Kitabı oxu: «Жили-были в одной деревне… Сборник рассказов»

Şrift:

Иллюстратор Наталья Долбенко

Иллюстратор Александр Долбенко

Иллюстратор Галина Долбенко

ISBN 978-5-4493-3673-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тимошка

За окном начинался рассвет. Весна разгулялась, по улицам потекли ручьи, кругом слякоть. Деревья проснулись от зимней спячки и задышали набухшими почками. Воробьи расчирикались на сливе возле окна. Я проснулся и поглядел в окно. Вставать не хотелось, а надо. Все должен успеть, помочь матери почистить в хлеву у скотины, пока мать доит корову и успеть к десяти часам истопить баню, помыться и к обеду пойти с родителями и свахой сватать мне невесту. Ей шестнадцать лет, но у нас в деревне такое правило: не успела выскочить замуж, после двадцати уже старая дева, и уж девке пиши пропало – никто замуж не возьмет.

Меня, девятнадцатилетнего, мало волновали события, происходящие в стране, далеко от нас гремели невзгоды. Мы жили в достатке и нашу семью беды обходили стороной. Мой отец был хорошим плотником и столяром, научил меня своему делу, да так, что у меня получалось куда лучше, чем у него самого. Он всегда восхищался моей работой и приговаривал: «моего батюшки у тебя хватка, весь ты Тимка в деда удался, заговоренный, судьба, слава богу, у тебя счастливая и долгая». Вот я и жил с верой в это.

Невесту мою звали Клавушка. Русая толстая коса на зависть соседкам перекинута на высокую грудь. Высокая, статная – настоящая королевна.

Она залилась пунцовой краской, когда мы зашли к ним в горницу. Поздоровались. Мать ее встретила нас ласково.

– Проходите, гости дорогие, к столу, пожалуйста, отведайте наше угощение. Голубушка Клава сама стряпала.

Невеста сидела опустив глаза, щеки разрумянились, теребила свою косу, словно хотела расплести и своими волосами смести все со стола.

Еда оказалась вкусной. Мои родители сидят едят, чмокают да нахваливают девушку. Я встал и увел Клаву в сени, пусть взрослые поболтают. Целоваться она не давалась, но в щеку чмокнуть разрешила. Я улыбался, думая: вот будешь моей женой, тогда и спрашивать не стану, когда захочу, тогда и не только чмокну. Через несколько минут нас позвали в дом. Заходите, чего уж там прячетесь. Отец Клавы встал и поднял стакан мутного самогона:

– Ну, давайте выпьем за молодых, мы согласны отдать дочь за вашего сына, за такого дельного парня любые родители рады были бы отдать. Мастер ваш Тима на все руки, золотые они у него, дочь наша будет счастлива и с ним не пропадет, а насчет свадьбы – да хоть сейчас давайте справим.

Все засмеялись. Мы тоже сели за стол, но самогон не пили. Нам поставили сливового компота.

Назначили день свадьбы. Церковь находилась в пятнадцати верстах от нашей деревни. Когда пришло время, у нас обоих головы кружились от радости. А в самый разгар веселья пришла с конца деревни замужняя баба Таня. Я напугался, что она выдаст мое похождение к ней до свадьбы, но она только поздравила нас, хитро улыбаясь, пожелала хорошо провести первую ночь и напоследок добавила ехидно:

– Только детей у вас не будет, пустая твоя Клавка, бесплодная, – и ушла.

Я было разозлился, но и на том спасибо, что не осрамила меня при народе. А как дело-то вышло. Заказала она мне сделать бочку дубовую под соленые огурцы и попросила принести. Ну я сделал и принес. Мне тогда было лишь шестнадцать лет, а она на десять лет меня старше. Я называл ее тетя Таня: так у нас в деревне заведено старше себя кого на пять годов называть тетей, дядей, кто постарше – бабушкой да дедушкой. А она как расхохочется и отвечает: «я тебе покажу, какая я тебе тетя» и повалила меня на кровать. Прижала и давай всего целовать и раздевать меня. Я растерялся и молчал сначала, а потом мне понравились ее ласки, аж мурашки поползли по моему телу и облепили с ног до головы. Я не сопротивлялся этой тетке о двадцати шести лет. Сейчас-то даже самому смешно, что так ее называл. Вон и в тридцать нынче девахи какие ядреные ходят.

Дома у нее в это время никого не было, кадка стояла рядом и словно была с глазами, и я застеснялся этой посудины, а еще больше боялся ее мужа. Ох, зайди узнай он, не здобровать бы мне. К счастью, все обошлось.

После того случая она мне каждый день назначала свидания и я приходил тайком то к ней в сарай, то в баню. Иногда встречались в стоге сена, иногда у нее дома. Муж ее всегда работал и она называла его «мой холоп». Двух детей мальчиков она относила своей матери, которая жила на другой улице. В деревне Танькину мать называли ведьмой, но я не верил, что бывают в жизни колдуны и ведьмы. Татьяна угощала меня красным вином, борщом, каким-то особенным шиповным чаем, умела печь вкусные пироги из клюквы. Я много не пил, боялся своих родителей, да и не тянуло к спиртному. Но на еду Танька меня как заговорила: пью-ем и к ней тянусь, как теленок к вымени. У нее родился сын от меня, как она сказала, а потом еще двое, но она не требовала на ней жениться – муж уже есть.

С Клавой мы прожили два года. Как и накаркала Танька, детей не было. Жена моя от слез иссохла и пострашнела. Я жалеючи с ней жил, а уж чмокать как в сенях на смотринах уж не тянуло.

Вот однажды приехали ко мне из другой деревни двое мужиков на телеге и позвали поехать с ними:

– Заказ срочный, сделай – хорошо заплатим. Делать его лучше на месте: сырье наше, а инструменты возьми свои.

Я отправился с ними, сказав Клаве, что на неделю. Ершовка от нас находилась – километров восемь, я там никогда не был. Люди сами приезжали ко мне и заказывали кто ларь под муку, кто бочку, стулья, столы разные, шкафы. Я делал все без отказа, а в деревне, знамо дело, плотники в цене.

Приехали. Поселили меня в половинке дома, где жили родители с дочкой. Веселая, кареглазая, стройная Надя – услада любому парню. С утра до вечера я работал, а она около меня крутилась – и когда только успевала чистоту в доме навести, приготовить обед и за скотиной присмотреть, накормить? Так продолжалось с неделю. Как-то раз, задумчиво, без улыбки, Надя и говорит: «вот бы мне такого мужа как ты, Тима». Я встрепенулся, молоток выпал из рук – вот никак не ожидал такого поворота. Такая видная дивчина – такого случая нельзя упускать. Я возгордился, ведь много парней холостых вьются возле ее дома, а она меня выбрала. И ухнул: «а ты согласна выйти за меня замуж? Если да, то я готов жениться хоть сейчас.» Она залилась звонким смехом, я думал убежит. Но она осталась и отвечает: «Сначала домой съезди за вещами, да жене скажи, что покидаешь ее, что влюбился и не можешь без меня жить.»

Ко второй недели я заканчивал делать заказ и, чтоб побыть с Надей подольше, стал работать медленно, а по вечерам мы много целовались и миловались. Я забыл всех на свете. Две недели пролетели словно птицы. Я взял у Надиного отца лошадь и поехал за вещами. Родители ее ради счастья дочери в выборе ей не мешали.

Приехал я в свою Дерюговку. Клава, как чувствовала, стояла у порога. Косы не вижу и платок повязан на голове, закрыв половину лба. Спрашиваю, что с тобой случилось, а она голову склонила: «Сон я увидела, Тимоша, что ты меня бросил. Расстроилась, плакала. Тебя долго нет. Скучала, тосковала по тебе, вот и накинулись вши, да такие огромные. Пришлось остричь косы, разве ж истребишь их в густых длинных волосах.» Я ей в ответ: как же без волос-то, а она грустно так улыбнулась и ответила: «волосы не зубы, вырастут». Думаю, как начать: скажу ей, что бросаю – заплачет, бросится на шею, повиснет или упадет в ноги целовать. Вдруг я сжалюсь и прощай счастье мое с Надюшкой. Но к моему удивлению Клава спокойно сказала: «Я тебе, Тима, вещи твои собрала. Любила тебя, не поминай меня лихом. Видно не судьба нам жить с тобой и иметь деток. Правду говорили люди: не ходи Клавка за Тимошку, похаживает он к ведьме Таньке, не даст она вам житья, да и ее пророчество в день нашего венчания сбылось. Не послушала я их, любила тебя, думала, что со мной забудешь ты старую Таньку, да ошиблась – видать колдовство ее сильнее оказалось моей любви… одной моей любви оказалось мало. Ты вот хочешь бросить меня, ладно. Бог нам судья, рассудит, а вот что жить ты и с другой не будешь, в этом я уверена: тетка Танька не даст, чтобы ты забыл ее, да и детки ее трое на тебя, говорят, похожи. Все семена свои истратил ты на нее и мне нисколько не оставил, но я уже смирилась со своей судьбой. А тут недавно под воскресенье сон вижу вещий: замуж выхожу, и не хуже он тебя, и голос Ангела сказал мне: «Не плачь раба божья, будешь ты счастлива и дети у вас родятся через год.» Ну ладно Тима, прощай. Или ты хочешь привести жену в этот дом?

– Нет, – ответил я, – всю живность и дом тебе оставляю.

Взял вещи свои, поклонился Клаве в ноги и сказал: «Ты тоже не поминай меня лихом, сердцу ведь не прикажешь». Она усмехнулась: « Если сам не сможешь приказать, то другие ворожбой помогут. Ведь если черт рога кому приделает, то и с рогами будут ходить». На том и кончился наш разговор.

Уехал я, а на душе кошки скребли, словно что-то забыл здесь, недоделал или потерял и не нашел. Но время лечит. Как только увидел Надю и она мне бросилась на шею со словами «милый мой, а я уже думала, что тебя не увижу», то и совесть мучить перестала. Я взял ее на руки и, поцеловав, понес в дом, приговаривая: «без тебя мне нет житья, без тебя я не дышу, без тебя мне свет не мил». А она: «Вот врушка ты этакий» и поцеловала меня крепко-крепко, чуть не до крови.

Поп обвенчал нас не спрашивая меня, женатый я или холостой, сыграли свадьбу, пировали два дня. На свадьбе гуляли только ее родственники и соседи, с моей стороны никого не было. Я боялся своих родителей: они любили Клаву и считали, что первая жена от Бога и жить с ней надо, пока смерть не разлучит. Вторая жена от черта, а третья от людей, но я придерживаюсь своего мнения – кого люблю, с той и живу.

Зажили мы с Надей весело и дружно. Появилось у нас двое детей – мальчик и девочка. Мы радовались счастью. Всего-то было в достатке: скотины полный двор, сотни две гусей, уток, кур. Работал я не покладая рук. Но нашему счастью пришел конец. Бывшая полюбовница моя Танька приехала сюда жить с тремя дочерьми и матерью, злая-презлая. Колхоз ей дал старый домик не далеко от нас. Меня встречала часто и с укором говорила: «Что, горемычный, забыл меня? А я вот тебя помню: детки наши не дают забыть, напоминают про тебя.» И смеется. В последний раз не выдержал, вспылил: «Да ты что, белены объелась? Девочки-то не мои». Она от злости даже позеленела и зарычала: «Твоих сыновей я у мужа оставила. Он не отдал, помощники ему нужны и считает их своими. Тебе какая разница кто трое у нас с тобой. Пусть вместо мальчиков девочки будут. Приходи посмотри на них, на меня они похожи, зверь ты эдакий, аль уж не по нраву я теперь?» И добавила другим тоном, ласково глядя мне в глаза: «Я ведь не дам тебе житья с другой, мой ты, понимаешь, мой и ни чей другой». И вновь у меня с той поры в душе кошки заскребли. Люблю Надю и по Таньке тоска, разрывается сердце и душа на две половинки. Что со мной случилось – не могу с собой совладать, даже спать спокойно перестал. Стали с Надей ссориться и в конце концов после большого скандала я ушел к Таньке. Она рада-радешенька обняла меня и успокоила: «Завтра поезжай в соседнюю деревню Сосновку. Она отсюда всего четыре километра будет, там колхоз другой. Я узнавала, что там плотник нужен и дом дают поновей этого».

Я так и сделал. Дали мне жилье и Танька с детьми приехала ко мне, а мать ее там осталась. Надю я долго не мог забыть, временами Таню Наденкой называл, во сне снилась. Встану, попью водицы – ушел образ, а когда засну – опять Надю вижу – думал с ума сойду. Таня ругалась – я молчал.

А через три месяца приехала в гости к нам теща и объявила новость: Надя-то замуж снова вышла, да такого славного красавчика работящего захомутала. Меня это известие словно кипятком обварило, ревность душила: как она так быстро меня забыла? А еще божилась, что любит. В лице я изменился, побледнел. Жена нынешняя рассердилась и стукнула больно по плечу. Как в чувство привела. Все правильно: красивая молодая Надя не должна жить одна, я ведь ее сам бросил. И мне стало так спокойно на душе. Я посмотрел на стол, где с приездом своей матери Таня ставила угощение, и у меня такой волчий голод проснулся, словно я три дня ничего не ел. Сел за стол и начал уплетать щи да кашу с пирогами за обе щеки. Да так уплетал, что пищи оказалось мало: пришлось голод утолять молоком с черным хлебом.

Зажили мы спокойной жизнью. И совесть не мучила, и сны перестали сниться. Таня мне по хозяйству помогала, а оно у нас большущее было. В деревне ведь без скотины не проживешь, да еще большой семьей. Жил я всегда спокойно, ел сытно, вдосталь. Зарежешь свинью и наслаждаешься парным мясцом, а щи со свининой да жареная картошечка – одно наслаждение, а сальцо соленое с чесночком на ржаную горбушечку. Уф, слюни текут, как подумаю. Или бывало пойдешь в сарай, наберешь куриных яиц, нажаришь с мясом да с ржаным хлебом так умнешь и запьешь холодным молоком, что кажется лучше в жизни ничего не бывает.

Но на долго мою жену не хватило. Вдруг перестала мне помогать, я один стал ухаживать за скотиной, да еще плотничал, столярничал. С раннего утра на ногах до позднего вечера, уставал сильно, порой и покушать забывал. Бух на полати и уже отключился. Временами приходила маленькая дочушка Дина и лепетала « Холоп, а, холоп! Иди поешь, мама тебя зовет». Я не обращал на слова внимания, думал ребенок, что с нее взять, но после только и слышал «холоп да холоп, принеси, сделай, сходи». И жена и дети так кличат. Смотрел на Таню и не узнавал – узурпаторша злая, коварная, не ласковая. Я с ней и так и эдак, а она все мной не довольна, ворчит, колотит меня, имя мое забыла. Вспомнил я Клаву и Надю, куда как лучше бы жил с одной из них, и всегда меня Тимошенькой кликали, любили обе. Время назад не вернешь. Клава – не знаю как она и где. Надя вышла замуж. Ну а что, если поехать к ней, в ноги упасть, попросить прощения. Примет, так и заживем как раньше.

Огорченный, но с надеждой приехал к Наде, да разве такая красавица будет одна. Детям привез гостинца, муж был на работе, я его не видел. Надя пополнела и мне показалось, что стала еще краше, расцвела. Видно, жизнь у нее даже лучше, чем была со мной. Поговорили о пустяках и я уезжать собрался, только сел на лошадь верхом, Надя остановила.

– Постой, – говорит, – что хочу сказать: твоя любовница, а теперь жена, колдунья. Про нее и мать ее такое рассказывают, что страшно делается. И в кошек превращаются, и на метлах летают, и воют, когда на кладбище по ночам на крестах висят. А уж сколько от них скоту дохнет и урожай на корню гибнет – не перечесть. Но ты ведь сам ее выбрал. Поэтому мы с тобой и ссорились чуть не до драки – все козни Танькины. Я часто видела возле нашей калитки кошачий и собачий пух. Мне бы спросить у бабушек, что в таком случае требуется делать, а я внимание не обращала, не верила, думала обойдется. Не обошлось. Вот мы с тобой и стали жить, как кошка с собакой. Да и в еду она тебе подмешивала. Вот ты по ней и сох. А уж и сохнуть-то там не по чему…

Я ничего не ответил, поехал не солоно хлебавши, опустив голову. Прискакал к первой жене – может она приветит. А Клава сидит на лавочке возле калитки с младенцем на руках и рядом мальчуган побольше крутится – рада мне радехонька. Как время-то быстро летит и не заметил, казалось, что недавно только покинул этот дом, а у Клавы уже дети. Сон-то и правда ей в руку был. Поздоровались и говорю:

– А ты, Клава, права была насчет Татьяны. Слаб я против ее воли, слаб… А ты, вижу, счастлива. Рад за тебя.

И, не оглядываясь и не дожидаясь ответа, поскакал обратно. Слышал только в спину: «Спасибо, дай бог и тебе счастья!»

Придется мне снова с Танькой жить. Терпеть ее побои, насмешки. Сам выбрал эту дорогу, некого обвинять…

Грянул сорок первый. Сыновей взяли на фронт. Я их и знать-то не знал. Видел мельком раз-другой и все. Вроде бы и чужие, переживать не надо. А мне броню дали: нужный я работник в колхозе. Для лета телеги делал, для зимы – сани, бочки для засолки. Да и сердце шалить стало, а может от того болело, что жизнь не такую я хотел прожить, да не мог уже ничего поделать.

Война много горя людям принесла. Всех троих моих сыновей убили на войне. Не повезло им вернуться живыми. Так и остались лежать во сырой земле на чужбине, так и не узнав, что я их отец. Танька моя тоже по ним не убивалась, говорила, мол, судьба такая, что поделаешь.

– Вон ты, холоп, до глубокой старости доживешь, я вот раньше тебя умру, – и заплакала: – не справедливо.

Спрашиваю откуда ты знаешь, а в руках у нее книга в черной обложке – читала ее. Закрыла книгу и тычет пальцем в нее, приговаривая: «Библия моя мне поведала… У меня и иконка есть от покойницы-матери». Стал я с интересом разглядывать икону эту и вдруг нарисованная Богородица с венком на голове вместо нимба показалась мне живой. Кивнула мне, и глаз сверкнул не по-доброму будто бы. Пошевелила маленькой рученкой и я прочитал надпись «Одолею!», а под подписью стояли здоровые веселые люди. Пошевелила другой рученкой и тут же увидел надпись «Исцелю!» и внизу больных сидячих и лежачих людей с некрасивыми злыми лицами.

Я посмотрел на жену с недоумением. «В кого это ты веришь?» – «Каждый верит в то, что лучше лечит». Подумал жена из ума выживает. Она еще подала мне книгу: «Возьми, почитай—ка». Открыл я страницы черные, все расплывается, ничего не вижу, хоть и зрение хорошее. Ужас какой-то обуял резко. Вернул тут же. «На, забери, сама читай. И меня не втягивай.» Фыркнула Танька: «Холоп и есть холоп!»

В сорок пятом кончилась война, а разруха мою семью стороной обошла. Коровка молока давала, куры, гуси, утки, мясо и яйца – все в избытке. В огороде помидорчики, картошка, тыковка, яблоки со сливами – все свое. Все сыты.

Вскоре старшая дочь уехала в город от нас. Через год и вторая к сестре переехала, осталась с нами третья дочь Дина – еще три года с нами жила. Я их трех удочерил.

Дочери одна за другой вышли замуж но не долго жила Дина с мужем. Родила дочь и стала, как и мать, звать своего мужа холопом. Ну он и показал какой он холоп: стал ее бить и погуливать с другими бабами. Наплакалась Дина и вернулась к нам. Сильно уж себя любит: вся в мать характером и лицом – не вытерпела унижения. Но пожила у нас не долго. Снова замуж выскочила, правда страшненький был мужичок, маленького роста. Дина-то у нас высокая – метр семьдесят семь. Его голова чуть касалась ее груди. Маленькие светлые глаза, большой приплюснутый нос и огромный на поллица с толстыми губами, особенно верхней, рот. Губы всегда были мокрые от слюней. Мне на него смотреть было тошно. Дина его стала звать холопом, а он услышал и сердито ей заявил: если еще раз назовешь меня холопом, я тебе так нахлопаю, что разобью лицо в кровь и брошу, и запомни, я тебе муж, а не холоп. Этот урок она усвоила и стала звать его по имени. После этого случая я даже зауважал зятя, ведь сам-то так и не смог избавиться от поганой клички. Родила она еще двух девочек, но он и не знал, что не от него: Дина боялась, что дети от мужа уродками будут, потому и погуливала. А любовниками ее два друга были, и Света, внучка моя, похожа на светлого Колю, а младшая Таня – прям в черного Ваню.

Подросли внучки, бабушке Тане уже восемьдесят стукнуло, заболела сильно. Когда перед смертью начинала стонать и от боли кричать, то ее вопли было слышно через три километра. Людям надоело слушать, пришли и говорят мне: она у тебя ведьма, не умрет, пока не поднимешь крышу у дома. Пришлось с соседями балку поднимать. Только приподняли, как она, моя Таня, дух и испустила. Похоронили ее, и сразу тоска по ней у меня прошла. Ни одной слезинки не проронил. Словно и надо мной крышу подняли – легко на душе стало.

Первая внучка уехала в город и через несколько месяцев вышла замуж, но кровь родителей горячая, вот и стала погуливать от мужа, а тот в слезы. А ему его мать и говорит: потерпи сынок, она у нас красивая, всем нравится, нагуляется, тогда и остепенится. Потом родилась у них дочка, а муж все терпит, его же мать души не чает в невестушке. Я только наблюдаю за ними и удивляюсь, как моя покойная женушка преуспела, что и внучек выучила своему мастерству «холопов на привязи держать».

Вторая внучка с одним спит, а с другим в клуб ходит, но все же вышла за того, с кем спала. Изменял он ей, она ему тоже – в итоге разошлись. У них общая дочь, осталась с матерью, но не долго жила в одиночестве моя внучка Света: любовник ради нее свою жену и сына бросил и к ней переехал.

Ну и третья чернявая моя внучка Таня – в честь бабушки ее так назвали, тоже вышла замуж. И как-то раз приходит муж неожиданно домой пораньше и застает жену в своей кровати с другим. Ну, не долго думая, взял он веревку и петлю себе на шею накинул, еле успели снять его. Таня прощенья просила, умоляла не бросать, так что простил он ее. Стали жить дружно и спокойно, но внучка моя шельма, разве ее остановишь? Как гуляла, так и гуляет от него по-хитрому. Вот и правду говорят: яблоко от яблони не далеко падает.

А у меня после смерти жены невесты появились: в старости плохо и скучно жить одному. Дина сама стала мне невесту подыскивать и нашла.

Пришел я к ней в гости, а она сидит и голыми пятками сверкает: носки себе зашить даже не может. Нет уж, у меня была уже такая, хватит: сам все делал, сейчас другую хочу. Повернулся назад да и чаю даже не попил. Дина не довольная была, предлагала другую, еще хуже. Я знаю, почему она мне плохих подсовывала. Это чтоб свою жену ценил и после ее смерти.

Сижу как-то в гостях у дочери и слушаю как ругает она меня и вдруг приезжает из соседнего села Маша, сестра Дининого мужа, а брата нет дома. Ну она подзывает меня и говорит тихонько: поехали, дед, ко мне в гости, я на лошади приехала – отвезу. Что тебе-то здесь скучать? У меня две дочки, с ними посидишь – все разнообразие будет в жизни. Ну я и поехал.

Приехали в то село, а она меня не к себе повела, а в гости к кому-то и говорит, подмигивая: «невесту я тебе нашла». Заходим в дом – чисто, уютно в доме, хозяйка моложе меня и встречает приветливо, улыбаясь. Посмотрел я на нее и взгляд не могу оторвать, сердце сильно заколотилось и меня словно током прошило – даже в молодости такого не испытывал. Вот, думаю, кого мне надо: красивая фигура, что надо, добротная женщина, красивая. И я бросился к ней, не задумываясь над тем, что в дальнейшем произойдет, обнял ее и стал целовать, и она меня тоже, даже не оттолкнула. Очнулся я от голоса Маши: «ну вот и хорошо, будьте счастливы». Я посмотрел в глаза своей новой возлюбленной и спросил:» ты пойдешь за меня замуж?» и она сказала «да». Маша засмеялась и говорит: «ну а теперь познакомьтесь: это Аня, а это Тима.»

Анка, моя долгожданная Анка, сразу мне предложила остаться жить у нее, я, не раздумывая, и остался. Дина была ужасно не довольна.

Мы справили свадьбу и зажили с Анечкой так счастливо, как я себя никогда не чувствовал. Что как вспомню житье с Танькой, сердце начинает щемить, а Анке говорю: «где же ты была раньше, все эти годы, моя половинка, моя красавица, душа моя, счастье мое? И где я сам раньше был, почему не встретились? Ведь у прошлой жены имени своего не помнил, все холоп да холо, а Анка мне говорит: а ты мне не холоп, если ты холоп, тогда и я холопка. Ты мне муж любимый, Тима, Тимошечка.» И утром мне в постель какао горячее подает, а вместо воды – молоко. Подойдет ко мне, веселая, ласковая, статная, хоть ей семьдесят лет, а выглядит на пятьдесят, поцелуемся и в объятья ее приму, и расставаться не хочется. Так везде вместе и ходили не расставаясь: работать вместе, отдыхать вместе. Скотины полный двор, птицы, огород – все успевали сделать: и нацеловаться, и отдохнуть, хотя нам вдвоем работа была в радость, что мы не уставали.

Анка мне сказала:

– Я без мужа осталась рано, молодая была еще. Красивый он был, любили мы друг друга, но детей у нас не было. Хорошо мы жили, все нам завидовали, но вдруг он заболел тяжело и вскоре умер. Долго я горевала, много сватались ко мне, но вижу: все не тот, с которым я могу прекрасно жить, а как увидела тебя, Тима, меня словно током прошило. Вот, думаю, с кем мне жить и предложила тебе остаться. Хорошо, что Маша нас познакомила, мы ей благодарны до конца дней своих. Она нам как дочь стала.

От ее слов я расплакался. Ни Клава, ни даже Надя на нее похожи не были.

А как моя Аннушка сдобные пироги печет! – никто так не умеет и я сам никогда такие вкусные не ел.

Однажды Дина была у нас в гостях и не могла оторваться от сдобы, да так наелась, что рвота открылась.

Сдобные пироги моей Аннушке легко было стряпать: молоко, яйца, сметана, масло – все свое. Тесто печеное во рту таяло. Меду было много: пасечник родственником ей приходился. И мы едим ароматные пироги и глаз друг от друга отвезти не можем.

Аня мне всегда говорит:

– Где ты, Тима, раньше был? Я со своим мужем счастлива была, но с тобой еще лучше.

И я ей говорю то же самое: где ты всю мою жизнь была, почему не со мной? Я огорчен лишь тем, что на Земле жизнь коротка, и где же ты, моя красавица, раньше была и где я раньше был…

Дина злилась на меня и выговаривала: вот за мамой ты так не ухаживал, видно заколдовала сильно она тебя. А я подхожу к своей возлюбленной Анке и начинаю при дочери ее обнимать и целовать, а то на руки возьму и качаю как ребенка, а она меня целует. Дочь моя от злости вся трясется и зеленеет, а потом синеет и краснеет, начинает бубнить проклятия. Анка моя скажет: «ничего не говори, Тима, она погостит и уйдет, а мы останемся, и нам от счастья хочется всегда обниматься и целоваться. Пусть позавидует, не страшно.»

Но жизнь прожили мы вместе не долго. Счастье наше было не вечно. Прожили вместе мы всего шесть лет и покидать этот мир, как бы мне он дорог не был, все равно пришлось. И похоронили меня в одной могиле с Танькой, как она завещала детям. А через год и Аня ушла в мир иной от тоски по мне. Зачахла такой еще молодой, и похоронили ее в одной могиле с ее первым мужем. Почему люди и судьба распорядилась так несправедливо. Мы, едва встретившись, так надолго расстались, даже в общей могиле не лежали вместе…

А Танька перед самой своей смертью сказала:

– Хоть и ухожу раньше, не умрем с тобой в один день, но я тебя и после смерти не отпущу. Если есть другая жизнь, то и там не дам я тебе покоя. Как был ты мой, так моим и останешься.

В моих соседях, в другом подъезде, растут двое, брат и сестра. Старшая Таня, вредный подросток с курносым носом и вечно недовольной мимикой, и кривоногий мальчуган, на шесть лет ее младше. Тимошка. Всегда ходят вместе, он тащит сумки с хлебом из магазина, а сестра поворачивает голову назад и рычит на него: «ну чего ты телишься там взади, холоп бестолковый!»

Это совпадение или проклятие сработало? Возможно ли вообще такое? Тогда, наверно, где-то уже и Аня учится от мамки стряпать вкусные пироги.

БАБКА ВАЛЯ

Бабка Валя, развесив белье на веревку, села на скамейку и стала любоваться им, думая: «Какое у меня чистое белье! А как вспомню маленьких детей и мужа, который бил меня, работу на колхозной ферме, где и не отдыхала. Что ж мне, подохнуть от работы, что ли? Вот теперь благодать: дети выросли, разъехались, и я могу когда захочу поспать, поесть, в гости сходить, и никто мне не указ. Какое все же чистое белье, и похвалиться не грех, да и кому марать? – Я одна. Заезжают дети проведать меня лишь в неделю раз. Привезут гостинца, а кто дает немного денег, скажут: «мамуля здравствуй» и не помнят зла. Например Ванька. Больной уродился: ходить не мог до четырех лет. Сидит бывало в корзине – с фермы в ней картошку утащила, чтоб детей накормить, – и весь своим дерьмом измажется, и накушается, и сытый сидит молчит, таращит свои чайного цвета глазенки. Я с ним и в больницу не обращалась. А зачем, если судьба выжить, то жить будет. Их у меня четыре девки и шесть ребят, двое умерли. Лежали все вместе в больнице, когда заболели желтухой. Да и остальные дети благодарны мне: я их научила самостоятельно принимать решения. Голодные, есть хотите, а работать не хотите: непосильный труд любая работа, тогда вон – соседский огород рядом, сходите и нарвите что нравится. Они так и делали, и не попадались. Мешками яблоки таскали, картошку. Зачем самим сажать мучиться, когда можно украсть. Видно, у нас это в крови. Меня так моя мать, покойница, учила, царствие ей небесное. Нас у нее три сына и две дочери было. Все выжили, в голод в войну не огибли. И дети мои живучие. Только вот Юрке не повезло: пьяный всегда полезет воровать, и всегда попадет, и все ему по крупному своровать хочется – вот жадность да водка подводят. А так он у меня славный: накопает картошки у соседки, моркови нарвет, травки у нее, приправки, и приготовит покушать, и кличет меня: «мамуля, иди кушать, я приготовил». И вкусн-то как сготовит, аж пальчики оближешь.

А меня гордость распирает: дети на своих машинах приезжают на свои дачи по близости. Сами вышли родм из деревни и в деревнях понастроили домом, правда автомобили дешевые у них. Зато свои, и бог с ними. Девчонки меня ругают часто: «Зачем Юрке в тюрьму деньги посылаешь? Пенсии самой мало, приходится нам тебе каждый месяц по сто рублей давать. Вот перестанем давать, тогда будешь знать.» Они ведь не знают, что сын меня пьяный ругает: «Почему ты, мамуля, не кормила меня, а заставляла воровать, и не научила как правильно, чтобы не попадаться в руки правосудию.» Еще у меня другой сын, Толька, не путевый. В отца пошел: пьет и жену бьет. Первая терпела-терела, да не выдержала: с ребенком сбежала и уехала к матери, дальнейшая судьба их нам не известна. А вот второй жене все лицо испортил. Была симпатичная баба, а теперь не узнать: изуродовал ее так, что даже продавцом не берут работать: кто же подойдет покупать у такой, если вид бомжихи. Да, впрочем, они и есть без постоянного места жительства. Пьяные были и подожгли дом. Хорошо, что сами живы.

А вот остальным детям здорово повезло: у троих квартира в Москве, у других дома в деревне рядом. Ах, забыла, Ванька-то мой уже женился и живут в Курске, и поступил учиться на юриста. Говорит как-то мне: «Меня считают дураком, а я хочу всем нос утереть», и ведь утирает. Теперь уважать его стали. Слабенький был по здоровью, в армию не взяли: почки больные и мочевой пузырь. Я мучилась с ним: каждый день приходилось стирать постельное белье, не положишь ведь его на клеенку спать. С женой как он сейчас живет – не спрашиваю, боюсь обидеть. Говорит хорошо, а мне радость: с меня забота с плеч. Надеюсь вылечил почки и не ссыться больше. Ох…»