Kitabı oxu: «Вопль кошки»

Şrift:

Francesca Zappia

KATZENJAMMER

* * *

Всем, кто изменился, и всем, у кого не было шанса

Я не могу объяснить ни тебе, ни кому-либо другому, что во мне происходит. Да и как я смог бы это сделать, когда я даже себе не могу этого объяснить.
Франц Кафка. Письма к Милене¹

Глазницы

У меня больше нет глаз.

Оно и понятно.

Две минуты я пялюсь в зеркало школьной женской раздевалки, изучаю незнакомую пустоту в глазницах маски. Жду еще минуту и втыкаю туда палец аж по вторую костяшку.

Там ничего. А должны быть уже мозги.

Вопрос дня: что страннее – месить себе мозги или мечтать об этом?

Проехали. Не больно-то и нужны мне глаза.

Засовываю голову в раковину и мочу волосы. Раньше в душевых можно было помыться, но сейчас они только брызжут кровью. Даже кран поворачивать не надо, она везде – горячая, густая, склизкая, почему-то напоминает первую сцену из фильма «Кэрри»². Красный дождь бьет по плитке, и я представляю девчонок, хором скандирующих: «Затыкай, затыкай!»

Душ бы этот заткнуть. Воняет.

Разглядываю себя в зеркале и пытаюсь понять, как я тут оказалась – как я умудрилась застрять в Школе, где по трубам течет кровь, а у меня вот такое лицо.

Я не помню.

Никто из нас не помнит.

1

Едва подумала, что не помню, в голове всплывает первое воспоминание – незваное и кристально чистое.

Мне было шесть. Я сидела посреди школьного спортзала, пока нас сортировали по классам и раздавали учителям в первый день первого класса. Первый раз в Первый Класс. Я впервые надела вельветовое платьице с лямками. Впервые оказалась среди ровесников без присмотра мамы и папы.

Меня вызвали по имени. Тогда я его знала, но теперь в памяти оно превратилось в помехи. Палец указал в предназначенном мне направлении, на группку детей в дальнем углу. Класс мистера Лама. Я вскочила на ноги, вся такая очаровательная в своих кожаных туфельках, и подбежала к ним.

Шесть девочек, пять мальчиков. Я села рядом с девочкой в фиолетовых штанах и с темными кудрями. Она поздоровалась и сказала, что ее зовут Присцилла, но лучше Сисси, потому что Присцилла звучит как имя прилизанной белой кошки, которая ест из фарфоровой тарелочки. Я подумала, стоит ли ей сообщить, что Сисси тоже звучит так себе, но решила, что хочу с ней подружиться.

Мальчик, сидевший по другую руку от Сисси, не сводил с меня глаз, и я предположила, что он тоже хочет дружить. Но когда я посмотрела на него в ответ, он выставил перед глазами пальцы и раздвинул, будто у него глаза разъехались. Они с соседом засмеялись – не очень-то дружелюбно.

Как на меня ни смотрел, сразу вот так делал пальцами.

Это мне и вспомнилось отчетливее всего. Как жутко он выглядел, когда надо мной смеялся.

Кошка

Что ж. Видимо, что-то да помню.

Намыливаю волосы жидким мылом из автоматов, смываю, вытираю теми раздевалочными полотенцами, что еще, к счастью, не испачканы кровью. Затем вытираю капельки с маски. Края полотенца окунаются в мои глазницы, и каждый раз я вздрагиваю, хоть и не чувствую ничего особенного.

Остальные напрягутся, что у меня больше нет глаз. Нужно поосторожнее, когда вернусь, чтоб они понимали: я – все еще я.

Я помылась (то есть помыла голову, потому что с раздеванием у меня в последнее время проблемы) и аккуратно складываю полотенце на полку над раковинами, пальцами в черных перчатках причесываю черные-черные волосы и напоследок проверяю, не изменилась ли за сегодня маска.

Не-а. Все еще Кот. Кошка.

Из всех перемен, которые случились со студентами Школы, маска кошки из затвердевшей плоти – это скорее скучно. Выразительность лица уже не та, вдобавок и глаз теперь нет, зато я всё та же.

О других такого не скажешь.

2

Откуда ни возьмись возникает второе воспоминание.

Мальчика, который смеялся над моим косоглазием в первый день школы, звали Райан Ланкастер. Остальным детям со временем это наскучило, поэтому он стал искать, чем бы еще привлечь их внимание.

Одной из его мишеней стала Сисси. Вообще Сисси. Ее кудри. Ее живот. Волосы на ее руках. Ее сэндвичи с арахисовой пастой, порезанные не по диагонали, а поперек.

Однажды на уроке физкультуры нам пришлось играть в кикбол³. Сисси встала на домашнюю базу и пнула переданный учителем мяч так сильно, что он взмыл над площадкой, пролетел над полем и ударился о забор. Наша команда заулюлюкала, Сисси рванула к первой базе, но быстро бежать у нее совсем не получалось.

– Нечестно! – закричал Райан Ланкастер с поля, вместо того чтобы побежать за мячом.

Сисси устремилась ко второй базе.

– Почему это нечестно? – крикнул ему в ответ учитель физкультуры.

– Потому что только мальчики так далеко бьют, а она в команде девочек! Значит, она мальчик, а не девочка!

Сисси споткнулась между второй и третьей базой.

– Я не мальчик! – крикнула она в ответ.

– Врушка!

– Я не врушка!

– Сисси – пацан! – заорал Райан.

– Неправда!

Остальные дети начали скандировать: «Сисси – пацан! Сисси – пацан!»

– Ну-ка тихо! – рявкнул учитель.

На поле воцарилась тишина. Я вжалась в железную сетку, мне хотелось исчезнуть. Учитель погнал наш класс обратно внутрь. Я плелась в конце процессии, позади меня с красным лицом шла Сисси: она храбро закусила губу, стараясь не плакать, но по ее щекам все равно катились слезы.

Хотелось как-то поднять ей настроение, но в голове было одно: «Как же хорошо, что не меня».

Вдох

Выходя из раздевалки, замечаю, что длинный коридор за спортзалом стал шире, а потолок в нем выше. Вереница дверей удлинилась. Школа вдыхает. Все здание растянулось, как высокий человек, вылезший из крошечного автомобильчика. Это гораздо лучше, чем когда она выдыхает, потому что тогда приходится месяцами ползать по стиснувшимся проходам и сжавшимся кабинетам: стулья, парты, шкафы и книжные полки нависают над нами, и остается только надеяться, что мы не застрянем где-нибудь насовсем.

Еще один плюс: когда коридоры расширяются, в них темнеет. Появляется много укромных уголков, можно спрятаться. Когда коридоры маленькие, в них мегаярко, столкновений не избежишь. Такая вот странная Школа. По-моему, ей кайфово над нами издеваться.

Да что я такое говорю? Конечно, ей кайфово издеваться.

Она сама нас заперла внутри себя.

3

Почему воспоминания возвращаются именно сейчас?

Я любила рисовать. В четвертом классе обязательно было ходить на одно дополнительное занятие в день: во вторник музыка, в среду физкультура, в четверг библиотека, а в понедельник и пятницу – рисование. Рисование было, по сути, посиделками с бумагой и мелками, но меня учитель посадил в углу с карандашом, и я нарисовала первое, что пришло в голову, – сову, которая сидит на дереве, сделанном из рук.

Райан Ланкастер пронесся мимо, перечеркнув мою страничку черным мелком, и сказал:

– Все равно некрасиво, чего злишься?

Учитель отправил его к директору, но Райан, по-моему, даже не расстроился.

Школа научила меня любить рисование, но только дома я могла рисовать и не надо было при этом защищать свой рисунок.

Маме с папой очень нравилось, что я рисую. То есть маме нравилось, а папа был не против, но не отказывался от мысли отдать меня на теннис. Хотел добавить в свою коллекцию еще спортивных трофеев, только чтобы теперь на них было мое имя вместо его. Трофеев он так и не получил, но жаловался на это лишь в мои дни рождения и на Рождество, когда они с мамой дарили мне очередную партию скетчбуков, карандашей, маркеров, красок и холстов. Все, что помогало мне очищать голову от образов, которые плодились там, как паразиты. Абсурдные пейзажи, извилистые коридоры, проблески в черноте – как лезвия ножей в ночи.

– Все такое мрачное, – однажды сказал папа, когда я работала за кухонным столом, а он подглядывал мне через плечо. – Нарисовала бы голубое небо, или цветочное поле, или птицу на ветру? Что-нибудь радостное, чтобы мама могла повесить на холодильник.

– Пусть вот это и повесит на холодильник, – сказала я.

– Ну хоть один цветочек? – спросил он.

– Там, где я живу, цветочков нет, – сказала я.

Стул

Оно и понятно, что ко мне возвращаются только самые бесполезные воспоминания, вовсе не объясняющие, как я здесь оказалась, как мы все здесь оказались.

Прижимаюсь к стенам и крадусь мимо кабинетов английского языка. Двигаюсь осторожно. Позвать Джеффри нельзя, я не могу – не ровен час услышит то, что бродит по коридорам. Такой уж порядок в Школе. В коридорах никто не разговаривает – вдруг что-то или кто-то услышит. Всегда есть вероятность, что тот, кто ответил, добра тебе не желает.

Моя кофта, штаны, ботинки, перчатки – все на мне черное, так что я не выделяюсь. Остальным не так повезло: некоторые изменились настолько, что не пропустишь. Но не я. Я могу исчезнуть в тени, когда пожелаю. Даже блеск глаз меня больше не выдаст.

Миссис Ремли сидит в кабинете одна. Странно. Джеффри обычно успевает раньше меня. Как и все здание, кабинет озарен неуловимыми источниками света вне поля зрения: едва обернешься, свет сразу меняется. Миссис Ремли сидит за своим столом, тускло поблескивая лаком. Я смахиваю с нее пыль и снова придвигаю к столу. Наверное, кто-то приходил и вытащил ее, потому что не узнал. Но вот кто это был? Этим кабинетом пользуемся только мы с Джеффри. А миссис Ремли редко двигается сама по себе.

В коридоре раздаются шаги.

4

С Джеффри мы познакомились в средней школе.

Это было во вторник.

В столовой были пицца-палочки, а их готовили только по вторникам. Я стояла в очереди за ними позади кого-то в вязаном жилетике. Пока я пыталась осмыслить этот вязаный жилетик, к нам подошла группка мальчиков в футбольной форме. Они поздоровались с Вязаным Жилетиком и пролезли вперед него.

– Они же все пицца-палочки съедят! – Первые вырвавшиеся у меня слова, просто гениально.

Вязаный Жилетик обернулся. Я несколько раз видела его в коридорах, но никогда не обращала внимания. У него были такие большие карие глаза и густые русые брови, будто медовые гусеницы. Медогусеницы. Будто холодным зимним днем в них можно завернуться и будет тепло. Когда он посмотрел на меня, гусеницы столкнулись лбами.

Он сказал:

– Прости, пожалуйста, можешь пройти вперед меня.

– Ты уверен? – спросила я.

Меня это удивило, ведь, когда большая группа популярных мальчишек подреза́ла кого-то в очереди, все обычно притворялись, что ничего не видели, – и на этом всё.

Он кивнул, я встала на его место, и последние пицца-палочки достались мне.

Потом я увидела, как он сидит за тем же столом, что и футболисты: у дальнего конца, поодаль от них. С тарелкой начос.

Я тронула его за плечо и сказала:

– Хочешь сесть со мной и моей подружкой? Я отдам тебе половину пицца-палочек.

Он посмотрел, куда я показала, – на стол, за которым, прислонившись к стене, сидела Сисси и выковыривала ветчину из шефского салата.

– А то! – ответил он.

– Меня зовут (), я люблю пицца-палочки, – сказала я.

– Меня зовут Джеффри, мне пицца-палочек еще ни разу не досталось, – сказал он.

Квадратный

– Кот! Ох, Кот, как хорошо, что ты тут!

В дверях кабинета миссис Ремли появляется Джеффри. Хочется на него зашипеть: типа научись ходить потише. Он слишком круто заворачивает за угол, задевает головой дверную раму и в испуге шарахается. Не вреза́ться в углы он уже хорошо научился, но время от времени от нетерпения забывает, что его голова – картонная коробка. Он прикладывает ладонь к ее боковой стороне и ошеломленно моргает.

Каждый раз, когда вижу Джеффри, в груди ёкает и я убеждаюсь, что с нами все будет в порядке, хоть мы и застряли тут. Это из-за того, кто Джеффри на самом деле, а не потому, что он теперь так выглядит. Лицо Джеффри – накаляканная мелком рожица, два круглых глаза и прямоугольный рот с квадратными белыми зубами. Когда он моргает, кружок превращается в полукруг, как анимация из двух кадров.

Он поправляет свой голубой вязаный жилет и осматривается, словно кто-то мог заметить его осечку, хоть и знает, что миссис Ремли никогда не станет смеяться над учениками.

– Кот, – начинает он заново, на сей раз медленней. – Просто ужас… Пойдем, я тебе покажу…

Когда я делаю шаг к нему, он осекается – я теперь на свету, и видны мои глаза. Их отсутствие. На лбу у Джеффри появляются прямые черточки бровей, между ними формируется картонная борозда. Уголки прямоугольного рта загибаются вниз.

– Кот?

– Все со мной в порядке, – отвечаю я. В пыльных стенах кабинета мой голос слишком громок. – Что там такое?

Он горбится и ладонью приплющивает закрытый глаз.

– Господи, Кот. Я думал, ты совсем того.

– Не-а, пока цела.

Он выглядывает поверх ладони. Один его глаз – закрашенный кружок, второй – пустой.

– Ты все равно видишь?

– Увижу все, что ты мне покажешь.

Теперь я меньше волнуюсь о своих глазах и больше о том, почему Джеффри так торопился. Он никогда не торопится. Иногда тревожится, но делает это с добродушным спокойствием ведущего телеигры, представляющего дерьмовый приз. Джеффри – тихая гавань, потому что у него нет выбора: он поддерживает мир между нами.

Всеми нами: теми, что преобразились, и теми, что остались прежними.

5

Большинство из нас вместе со средней школы.

«Вместе» не в том смысле, что мы с тех пор друзья. Я имею в виду, что в средней школе мы все впервые оказались в одном здании. И «мы» – в смысле все мы, а не только я, Джеффри, Сисси и Райан Ланкастер: все остальные тоже. Это я точно помню.

Помню, как на первом уроке села слушать объявления – высокая, бледная Джули Висновски зачитывала школьные новости. Помню, что никто в классе ее не слушал, потому что Лейн Кастильо слишком уж увлеченно, по-хамски громко рассказывала о том, что приключилось с ней на выходных. Помню поток знакомых, но далеких лиц, плывущих по коридору: людей, которых я видела каждый день, но так и не узнала.

Помню небольшой караван почти-друзей, с которым я кочевала от класса к классу. Их я помню в основном потому, что все мы, кажется, знали: держаться вместе нам необходимо. Тот, кто шел по коридору в одиночку, становился мишенью. Те, кто шел группой, впадали в общий поток, медленно, но верно текли к морю, к свободе.

Меня не беспокоило, что никто из них не был мне хорошим другом. Мы с Сисси считались как бы подругами: почти не виделись после уроков, но в школе друг друга прикрывали. Слишком уж давно знакомы. Но ее лучшей подругой была Джули, поэтому чаще всего я оставалась сама по себе. Ну, пока не появился Джеффри, потому что жизнь после Джеффри стала гораздо лучше, чем до Джеффри. Он из тех, кто с тобой в одном классе на всех уроках, но их не заметить, если не искать специально. Молчаливый паренек, который сидел в среднем ряду, не высовывался, всегда вовремя сдавал домашку и носил вязаный жилетик.

Мы почти все были такими. «Мы» в смысле мы. Не они. Многие думают, что все это происходит, потому что мы сами нарываемся – разговариваем слишком громко, или ведем себя слишком странно, или лезем на рожон. Но большинство из нас – как Джеффри. Стараемся не высовываться, переждать угрозу, но она находит нас сама. Угроза по имени Лейн Кастильо. По имени Раф Джонсон. По имени Джейк Блументаль. Они выбирали нас, выуживали из потока и затевали свои долгие, извращенные игры.

Хрупкая

Выхожу во внутренний дворик следом за Джеффри. Я тише его. И отдаленные звуки в коридорах слышу раньше. Я не позволю никому застать нас врасплох.

Четыре коридора, огораживающие внутренний дворик, расширяются и сужаются с дыханием Школы, но сам дворик всегда одного размера и формы. В углу растет дерево, под ним – деревянный столик для пикника, со всех сторон на маленькую квадратную площадку наступает сорная трава. На месте неба теперь слепящая белизна – насмешка над теми, кто осмелится поднять голову.

В многочисленные окна коридора лупит Ослепило. Когда мои глаза (фантомные глаза? неглаза?) привыкают к свету, я вижу толпу посреди дворика, спинами к окнам. Эль, Пит, Уэст, другие – с тех пор, как мы оказались здесь, я еще не видела столько народу. В основном все сидят по своим норам. Двадцать, может, тридцать ребят. Как ни моргну, количество меняется.

Джеффри придерживает для меня дверь. Все оборачиваются. Повисает тишина.

Тишина – и только всхлипы эхом отдаются по двору.

Я делаю шаг к ним. Толпа раздается передо мной, как палая осенняя листва, и все рассматривают мои глаза – глазницы, где глаз больше нет. В центре круга я вижу Сисси – она съежилась над распростертым телом. Сисси резко оборачивается и смотрит на меня; ее щупальце закручивается от неожиданности.

– Кот, – всхлипывает Сисси. Ее щупальце наконец замирает. Она выпрямляется, и я вижу, кто там лежит.

Джули Висновски, староста класса.

Фарфоровая голова расколота о каменную дорожку. Длинные светлые локоны плавают в луже крови. Два голубых глаза смотрят на меня: один еще на месте, другой разбит и утопает в красноте. Ее тело безжизненно – по крайней мере те части, что остались целы. Ноги отломаны у лодыжек, а рука валяется у западной стены, будто ее туда отшвырнули.

Джули была хрупкой, но совсем не размазней. Уж точно не настолько, чтобы отломать себе руку и бросить ее в двадцати футах от того места, где размозжила голову. Ей нравился этот дворик, нравилось смотреть в слепящую белизну неба и грустить о том, что ни у кого из нас, мутантов, не выросли крылья. За этим ее и настигло что-то. Это что-то разорвало ее на части – должно быть, из ненависти.

– Кот? – повторяет Сисси, и теперь в ее голосе страх.

Глаз у меня больше нет, вот она и не знает, все ли со мной в порядке. Да и сама я, глядя на тело Джули, уже не понимаю.

– Кто это сделал? – Кровь моя заледенела, и голос тоже.

6

Мелькает воспоминание.

Вспышки света в темноте.

Я вспоминаю намеренно. Я вспоминаю, потому что у меня четкие намерения.

Джули Висновски была из тех школьниц, которые плачут, когда получают плохую оценку. Алгебра, биология, английский. Без разницы, на каком уроке. Ей редко ставили плохие оценки, но когда это происходило – узнавали все. Однажды на истории она расплакалась так, что мистер Ломмел дал ей дополнительное задание, чтоб подтянуть оценку на балл. Порой я была абсолютно уверена, что она притворяется. Порой я была уверена, что, если бы она притворялась, я бы сильнее ее уважала. Тогда хоть была бы причина: какая-то стратегия выживания, а не нервный срыв от невозможности признать поражение.

Джули была одной из нас. Лицом в потоке, но, может, заметнее остальных, потому что она вечно была у нас старостой.

В седьмом классе мы с ней и несколькими восьмиклассниками ходили на алгебру продвинутого уровня. Математика у Джули получалась лучше, чем у меня, но разницы не было никакой: ни у кого из нас особо не получалось, и за проверочные у Джули обычно стояла жирная B с минусом⁴. Мне больше C и не нужно было, а ее каждая B до конца дня отправляла в нокаут.

Когда нам раздали промежуточные контрольные⁵, Джули еще не успела и взять свою, а Раф Джонсон уже подбил весь класс обернуться и пялиться на нее. Она и не заметила, пока не заглянула в листок и не стало слишком поздно – слезы потекли рекой. Подняв глаза, она поняла, что все смотрят на нее и улыбаются: они получили, что хотели. Затем она посмотрела на меня, сидевшую рядом, как будто я могла положить этому конец, или повысить ей оценку, или остановить ее слезы.

Но я никогда не могла ничего сделать. Да и зачем оно мне? Что-то сделать – значит превратиться в мишень.

Тогда у меня тоже отлично получалось прятаться.

Ледяная кровь

По сравнению с остальными я не очень-то внушительная, не очень-то быстрая, не очень-то сильная. Но прямо сейчас я очень злая. Ко мне возвращаются воспоминания, и я пока не знаю всех подробностей, но могу точно сказать: это нечестно. Джули не особо мне нравилась, но она такого не заслужила. Она умерла не первой, но станет последней.

Все смотрят на меня так, будто я что-то могу сделать. Не знаю почему. Я никогда не была у них заводилой, даже не притворялась. Гляжу на них в ответ и пытаюсь понять: знают они, что я их вижу? Знают они, что я вспоминаю, какими мы были раньше?

Мы – преображенные, и теперь одна из нас мертва. Ни о какой безопасности и речи быть не может, пока не выясним, кто это сделал.

Я смотрю на тело Джули, и гнев разбавляется грустью. Я точно знаю, что такое можно сотворить только из ненависти, но откуда ее столько взялось – понять не могу. Сжимаю кулаки, чтобы не попытаться сорвать с себя маску, и повторяю как можно медленнее и спокойнее:

– Кто это сделал?

– Никто не знает, – говорит Сисси дрожащим голосом.

Остальные молчат. Щупальце Сисси заползает к ней в рукав, хочет спрятаться. Шипят чьи-то шарниры: звук скольжения гидравлики. Чьи-то глаза-фонари моргают так ярко, что не разглядеть лица. У одного мальчишки кожа пищит, словно белка, пока он не обнимает себя руками. Никто из нас ничего не знает. Никто не знает, почему мы здесь. Никто не знает, почему мы преобразились.

Я смотрю на Джеффри.

– Мы услышали ее крики, а потом – звук, с которым она разбилась, – говорит он тихо, поглядывая на Джули. – Сисси, Уэст и я прибежали первыми. Во дворе никого не было.

– Может… – начинает Уэст, но умолкает. Когда начинает заново, голос у него хриплый. – Может, это Лазер?

– Это может быть кто угодно из потерянных, – подает голос Эль, – или кто-то из админов.

– Это может быть что угодно, – рявкаю я, и все затыкаются.

1.Перев. Н. Федоровой и А. Карельского. – Здесь и далее примеч. перев.

2.Имеется в виду сцена из фильма «Кэрри» американского режиссера Брайана де Пальмы (Carrie, 1975), где одноклассницы в душевой школьной раздевалки издеваются над главной героиней, когда у той начинается первая менструация.

3.Кикбол – крайне упрощенная версия бейсбола с элементами футбола.

4.В американской системе оценивания буквы от A до D – аналоги баллов от пяти до двух соответственно.

5.Промежуточные контрольные американские школьники сдают в середине учебного семестра.