон не повернулся; он нащупал нужный ключ и вытащил его, как фокусник – туз из толстой колоды. Аккуратно вставил его в засов, повернул, затем вытащил и воткнул в ручку снизу. После поворота ручки и толчка дверь распахнулась, и Уилсон почти запрыгнул внутрь, захлопнув за собой дверь и задвинув засов.

Что-то схватило его за ногу.

Он дернулся, закричав: «А-а-а!». Потом повернулся так резко, что почувствовал, как что-то хрустнуло у него в спине. Он толкнул плечом дверь и включил свет, молясь: «О боже правый, пожалуйста, пусть свет зажжется».

Так и случилось.

– Будь я дважды проклят, Фикс! – рявкнул Уилсон, уставившись вниз на то, что тянулось к его ноге в темноте; сердце бешено колотилось в тощей груди.– Черт, кошка, я чуть не умер.

Фикс, которой не терпелось увидеть мужчину с едой, невинно сидела на кухонном линолеуме, на несколько метров дальше от ботинка, который так грубо ее отпихнул. Фикс старательно вылизывала переднюю лапу, прикрыв глаза – ей было абсолютно насрать, что она напугала своего старого доброго Уилсона.

Он чувствовал, как кровь стучала в висках, и понял, что не дышит. Он выдохнул, и воздух покинул легкие с тихим сипом. Грудь расслабилась, сердце замедлилось, а тело перестало быть в напряжении.

Он отстегнул связку ключей от пояса и бесцеремонно бросил толстый комок металла на кухонный стол. Затем наклонился и погладил Фикс по голове. Сиамка, как будто только сейчас соизволив признать старика, посмотрела на него красивыми голубыми глазами, несколько раз мяукнула, потом поднялась и проделала несколько восьмерок у него между ног. Универсальный знак того, что пришло время покушать, и если не будет медлить, то проблем не будет.

– Ладно-ладно, дружок,– сказал Уилсон и направился на кухню, чтобы достать банку паштета из тунца и индейки.– Сначала ты, потом я. Всё как всегда,– продолжил он, улыбаясь и открывая шкаф.

Когда он обернулся, улыбка сползла с его лица, как наковальня, соскользнувшая с выступа высокой скалы.

У него на кухне стоял мужчина.

«Наверное, он был в спальне»,– рассеянно подумал Уилсон, пока его разум силился осознать всю странность и опасность ситуации.

Но потом мозг справился.

– Что! – крикнул Уилсон и уронил банку на пол. Фикс зашипела, но здоровяк между ним и входной дверью даже не дернулся.– Что вам надо?! – заорал Уилсон трясущимся голосом.

Мужчина был одет в черные джинсы и плотную черную куртку. На голове у него была лыжная маска. «Прямо как в кино»,– подумал Уилсон. А потом заметил большой ржавый разводной ключ в гигантском мужском кулаке в черной перчатке.

– У меня вообще нет денег! – выплюнул Уилсон, гадая, должен ли он что-то делать, например, достать нож из ящика, позвать на помощь, драться или умолять. Но вместо этого он лишь сказал: – У меня нет хреновых денег!

– Знаю,– сказал амбал, его голос был низким и приглушенным из-за маски.– У тебя ни хрена нет. Я проверил.

Уилсон на секунду задумался. Он проверил? И ничего не нашел. Но все равно остался, так ведь? Ждал. Пока старый, никчемный Уилсон вернется домой. Потому что искал именно Уилсона. Потому что, по какой бы то ни было причине, этот человек пришел именно за Уилсоном.

Уилсон почувствовал, как желание дать отпор пропадает, как страх просачивается из его внутренностей и выливается на пол. Он опустил голову.

– Почему именно я, сынок? – спросил он, качая головой, его дрожащие руки водили по столу.– Я ведь никто,– добавил он слабым голосом.– Всего лишь хренов уборщик.

Здоровяк подошел на шаг ближе. Фикс снова зашипела на незваного гостя, ее шерсть встала дыбом, а хвост стоял прямо, как жезл.

– Я знаю,– ответил амбал почти извиняющимся тоном. А затем прыгнул вперед. Фикс мяукнула и выбежала из комнаты. Уилсон поднял руки в жалкой попытке защититься.

Здоровяк взмахнул ключом, прочертив в воздухе сверкающую черную дугу, и с громким стуком размозжил Уилсону лоб. Ноги Уилсона подкосились, и он упал на линолеум, как мешок с дохлыми щенками. Силясь остаться в сознании, он почувствовал, как его оттащили от места падения и уложили плашмя на спину на кухонном полу, как жертву какого-то ритуала. Амбал стоял над ним, расставив ноги по обе стороны от груди худощавого старика, будто собирался помочиться на обветренное, помятое лицо Уилсона.

Уилсон застонал, понимая, что видит только одним глазом. «Наверное, это повреждение мозга»,– бесполезно подумал он.

Старик услышал мурлыканье и почувствовал теплый мех Фикс рядом со своей разбитой головой. Кошка свернулась калачиком у его уха, словно они собирались хорошенько поспать, уютно устроившись на его провисшей двуспальной кровати. «Мне так жаль, дружок»,– подумал он и повернул один глаз в сторону незнакомца.

– Хорошая кошка,– сказал Кэди, а потом снял маску, обнажив ухмыляющуюся, сияющую черную морду.– Я не стану ее убивать. Как тебе такое?

Уилсон решил, что это хорошая сделка, учитывая, что он не в состоянии вести переговоры. Он хотел кивнуть или, может, пожать убийце руку? Сказать: «Да-да, договорились, так и сделаем, класс». Но все рациональные мысли вылетели у него из головы, когда здоровяк снова поднял массивный гаечный ключ и обрушил на череп старика.

Уилсон почувствовал удар, услышал выстрел пистолета, увидел вспышку ослепляющего белого света, а затем… ничего.

К счастью для Уилсона, ему не пришлось смотреть ни на уродливые куски своего проломленного черепа, ни на красную лужу крови и мозгов, которая покрывала половину грязного белого линолеума на кухонном полу.

Прошел день, и Фикс начала есть сырое мясо, другой еды все равно не было. И старина Уилсон тоже был бы еще как рад, что ему не пришлось на это смотреть.

Да уж, еще как рад.