Kitabı oxu: «О власти», səhifə 8
2. К истории христианства
158. Христианство (как историческую реалию) не следует путать с тем Единым корнем, о котором оно напоминает своим наименованием: другие корни, из которых оно выросло, были куда мощнее; то, что такие продукты распада, такие уродливые образования, как «христианская церковь», «христианская вера» и «христианская жизнь», осенили себя столь святым именем, есть чудовищное и беспримерное непотребство. Что отрицал Христос? – Да все, что сегодня именуются христианским.
159. Все христианское учение о том, во что следует верить, вся христианская «истина» есть сплошной и подлый обман; это прямая противоположность тому, что положило начало движению христианства…;
ибо именно то, что сейчас в церковном смысле объявляется христианским, оказывается заведомо антихристианским: сплошь предметы и личности вместо символов, сплошная история вместо вечных фактов, сплошные формулы, ритуалы и догмы вместо практики жизни. Христианство – это на самом деле полное безразличие к догмам, культу, священникам, церкви, теологии.
Практика христианства – это не дурацкие измышления, точно так же, как и практика буддизма: это средство быть счастливым…
160. Иисус прямо и сразу устремлен к этому состоянию, «царствию небесному» в сердце, и не находит средств к нему в установлениях иудейской церкви – он даже и с самим существованием иудейства (с его понуждением к самосохранению) не желает считаться; он всецело принадлежит душе.
Точно так же не придает он никакого значения всем примитивным формулам в общении с богом: он решительно отвергает учение о покаянии и примирении; он показывает, как надо жить, чтобы чувствовать себя «обожествленным» – и как прийти к этому состоянию не через покаяние и самоуничижение; «ничего нет в грехе» – главный его тезис.
Грех, покаяние, прощение – это все не отсюда… это примеси иудейства, или пришло от язычества.
161. Царствие небесное – это состояние сердца. (О детях говорится, что их «есть Царство Небесное»); это не нечто, находящееся «над землей». Царство Божие «грядет» не хронологически-исторически, не по календарю, это не есть нечто такое, что сегодня настанет, а вчера еще его не было: но это есть «изменение чувства в отдельном человеке», нечто, что может в любое время прийти и в любое же время еще не настать…
162. Разбойник на кресте: – когда даже преступник, претерпевающий мучительную смерть, говорит: «Так, как страдает и умирает этот Иисус, без гнева, без вражды, покойно и преданно, – только такая смерть и есть правильная», – он этими словами принимает Евангелие и тем самым уже обретает рай…
163. Заповеди Иисуса: Тому, кто зол к нам, не противиться ни делом, ни сердцем.
Не признавать никаких причин для развода с женою своей.
Не делать различий между чужими и своими, чужестранцами и соплеменниками.
Нельзя ни на кого гневаться, нельзя никого унижать… Милостыню творить тайно… не стремиться к обогащению. – Не клясться. – Не судить. – Мириться и прощать. Не молиться напоказ.
«Блаженство» не есть нечто обетованное: оно здесь, в тебе, если жить и поступать так-то и так-то.
164. Позднейшие привнесения. – Все фокусы с пророчествами и чудесами, гнев, накликивание суда на головы грешников, – все это отвратительные искажения (например, от Марка, 6,11: «И если кто не примет вас… Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда…» и т. д…). История со смоковницей (от Матфея, 21, 18): «Когда же поутру возвращался он в город, то взалкал. И увидев при дороге смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя, одни только листья, говорит ей: „Да не будет отныне и впредь от тебя плода никакого!“ И смоковница тотчас же засохла».
165. Совершенно абсурдным образом сюда же примешано учение о награде и наказании – и этим все испорчено.
Точно так же практика первой ecclesia militans76 апостола Павла и все его поведение совершенно ошибочным образом изображены как предписанные, как предустановленные заранее.
Возвеличение задним числом действительной жизни и проповедей первых христиан: словно это все так было предписано… и лишь исполнялось…
А уж тем паче осуществление предсказаний: чего только тут не фальсифицировали и не подделали ради этого!
166. Иисус противопоставил действительную жизнь, жизнь в истине, – тогдашней обычной жизни: ничто так не чуждо ему, как неуклюжая бессмыслица «увековеченного Петра», вообще пребывания в вечности всех персонажей этой истории. Он ведь борется как раз с выпячиванием и зазнайством «личности» – так с какой же стати он будет желать ее увековечить?
Точно так же борется он и против иерархии внутри общины; не сулит никому вознаграждения в соответствии с его «вкладом» – как же, в таком случае, мог он полагать награду и наказание в потустороннем мире!
167. Христианство – это наивный придаток к буддистскому движению за мир, возникший прямо из горнила вражды… но перетолкованный Павлом в языческое учение о мистерии, которое в итоге научается ладить со всей государственной организацией… и ведет войны, приговаривает, пытает, клянется, ненавидит.
Павел исходит из потребности несметной, религиозно-возбужденной массы в мистерии: он ищет жертву, кровавую фантасмагорию, которая могла бы выдержать конкуренцию с картинами местного тайного культа: бог на кресте, испитие крови, unomystica77 с «жертвой».
Он пытается привести продолжающееся бытие (блаженное, безгреховное дальнейшее существование отдельной души) как ее воскрешение из мертвых в каузальную связь с жертвой (по образцу Диониса, Митры, Осириса).
Ему необходимо выдвинуть на первый план понятия вины и кары, то есть не новую жизненную практику (как являл и проповедывал ее сам Иисус), но новый культ, новую веру в превращение, равносильное чуду (в «спасение» через веру).
Он распознал великую потребность языческого мира и, дав совершенно произвольную подборку фактов жизни и смерти Христа, переставив акценты, повсюду сместив центр тяжести… он исконное христианство по сути аннулировал…
В итоге покушение на священников и теологов вылилось благодаря Павлу в новое священничество и в новую теологию – в господствующее сословие, а также и в церковь.
Покушение на непомерное зазнайство «личности» обернулось в итоге верой в «вечную личность» (заботой о «вечном спасении»…), парадоксальнейшим перегибом личностного эгоизма.
В том-то и юмор всего этого дела, трагический юмор: Павел с неимоверным размахом снова нагромоздил то, что Христос своей жизнью аннулировал. И наконец, когда церковь готова, она берет под свое покровительство даже существование государства…
168. Церковь являет собой именно то, против чего проповедовал Иисус – и против чего он наставлял бороться своих учеников.
169. Никакой бог не умер за наши грехи; никакого спасения в вере; никакого воскрешения после смерти – это все подлоги и фальсификации того «истинного» христианства, ответственность за которые следует возложить на неисправимого упрямца Павла.
Образцовая жизнь заключается в любви и смирении; в полноте сердца, которая не отталкивает и самого последнего человека; в безусловном и полном отказе от желания настоять на своей правоте, от защиты, от победы в смысле личного триумфа; в вере в блаженство здесь, на земле, вопреки беде, сопротивлению и смерти; в примирительности, в отсутствии гнева, презрения; в неискательстве награды; в несвязывании никого признательностью; изощреннейшее духовно-умственное бессребреничество; очень гордая жизнь, подчиненная воле к жизни бедной, жизни-служению.
После того, как церковь отреклась от всей христианской практики и совершенно недвусмысленно санкционировала жизнь в государстве, то есть именно тот образ жизни, против которого Иисус боролся, который он осуждал, ей пришлось вложить смысл христианства куда-то еще: в веру в неправдоподобные вещи, в церемониал молитвы, в поклонение, праздники и т. д. Понятия «грех», «прощение», «наказание», «воздаяние», – в первохристианстве совершенно несущественные, почти исключенные из обихода, выходят теперь на первый план.
Жуткая мешанина из греческой философии и иудейства; аскетизм; беспрерывные судилища и осуждения; иерархия рангов.
170. Христианство с самого начала все символическое променяло на примитив:
1. антитезу «истинная жизнь» – «ложная жизнь» превратно истолковала как противопоставление «посюсторонняя жизнь» и «потусторонняя жизнь»;
2. понятие «вечная жизнь», противопоставляемое бренности личной жизни, переделали в «личное бессмертие»;
3. побратание по еврейско-арабской традиции через благодать совместной трапезы, еды и питья, стало «таинством причастия»;
4. «воскресение» – как вхождение в «истинную жизнь», как «новое рождение» – отсюда: условность истории, наступающая когда-то после смерти;
5. учение о сыне человеческом как «сыне божьем», жизненные связи между человеком и богом – отсюда: «вторая ипостась божья» – то есть устранили как раз сыновнее отношение всякого человека, даже самого распоследнего, к богу;
6. спасение через веру, то есть то, что нет иного пути к сыновству у бога, кроме той жизненной практики, которой обучал Иисус, – перетолковано в веру, согласно которой надобно верить в чудесное искупление грехов, не самим человеком добытое, а смертью Христа подстроенное и обеспеченное:
благодаря чему пришлось по-новому истолковать и образ «распятого Христа». Эта его смерть сама по себе отнюдь не была главным событием,… это был просто еще один знак, как надо вести себя с мирскими властями и законами – не противиться… В этом и был пример.
171. К психологии Павла. – Факт – это смерть Иисуса. Остается его истолковать… Что истолкование может быть как истинным, так и ложным, подобным людям даже в голову не приходит: просто в один прекрасный день их осеняет идея – «эта смерть могла означать то-то и то-то» – и в ту же секунду она для них именно это и означает! Доказательством же гипотезы служит тот порыв одухотворения, которым она наделяет своего создателя.
«Доказательство силы»: то бишь мысль доказывается своим воздействием, – («по испугу его», как наивно говорит Библия); что вдохновляет – должно быть истинным; за что проливаешь кровь – должно быть истинным.
Здесь происходит всегда одно и то же: внезапное чувство могущества, которое пробуждает в человеке осенившая его мысль, приписывается этой мысли как ее качество: – а поскольку иного способа почтить мысль, кроме как поименовав ее истинной, люди обычно не знают, то первым же определением, которое она получает в знак отличия, оказывается слово «истинная»… Иначе разве могла бы она так подействовать? Мысль внушена нам некой силой – будь она неправдой, она бы не могла так подействовать… То есть мысль воспринимается как вдохновение извне, а воздействие, которое она оказывает, несет в себе что-то от неодолимости демонического влияния.
Получается, что мысль, которой этакий декадент не в силах оказать сопротивление, которой он полностью подпадает, тем самым «доказана» как истинная!!!
Все эти святые эпилептики и очевидцы всевозможных галлюцинаций не обладали тысячной долей той честной самокритики, с которой нынче любой филолог подходит к тексту или проверяет историческое событие на предмет его достоверности… все они, в сравнении с нами, просто моральные кретины…
172. Когда главное не в том, истинно что-либо или ложно, а только в том, как оно воздействует – это признак абсолютного отсутствия умственной порядочности. Тут все годится – ложь, клевета, самые бесстыдные натяжки, – лишь бы оно помогало достигнуть того градуса разгоряченности, когда люди начинают «верить».
Формальная школа средств совращения в веру: принципиальное презрение любых сфер, откуда может возникнуть противоречие (как то разума, философии и мудрости, недоверия, предусмотрительности); бесстыдное восхваление и возвеличение учения с постоянными ссылками на то, что его ниспослал бог и только бог, – что апостол ничего не значит, – что тут ничто не подлежит критике, только вере, только предполаганию; что воспринять это спасительное учение есть чрезвычайная и величайшая на свете милость и благо; что воспринимать это учение следует только в состоянии глубочайшей благодарности и покорности…
Постоянные спекуляции на враждебности, которую все низшие питают ко всему, что в чести и почете: им это учение подсовывают как учение против всех сильных и мудрых мира сего, вот что к нему и соблазняет. Оно убеждает отверженных и обделенных всех мастей; оно сулит блаженство, предпочтение, привилегии самым униженным и неказистым; оно возбуждает в бедных, убогих, глупых головах вздорное самомнение, будто бы они и есть пуп и соль земли.
Все это, еще раз повторяю, заслуживает самого глубокого презрения: мы избавим себя от критики учения, достаточно взглянуть на средства, которыми оно пользуется, дабы понять, с чем мы тут имеем дело. Оно спекулировало на добродетели, оно самым бессовестным образом узурпировало всю притягательную силу добродетели… оно спекулировало на силе парадокса, на потребности древних цивилизаций в грубости и бессмыслице; оно обескураживало, возмущало, подстрекало к гонениям и злодействам.
Это все расчетливая, продуманная низость точно того же разбора, что и низость иудейских священников, когда те устанавливали свою власть и создавали иудейскую церковь…
Следует различать: 1. то тепло «любви» как страсти (что зиждется на основах жаркой чувственности) 2. и абсолютное неблагородство христианства – его тягу к постоянным преувеличениям, его болтливость – недостаток холодного ума и иронии – отсутствие воинского во всех инстинктах – предубеждение священников против мужской гордости, против чувственности, наук, искусств.
173. Павел: он ищет силу против правящего иудейства, – но движение его слишком слабо… Переоценка понятия «иудей» – понятие «раса» отодвигается в сторону; но это означало отрицать основы, фундамент. «Мученик», «фанатик» – значение всякой сильной веры…
Христианство – это форма распада старого мира в глубочайшем его бессилии, при котором самые болезненные и нездоровые слои и потребности всплывают наверх.
Как следствие на первый план должны были выступить иные инстинкты, дабы образовать единство, способную к обороне силу – короче говоря, было необходимо нечто вроде чрезвычайного положения, подобного тому, из которого почерпнули свой инстинкт самосохранения иудеи…
Неоценимую услугу оказали тут гонения на христиан – общность чувства опасности, массовые обращения в веру как единственное средство положить конец гонениями на отдельных лиц (он /Павел/, следовательно, и к самому понятию «обращение» относится как можно легче).
174. Христианско-иудейская жизнь: здесь не доминировала враждебность. Лишь грандиозные гонения, видимо, заставили выплеснуться такие страсти – как жар любви, так и пламя ненависти.
Когда видишь самых близких своих павшими жертвой во имя веры, то поневоле станешь агрессивным; своей победой христианство обязано своим гонителям.
Аскетизм не есть специфическая черта христианства – Шопенгауэр тут заблуждался; аскетизм просто врастал в христианство – повсюду, где и без христианства имеется аскетизм.
Ипохондрическое христианство, все эти зверские муки и пытки совести, точно так же есть только продукт определенной почвы, на которой пустили корни христианские ценности – это отнюдь не само христианство. Христианство впитывало в себя всевозможные хвори худосочных почв, и упрекнуть его можно разве лишь в том, что оно не умело сопротивляться заразе. Но именно в этом и есть его сущность: христианство – это тип декаданса.
175. Реалией, на которой могло воздвигнуться христианство, была маленькая еврейская семья диаспоры, с ее теплом и нежностью, с ее неслыханной, да возможно, и непонятной для всей римской империи готовностью помочь, вступиться друг за друга, с ее скрытой, рядящейся в одеяния смирения гордостью «избранного народа», с ее сокровеннейшим и без всякой зависти отказом от всего, что наверху, от всякого внешнего блеска и самоценной силы. Распознать в этом силу, понять, что это блаженное состояние может перекидываться и на других, оказаться соблазнительным и заразным и для язычников – в этом и есть гениальность Павла: использовать этот кладезь скрытой энергии, умного счастья для создания «иудейской церкви свободного вероисповедания», использовать весь иудейский опыт и навык общинного самосохранения в условиях иноземного владычества, да и иудейскую пропаганду – именно в этом угадал он свою миссию. Ибо то, что он увидел перед собою, был абсолютно аполитичный и задвинутый на обочину разряд маленьких людей – с их искусством утверждаться и пробиваться в жизни, взращенном на некотором числе добродетелей, сводившихся к добродетели одного-единственного смысла («Средство сохранения и возвышения определенной разновидности человека»).
Из маленькой иудейской общины берет начало и принцип «любви»: здесь под золой смирения и бедности тлеет более страстная душа – не греческая, не индийская и уж тем паче не германская. Песнь во славу любви, Павлом сочиненная, не имеет в себе ничего христианского, – это иудейское раздувание вечного пламени, семитского по происхождению. Если в психологическом отношении христианство чего-то существенного и достигло, так это повышения температуры души в тех более холодных и благородных расах, которые в ту пору были наверху; это было открытие – что даже самая убогая жизнь может стать богатой и бесценной благодаря такому вот повышению температуры…
Само собой разумеется, что такой переход не мог произойти в отношении господствующих сословий: иудеи и христиане обоюдно отличались дурными манерами, – а сила и страстность души при плохих манерах обычно действуют отталкивающе и вызывают чуть ли не отвращение. (Я эти дурные манеры прямо-таки вижу, когда читаю Новый Завет.) Чтобы почувствовать в этом притягательность, нужно было ощутить сродство униженности и нищеты с говорящим здесь типом низшего народа… Это, кстати, вернейший способ узнать, есть ли у человека хоть толика классического вкуса – проверить, как он относится к Новому Завету (сравни Тацита): кого это чтение не возмутит, кто не испытает при этом искренне и глубоко нечто вроде foede superstitio78, словно от соприкосновения с чем-то, от чего немедленно хочется отдернуть руку из боязни запачкаться, – тому не ведомо, что есть классическое. «Крест» надо воспринимать, как Гёте.
176. Реакция маленьких людей: высшее чувство могущества дает любовь. – Понять, в какой мере здесь говорит не человек вообще, а только одна разновидность человека. Вот это и следует рассмотреть поближе.
«Мы божественны в любви, мы станем „детьми Божьими“, Бог любит нас и ничего от нас не хочет, кроме любви»; – это означает: всякая мораль, всякое послушание и действование не вызывают такого чувства могущества и свободы, какое дает любовь; – из любви не сделаешь ничего дурного, а сделаешь гораздо больше, чем сделал бы из послушания и добродетели.
Здесь стадное чувство, чувство общности в большом и малом, живое чувство единения воспринято как сумма жизнечувствований – взаимная помощь, забота и польза постоянно вызывают и поддерживают чувство могущества, а видимый успех, выражение радости его подчеркивают; есть тут и гордость – в чувстве общины, обиталища бога, «избранности».
На деле же человек еще раз пережил чувство расщепления личности: на сей раз он поименовал свое чувство любви богом. – Надо помыслить себе пробуждение подобного чувства, ощутить нечто вроде содрогания, услышать обращенные к тебе чужие слова, «Евангелие» – небывалая новизна не позволяет человеку приписать все это просто любви: он полагал, что это сам бог явился пред ним и в нем оживает – «бог приходит к людям», образ «ближнего» трансформируется в бога (поскольку ведь это на него, ближнего, изливается наше чувство любви). Иисус становится этим ближним – точно так же, как он был переосмыслен в божественность, в первопричину нашего чувства могущества.
177. Пребывая в убеждении, что они бесконечно многим обязаны христианству, верующие делают из этого тот вывод, что основатель христианства был персонажем первого ранга… Вывод этот неверен, но это типичный вывод людей почитающих. При объективном взгляде на вещи допустимо предположить, во-первых, что они ошибаются в оценке всего, чем они христианству обязаны: убеждения еще ничего не доказывают относительно того, в чем человек убежден, а в религиях они скорее даже должны вызывать подозрения в обратном… Во-вторых, допустимо предположить, что все, чем человек обязан христианству, следует приписывать не его основателю, а тому готовому образованию, той целокупности, той церкви, которая из христианства возникла. Понятие «основатель» столь многозначно, что само по себе может означать для всего движения просто случайность повода: по мере возрастания церкви возвеличивался и образ ее основателя; но как раз подобная оптика и позволяет заключить, что когда-то этот основатель был чем-то очень неясным и неопределенным – в самом начале… Стоит вспомнить, с какой вольностью Павел трактует, больше того – почти сводит на нет проблемы личности Иисуса: это просто Некто, кто умер и кого потом после его смерти снова видели, некто, кого иудеи вверили смерти… Это просто мотив – а уж музыку к нему создает он сам…
178. Основатель религии вполне может быть незначительным – спичкой, не более того!
179. К психологической проблеме христианства. – Движущей силой остается: вражда, народное возмущение, бунт обиженных жизнью. (С буддизмом дело обстоит иначе: он не рожден из движения возмущения и вражды. Он выступает против этих аффектов, поскольку они побуждают к действию.)
Эта партия мира понимает, что отказ от враждебности в делах и помыслах есть необходимое условие для ее различения и сохранения: именно в этом кроется психологическая трудность, которая помешала понять христианство. Побуждение, которое его создало, вызывает затем принципиальное подавление самого себя.
Только как партия мира и невинности это мятежное движение имеет шансы на успех: оно должно побеждать сугубой мягкостью, елейностью, кротостью, и инстинктивно понимает это.
В этом-то и весь фокус: побуждение, выразителем которого ты являешься, отрицать, осуждать, постоянно выставлять напоказ словом и делом нечто прямо противоположное этому побуждению.
180. Мнимая юность. – Тот, кто в этой связи грезит о наивном и юном народном существовании, которое восстает против старой культуры, – тот обманывается; бытует такое суеверие, будто в самых низких слоях народа, где христианство росло и пускало корни, якобы снова забил более глубинный родник жизни; тот, кто считает христианство выражением новой, восходящей народной юности и укрепления расы, тот ничего не понимает в его психологии. Совсем напротив: это типичная форма декаданса; моральная изнеженность и истерия среди усталого и утратившего цель, болезненного и смешанного населения. Более чем странное общество, собравшееся здесь вокруг этого мастера совращать народ, собственно, прямо-таки просится – все скопом и порознь – в какой-нибудь русский роман: тут все нервные болезни назначили друг другу свидание… полное отсутствие задач, чувство, что в сущности все кончено и не имеет больше никакого смысла, довольство в dolce far niente79: сила и уверенность в будущем, свойственная иудейскому инстинкту, неимоверность его упрямой воли к существованию и могуществу – все это заложено в его господствующем классе; а те слои, которые выносит наверх молодое христианство, ничем не отмечены так явственно, как усталостью инстинкта. Им все надоело – это одно; и они довольны – собой, для себя, в себе – это другое.
181. Христианство как эмансипированное иудейство (в той же мере и подобно тому, как некое локально и расово обусловленное благородство в конце концов от условий своего прежнего существования эмансипируется и направляется на поиски родственных элементов…).
1. как церковь (община) на почве государства, как неполитическое образование;
2. как жизнь, воспитание, практика, искусство жизни;
3. как религия греха (прегрешений против бога как единственного вида прегрешений, как единственной причины страдания вообще), располагающая универсальным средством против греха. Грех бывает только против бога; что свершается против человека, о том человеку не следует ни судить, ни требовать отчета, разве что только именем бога. Точно так же и все заповеди (любовь): все сопряжено с богом, и только волей божьей над человеком вершится. Во всем этом кроется большая мудрость (жизнь в тесноте и большой скученности, как у эскимосов, выносима только на условиях максимального взаимного добродушия и снисходительности: иудейско-христианская догма обратилась против греха на благо «грешника»).
182. Все, на что притязало иудейское священничество, оно умело подать как божественное установление, как исполнение божьей заповеди… равно как и все, что этому служило. Сохранить Израиль, внедрить мысль, что сама возможность его существования (например, сумма дел – обрезание, жертвенный культ – как центр национального сознания) дана не как природа, но как «бог». – Этот процесс продолжается; внутри иудейства, где необходимость «дел» не воспринимается как таковая (а именно как отделение от всего остального, внешнего), смогла создаться священническая разновидность человеческого характера, которая со священником соотносится примерно так же, как «благородная натура» с аристократом; это бескастовый и в то же время спонтанный священнический настрой души, которая теперь, дабы резко размежеваться со своей противоположностью, придавала значение не «делам», но «умонастроению»…
По сути дела речь опять-таки шла о том, чтобы проложить дорогу определенному складу души: это было подобно народному восстанию внутри священнического народа, – пиетистское движение снизу (грешники, мытари, женщины, больные). Иисус из Назарета был для них знаком, по которому они себя распознавали. И опять-таки, чтобы в себя поверить, им нужно было теологическое чудо причастия: им требовался «сын божий», никак не меньше, дабы создать себе веру… И точно так же, как священничество подделало всю историю Израиля, так и тут была предпринята попытка переподделать вообще всю историю человечества, дабы христианство предстало в ней наиболее кардинальным событием. Это движение могло возникнуть только на почве иудаизма: главным делом иудаизма было сплести воедино вину и несчастье, а всякую вину свести к вине перед богом; христианство возвело это дело в квадрат.
183. Символизм христианства зиждется на символизме иудейском, который уже успел всю реальность (историю, природу) претворить в святую противоестественность и нереальность… который действительную историю уже видеть не желал,… который естественным успехом уже не интересовался.
184. Иудеи предпринимают попытку выжить после того, как в них утрачиваются две касты – воинов и земледельцев;
они в этом смысле «кастраты» – у них есть священник – и потом сразу низшая каста, чернь…
Поэтому настолько легко доходит у них до перелома, до восстания черни: это и есть исток христианства.
Чтобы знать воина только как своего господа, они внесли в свою религию враждебность против благородных, против всех знатных, гордых, против власти, против господствующих сословий: они пессимисты негодования…
Тем самым они создали новую важную позицию: священник во главе черни – против благородных сословий…
Христианство сделало последний вывод из этого движения: оно и в иудейском священнике все еще чувствовало касту, привилегированность, «благородство» – и оно священника вычеркнуло.
Христианин – это смерд, который отвергает священника… Смерд, который решил, что будет спасать себя сам…
Поэтому французская революция – дочь и продолжение христианства… в ней тот же инстинкт против церкви, против знати, против последних привилегий.
185. «Христианский идеал» выведен на сцену по-иудейски умно. Основные психологические побуждения, «природа» его:
– восстание против господствующей духовной власти;
– попытка сделать добродетели, при которых возможно счастье самых ничтожных, последних людей, непререкаемым идеалом всех ценностей, – и назвать это Богом: инстинкт самосохранения беднейших, самых жизненно-скудных слоев;
– попытка, исходя из идеала, оправдать абсолютное воздержание от войны и сопротивления, – равно как и послушание;
– любовь между людьми как следствие любви к богу.
Главная уловка: все природные mobilia80 отрицать и обращать в духовно-потустороннее… добродетель и почитание оной присвоить всецело и только для себя, шаг за шагом оспаривая ее у всего нехристианского.
186. Глубочайшее презрение, с которым сохранивший благородство античный мир относился к христианам, имеет те же корни, что и сегодняшняя инстинктивная неприязнь к евреям: это ненависть свободных и знающих себе цену сословий к тем, кто норовит протиснуться, скрывая за пугливой и неуклюжей повадкой непомерное самомнение.
Новый Завет – это евангелие людей абсолютно неблагородного сорта; в их притязаниях на собственную значимость, притом значимость единственно истинную, и вправду есть что-то возмутительное, – даже сегодня.
187. Как мало значит сам предмет! Дух – вот что вносит в него жизнь! Каким недужным, спертым воздухом веет от всех этих возбужденных пустословий о «спасении», любви, «блаженстве», вере, истине, «вечной жизни»! И напротив, стоит взять истинно языческую книгу, допустим, Петрония, – книгу, где, по сути, нет ни единого слова, поступка, желания, суждения, которое по ханжеским христианским меркам не было бы грехом, даже смертным грехом. И однако – какая же благодать в чистоте этого воздуха, в духовном превосходстве этой легкой победительной поступи, этой высвобожденной, избыточной, уверенной в своем будущем силы! Во всем Новом Завете ни одной буффонады: но ведь этим любая книга сама себя загубит!
188. Крайняя низость, с которой осуждается всякая иная жизнь, кроме христианской: им мало просто очернить в мыслях своих противников, нет, они хотят, ни больше ни меньше, оклеветать все, что не есть они сами… С высокомерием святости наилучшим образом уживается низкая и лукавая душонка; свидетельство – первые христиане.
Будущее: они еще заставят всех как следует за это раскошелиться… Это дух самого нечистоплотного разбора, какой только есть. Недаром вся жизнь Христа изображается таким образом, будто он помогает сбыться предсказаниям: он специально действует так, чтобы они сбылись…
189. Лживое истолкование слов, жестов, душевных состояний умирающих: к примеру, страх смерти начисто подменяется страхом перед «загробной жизнью»…
