Kitabı oxu: «Устинья. Выбор»
© Гончарова Г. Д., текст, 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Пролог
Небольшая келья была обставлена нарочито бедно. Да и к чему ее хозяину роскошь?
Немного удобства – то дело другое.
К примеру, ширма, за которой прячется нужно2е ведро или удобный тюфяк. Не из стремления к роскоши. Просто возраст уж таков – на жестком кости ломит. Спину выкручивает, аж спасения нет. Словно кто-то гвоздь меж лопаток забивает – и крутит, крутит его там, чтобы еще больнее было, еще страшнее.
Боли хозяин кельи не боялся. Не настолько. Но – к чему она лишняя? Все ко времени быть должно, к месту.
Опять же, ширма не расшита золотом или драгоценностями, ведро самое простое, тюфяк не лебяжьим пухом набит, а обычным, гусиным…
Простой деревянный стол выполняет свою функцию: несет на себе множество бумаг, и кому какая разница, что он уже тридцать лет стоит на этом месте? Уже и вид потерял – хотя какой там вид? Вечно на нем как сугроб бумажный навален. И перо не павлинье для письма – обычное, гусиное. И прибор письменный из дешевенького олова – ну так что же?
Хозяину кельи была важна реальная власть.
Не игра, не подделка, не подмена власти над жизнями и душами человеческими на пошлую роскошь. Нет.
Важно ему было, чтобы по одному слову его полки́ с места срывались, короли и князья повиновались, священники проповедовать начинали по слову его…
Да, именно его слову.
Господь?
Ну так Господь-то давненько по земле ходил. А когда б явился он в эту келью, так решения ее хозяина непременно б одобрил. Мало ли что там и тогда было? Живем-то мы здесь и сейчас.
Требуется для защиты веры убить сто еретиков?
Убьем двести! Чтобы точно никто от расплаты не ушел.
Требуется город сжечь со всеми его жителями?
И такое бывало в летописях Ордена. И сжигали, и землю солью посыпали, и языки вырывали за упоминание о еретическом месте. Так ведь это не со зла творили рыцари! Они души спасали невинные. Ежели завелся в городе даже один еретик, то подобен он будет чуме и собаке бешеной, заразит он души невинные и впадут несчастные в грех ереси.
А коли не успеет заразить всех и кто невиновный под меч рыцарский попадет?
Так они ж невинные, они непременно попадут в Царствие Господне, к престолу Его. А Магистр помолится за их спасение. Как всегда молился.
Искренне.
Истово.
И бичевал себя искренне, и плоть умерщвлял – тоже от всей души. Это уж в старости чуточку ослабил вожжи. Понимал, когда умрет, не доведя дело до конца, преемники и промахнуться могут.
Не справятся. Не сумеют просто, для того иные силы надобны, иная вера, его убежденность за собой людей вести.
Дело всей жизни его.
Росса!
Богатая страна, в которой даже самый бедный житель ходит в мехах.
Громадная страна, в которой можно ехать от одного города до другого несколько месяцев – и не доехать. Страна, в которой трещат лютые морозы, а золото валяется под ногами россыпью. В которой бродят по улицам медведи и звери песцы.
Страна, не знающая истинной веры!
Вот что самое ужасное! Самое кошмарное!
И ведь живут они и горя не знают. И строятся в Россе храмы, но крестятся они там не по-людски, а справа налево, и сажают поодаль от храмов березовые и дубовые рощи, в которых ставят грязные капища языческие. Дубовые рощи для Рода. Березовые – для Живы.
Воистину, безумны эти россы – как можно предположить хоть на миг, что Бог может быть… женщиной?! Даже подумать о таком уже грех, уже ересь лютая, беззаконная, за такую и живьем-то сжечь мало будет! Какую казнь ни возьми – все одно не хватит ее за эдакое кощунство.
Женщина может быть пригодна для деторождения, но для чего-то еще? Это просто красивый и глупый сосуд для мужского семени, так и относиться к ним надобно. Чтобы сидели в своих домах, выходили только в церкви и на рынок, а занимались бы домом и детьми. И так от них вреда достаточно.
Известно же, где баба, там и бес.
А бес просто так сидеть не будет, он пакостит, искушает, нашептывает…
По-хорошему, вообще б от баб отказаться, да вот беда – род человеческий оборвется! Но к себе, в Орден Чистоты Веры, магистр их не допускал.
Великий Магистр Эваринол Родаль их вообще терпеть не мог.
А на некоторые… отклонения от линии Ордена глаза закрывал.
Подумаешь, оруженосец смазливый? Бывает всяко. Лучше уж особая мужская дружба, чем баба, которая встала между двумя мужчинами. Между собой-то мужчины договорятся, а с бабами какой может быть договор? Когда у них в головах невесть что творится!
Единственное, для чего пригодны бабы, – получать от них потомство. Так ежели кто из его рыцарей желает – пусть селят своих девок подальше, отдельно, естественно не женясь на них (вступающий в Орден приносил обет безбрачия), и навещают их иногда. Сделают ребенка – и дальше служат Святому Делу! Тогда и шантажировать их жизнями этих личинок тоже не удастся.
Да-да, детей магистр Эваринол тоже не любил.
Были у него свои причины, только никому и никогда б он в них не признался. И собеседнику своему тоже: разве можно другому слабости свои показывать да уязвимые места? Нет таковых у магистра и не было, и не найдете!
Сидели они сейчас рядом с небольшим камином, смотрели на огонь, о важном разговаривали.
– Магистр, ты уверен, что это поможет?
– Вполне уверен.
– Ты понимаешь, что иначе династия прервется, мы ничего не сумеем достигнуть, и Росса окажется… в сложном положении?
Эваринол кивнул.
Да, если их план удастся, то уже через пару поколений вотчиной Ордена станет вся Росса.
Ежели нет?
В Россе начнется смута, и воздействовать на нее станет весьма сложно. Даже невозможно практически. Слишком уж непредсказуемы эти россы, слишком опасны.
Казалось бы, уже и купил ты его, и заплатил столько, что внукам его вперед на три жизни хватит, а в какой-то момент все меняется.
У него СОВЕСТЬ просыпается!
Подумайте только, совесть! У продажной шкуры!
Дикие эти россы! Просто дикари, право слово!
Вот ведь недавно, только-только они договорились с одним человечком, только все дело в ход пошло – и поди ж ты!
Совесть у него проснулась! Нельзя, мол, так, то черное колдовство, дьявольское! Не надобно так с людьми поступать, Господь… может, и не накажет, но какие-то ж пределы быть должны, не сможет он за них переступить!
Тьфу, дурак!
Как может дело их быть дьявольским, когда через него благие цели достигаются? А ежели уж в глубину души магистра поглядеть да изнаночку вывернуть – ерунда все это! Чтобы Орден силы взял, магистр Родаль и с Дьяволом бы договор заключил, не побрезговал. И потом на божьем суде искренне каялся.
Не для себя, Господи, токмо ради Ордена!
Душу гублю, себя предаю в лапы Сатаны, но Орден мой, детище мое, могуч и силен будет.
Глупая и нелепая мысль о том, что иными методами можно и райские врата замарать, ему в голову и не приходила. С чего бы?
Это ж ОН!
Ему – можно!
Он для Ордена. А перед Богом он оправдается. Вообще, они с Богом сами разберутся, без посредников.
Но Бог-то там, а цель – здесь. Пришлось человечка устранить, в Россе сейчас… нет, не хаос, но неприятное что-то творится. А им придется другого своего человека задействовать.
А не хотелось бы.
Он более ценный, более важный. Но ради ТАКОГО куша можно и им рискнуть. Никто ж не говорит о жертве? Может, еще и вывернется, а когда нет, они за душу его героическую всем Орденом помолятся! И обязательно герой в райские кущи попадет!
– Я все понимаю, – заверил он собеседника. – Должны справиться.
– Должны – или справятся?
Эваринол задумался.
– Должны. Но риск велик, могут и не справиться. Я просчитал, что мог, но это дикие и непредсказуемые россы, с ними всегда так сложно разумным людям! Ежели помнишь сражение под их городишком с диким названием Козел… или Козлоуффф?
Собеседник перекосился так, словно у него разом заболели все зубы.
– Я был там.
– Тем более…
На несколько секунд мужчины замолчали, погрузились в воспоминания. Казалось бы, то дело было спокойное и не предвещающее ничего опасного: отряду в пятьсот рыцарей надобно захватить один город. Один небольшой город. Там и всего-то человек двести дружины, каждый разумный человек поймет – надобно сдаваться…
Не сдался никто.
На стены встали бабы и мальчишки, вслед за дружиной из ворот вылетело ополчение из мужиков с вилами, цепами, косами… Какое дело сервам до чьей-то войны? Никакого, и это тоже поймет каждый разумный человек! А они пошли, и полегли, и забрали с собой часть рыцарского отряда… и только несколько людей под покровом темноты спаслось с поля боя.
Россы? Да, во всем виноваты эти проклятые дикари! Почему, ну почему они не могут попросту сдаться, как это приличествует проигравшим? Почему раз за разом они кидаются на клинки, забирают с собой врагов, стараются хоть зубами вцепиться в глотку, хотя каждый разумный человек предпочтет спасти свою жизнь? Магистр до сих пор не смог найти ответа на этот вопрос – и оттого ненавидел россов еще сильнее.
– Тогда предлагаю подготовить запасной план. Но ты понимаешь, магистр, Орден тогда не будет первым, но сможет быть – равным среди равных. Вам придется не диктовать условия, а договариваться.
Магистру это было не по вкусу, но ради сокрушения Россы он готов был разговаривать с кем угодно, хоть с самим Сатаной!
– Я изучал росские поговорки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
– Они едят синиц? Дикие люди!
– О да, друг мой. Я бывал там… однажды.
Магистр вспомнил свою поездку в Россу, свои впечатления… и на миг даже зажмурился.
Тогда была Пасха.
Он был молод.
И…
Нет!
Об этом вспоминать не надо! Никогда не надо! Пусть даже и в бреду те глаза не чудятся, пусть сгинут, рассыплются… Он свой выбор сделал!
– И что ты скажешь об этой стране?
– Она слишком опасна, чтобы позволить ей существовать. Я считаю, что на карте мира не должно быть никакой Россы. Должно быть несколько государств, мелких, независимых друг от друга, неопасных для нас. И надобно воспитывать россов. Насаждать там свою религию, культуру, обычаи, нравы, сказки и песни, травить в них все росское, учить презирать исконное, свое. Восхищаться нашим. Только тогда мы сможем жить спокойно.
– Я согласен с тобой, магистр. Что ж. Я готовлю запасной план. А ты приводи в действие своих людей. И пусть свершится, что суждено.
– Пусть сбудется, – выдохнул магистр.
Пусть.
Может, тогда он наконец забудет?
Сможет?
Сколько уж лет прошло, а не забывается то искушение диавольское, не оставляет его… раньше вообще только бичеванием да постом строгим спасался от плоти восстающей. А сейчас возраст, сейчас попроще стало…
Забыть!
Стереть Россу с карты мира – и забыть о ней навсегда.
О них обоих…
Глава 1
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой
Как в черной жизни своей я могла быть так глупа и слепа?
Задаю себе сейчас этот вопрос, а ответа не вижу.
Почему не приглядывалась к людям, не разговаривала с ними, не пыталась понять, не спрашивала о нуждах их, о желаниях?
Только себя видела, только себя слышала, за что и поплатилась. Ладно бы одна я дурой была, сама и плакалась потом, так ведь и других за собой моя глупость потянула.
Не пойми чем занималась. Кому сказать – платочки вышивала.
По обычаю-то так: на царевичеву свадьбу подарков не дарится, а вот невеста может кого из гостей своим рукоделием одарить. Не всех, понятно, только самых важных, кого выделить надобно да приветить.
За меня тогда все Фёдор и свекровка решили. Они указывали, а я только руку протягивала и кланялась. Мол, прими, добрый молодец.
Свекровка решала, если уж перед собой и честно сознаваться, Фёдор ей повиновался, а я им обоим.
И не думала ни о чем. Тупым растением жизнь прожила, хорошо хоть перед смертью опамятовалась.
Хорошо хоть в монастыре жизнь научила, заставила о других думать, не только о себе.
Сейчас же я на месте сидеть да ждать невесть чего не могу, нельзя мне, боюсь я, что наново тем же кончится.
Мне очень надо побывать в священной роще. Но сейчас уже легче, мне уже красться не надобно. Илья поможет. Скоро свадьбу его играть будем, вот и попрошу его отвезти меня к Добряне.
Заодно еще раз проверим, что нет на нем аркана или еще какой пакости.
А ведь ходит братик смурной, тоскливый весь, что день ненастный. И есть тому причина, красивая, статная, черноволосая – вот кого бы в монастырь навеки.
Царица Марина, гадина ненасытная!
Отставила она Илюшку от своего тела, как лакея какого, и мучается брат. Страдает, переживает, места себе не находит… я тоже.
Мне и подумать страшно, а ведь не первый год происходит такое! Блуд, разврат, поношение… Как могла она мужу изменить?!
Борис ведь… это просто – Боря! Просто самый лучший мужчина в мире, единственный, а она под других, по койкам скачет – разве можно так?
Раньше я бы подлой рунайке в волосы вцепилась, сейчас же… понять я ее могу. В монастыре и не такого навидалась.
Только вот понять и простить не равнозначно ничуточки, понять я могу эту гадину, а простить – не прощу, и не спущу, и спрошу все с лихвой, когда момент придет.
Для меня Боря – ровно солнышко ясное, небо светлое, руда, по жилам бегущая. Его не будет, так и меня не станет. А Марина? Кто он для нее?
Что было в моей черной жизни, когда Бориса не стало?
А она ведь не умерла, не рвала на себе волосы, не кричала, в истерике не билась, не окаменела… вообще она горя не проявляла. Так себя вела, словно горе и не беда вовсе, и хуже быть могло.
О троне она горевала, о власти, о несбывшемся. Сейчас я это понимаю, но именно сейчас. А тогда…
Сама я окаменела от горя. Не видела ничего, не слышала…
С Мариной и половины такого не было. Трети не случилось!
Не люб он ей?
Может и такое быть. Принудили, приневолили… всяко бывает! Но потом-то? Неуж не разобралась рунайка, какой он? Ведь не дура же!
Хотя и так бывает.
Не люб – и хоть ты о скалы разбейся. Не поможет.
Не знаю…
Тогда я и мысли допустить не могла, что рунайка и мой брат под одним одеялом окажутся! Да просто изменить Борису мне святотатством казалось! А ей и ничего вроде…
В той жизни не приглядывалась я к ней, не задумывалась. В этой же… не спущу!
Хоть что увижу – не попущу!
А я увижу.
В отборе царском несколько ступеней. Сначала избранницам башмачок особый примеряют. Ежели нога больше нужного, не подходишь ты.
Я-то и в тот раз подошла, ножка у меня маленькая.
Потом всех выбранных лекарь осматривает.
Невеста царская должна быть статной, здоровой, росту высокого, обязательно девушкой нетронутой – мало ли что?
Потом с семьями девушек разговаривают. Выясняют, многочадны ли. Могут ли наследника родить царю-батюшке.
Ежели детей в семье мало – нипочем не допустят.
Забавно, но змея рунайская тут всем взяла. И румяна, и статна, и рунайцы все плодовитые… не все детки у них выживают, но тут уж так: Бог дал – Бог взял.
Далее девушек в палаты царские привозят. Не всех, лишь самых-самых, а таких больше сотни и не набирается, и с ними государь да бояре беседуют. Из сотни, может, человек десять и останется, не более. Потом отобранных боярышень в терем селят, в покои девичьи, и живут они там несколько дней. Может, дней десять. Разговаривают, работу какую делают, вышивают, шьют, кружево плетут… мало ли что придумать можно для урока?
За ними бояре да родственники царские наблюдают.
Не просто так.
Подмечают всякое.
Не больна ли девушка, ведь не всякую хворобу и лекарь царский увидит. Не сварлива ли, не руглива… Царица ведь будущая, к чему на троне торговка ярмарочная?
А тут-то характер наружу и лезет! Да как лезет!
Прошлый раз я только молчала да слезы лила, отпор дать не смела. Потому и годной была признана. А вот несколько боярышень по домам отослали.
Что уж с ними дальше стало – не знаю1.
А еще государь мог мимо пройти, на невест посмотреть.
У нас царевич, конечно, да от того суть не поменяется. Будут за эти дни с нами беседовать, сокровенное вытягивать, приглядываться.
Будет Фёдор похаживать, поглядывать.
Уж потом, в конце, останется девушек пять, много – семь, с которыми он лично поговорит и невесту себе выберет.
В тот раз все быстро было.
Меня напоследок оставили, я в комнату еще войти не успела, Фёдор меня к себе притянул, поцеловал, сказал, что давно уж выбрал. А я и слова сказать не смогла.
Только потом плакала.
Казалось, что-то надвигается, ледяное, страшное, темное… так оно и вышло потом.
А что я почуяла? Что меня крылом задело? Тогда я не поняла, может, теперь разобраться смогу, доискаться и допытаться? В черной жизни своей промолчала, да и что я сказать могла? Кто бы меня слушать стал?
Никому я не была интересна, ни отцу, ни брату. Только то волновало, что я могла в семью принести.
Серебро, связи, родство с семьей царской… то дело выгодное, полезное, важное! А сама Устинья? А что нам до нее дела? Продали уж выгодно? Так второй-то раз не продашь!
Теперь так не будет!
Не допущу, не позволю, не обойдутся со мной впредь, как с вещью бессмысленной!
Справлюсь ли? Обязательно справлюсь, ведь цена невмешательства моего – жизни близких, да и моя жизнь. Когтями драться буду, зубами врагов рвать! С кровью, с мясом победу выцарапаю!
А ежели нет, ежели не получится у меня победить, с душой спокойной в землю уйду. Буду знать, что близкие мои живы останутся, а это главное. Что до меня, я уже раз умирала.
Не больно это. Больно другое, когда любимые уходят, а ты остаешься, сама не зная, для чего землю топчешь. Лишь бы они все жили, а о себе я и думать не стану, нажилась уже. Лишь бы справиться, сдюжить, вырвать победу – не для себя, для них!
Что угодно для того сделаю. Жива-матушка, помоги!
* * *
Сани катили, молодежь переглядывалась.
Так-то оно в Рождественский пост и по гостям бы ходить не надобно, но тут дело другое. Не для развлечения они едут, а по надобности.
Маленькую Вареньку Апухтину из деревни привезли, Машка о том и грамотку прислала.
Понятно, не Илье, неприлично то. А вот Устинье – можно написать, и в гости пригласить можно, а уж кому Устя скажет, только ей и ведомо.
Илья от невесты не потаил, что Устинью послушал, вот Марья и поняла, что с золовкой ей, кажется, повезло. Не каждая б поняла, иная и заклевала б до смерти за глупость девичью, а эта дочку в дом взять предложила, саму Марью успокаивала, и все это от души, все искренне.
Ценить надобно.
Со второй боярышней, с Аксиньей, Марья пока и не виделась толком, так, пару раз, да под присмотром старших. Та и не рвалась сильно с Марьюшкой дружить, рукой махнула. Мол, замуж выйду – зачем мне та Апухтина?
Вот когда б Ижорская, к примеру…
Но о том Аксинья молчала. А Марья и не лезла – к чему? Ей и того хватало, что отец успокоился да мать ее пилить за глупость перестала. Теперь только наставляла Илью любить да беречь. Коли попался такой дур… то есть благородный мужчина, так за ним приглядывать в восемь глаз надобно. И хорошо, как золовка на твоей стороне будет. Она-то и поможет лишний раз, и поддержит, и за тебя порадеет, когда сама не справишься…
Марья и не спорила. Она маленькую Вареньку с рук не спускала, так счастлива была доченьку увидеть. Век бы с малышкой не расставалась!
Вот и подворье, псы залаяли, Никола Апухтин на крыльцо вышел, сам встречать гостей дорогих.
Илья из саней выпрыгнул легко, сестрам выбраться помог. Покамест батюшка матушку вынимал, на Устинью поглядел, та и кивнула. Подворье оглядела – народу много. Хорошо.
Илья несколько шагов сделал – и на колени в снег упал.
– Не гневайся, боярин!
Никола аж рот открыл, потом спохватился, что снег залетает, приосанился – а что сказать, не знает. На что гневаться-то? О чем ругаться?
Илья его надолго в неведении не оставил.
– Наш то с Машенькой грех, что до свадьбы не утерпели. Весь я перед тобой как есть, как хочешь, так и казни, за девочек я век виниться буду. Когда б знал, раньше б с повинной пришел, Машеньку за меня замуж упрашивал отдать.
Никола выдохнул.
На подворье поглядел – стоят и холопы, и слуги, глазами хлопают. Вот ведь… какие слухи по столице пойдут. А… а вот такие!
– Надо б тебя раньше розгами драть, а теперь уж – вырос.
– Казни как хочешь, боярин, твоя воля. Дозволишь невесту мою повидать да дочку на руках понянчить?
Никола с Алексеем переглянулся, кнут у подбежавшего холопа взял, Илье показал, да и опустил.
– Когда обидишь девочек – не обессудь. Дочку как положено признаешь!
– О том и прошу, боярин!
– То-то же… своевольники. Ладно, иди ужо, ждут тебя твои ненаглядные, все глаза в окошко проглядели.
Илья с колен встал, поклонился земно.
– Благодарствую, боярин, не забуду твоей доброты.
– Иди уж… сами молодыми были небось.
– Были мы когда-то, – вздохнул Алексей Заболоцкий. Ему-то что с того? Удаль молодцу не в укор, да и девка… Наследовать она не будет, замуж выгодно выдадим, хочет Илья таким образом жену свою от сплетен лишних прикрыть – пусть его.
А насмешливого взгляда Устиньи и вовсе никто не заметил. Разве только боярыня Татьяна приметила кое-что да призадумалась.
* * *
– Машенька, вот она какая? Доченька наша?
Пара слов, вроде и пустячных для Ильи-то. Но если за эти слова смотрят на тебя такими сияющими глазами… поди, и на святых так не смотрели.
– Да, Илюшенька.
– Маленькая она такая… ее и брать-то боязно.
Холопки зашипели, зашушукались. Аксинья нос наморщила. Варенька глазенки открыла, запищала, Марья ее на руки взяла, на Илью взгляд беспомощный бросила.
Илья ее приобнял легонько.
– Ты мне потом подскажи, что маленькой надобно, как устроить ее лучше? Нянюшка уж вовсю хлопочет-суетится, да мало ли что упустим?
– Подскажу, Илюшенька…
Как-то само собой Варенька маленькая на руках у Ильи оказалась, заворковала что-то…
– А глазки у нее мои, не иначе. Серенькие?
Мигом все глазки углядели, заохали…
А Устинью боярыня Татьяна поманила. Устя кивнула, да и за ней выскользнула, в отдельную горницу прошла, поклонилась привычно.
Мол, слушаю тебя, боярыня.
* * *
Татьяна тянуть не стала:
– Ты брату подсказала, как поступить?
– Он и сам неглупый, боярыня.
– Не додумался б он. Ты подсказала, на тебя он поглядывал.
Устя промолчала. Говоришь ты, боярыня, о брате моем. А услышать-то ты что желаешь?
Боярыня продолжать расспросы не стала, поклонилась в пояс:
– Благодарствую, Устинья Алексеевна.
Устя едва не зашипела.
Не по чину то. И боярыня ей кланяться не должна, и не так все… Быстренько сама земной поклон отмахнула:
– Прости, боярыня, а только рада я, что ты не прогневалась. Не хотелось мне, чтобы за спиной у брата да невестки поганые языки помелом мели, вот и посвоевольничала.
– Хорошо ты, Устинья, придумала. Машенька у меня младшенькая, последыш… баловала я ее, берегла от всего, вот и получилось… что есть.
Боярыня дальше досказывать не стала. Да Устя и так поняла.
И судьбы иной боярыня хотела для дочери, и огневалась на глупую, и просто злилась, что так-то, и языки чужие были злее пчел. Вот и шипела боярыня, вот и не радовалась ничему.
А сейчас вроде как и тучи расходятся.
Да, не князь Илюшка. Но все ж в палаты царские вхож. А ежели Устинья замуж выйдет, как шепоток по столице ползет… Машку они тогда, оказывается, выгодно замуж выдали.
И подругам – змеюкам подколодным – теперь отвечать можно как положено. Да, молодежь не стерпела. Ну так… мало кто до свадьбы-то девкой оставался, ей про то ведомо. Когда б Машка раньше призналась, раньше б и свадьба была. И внучку признали, все ж за нее душа тоже болела.
Алешка-то Заболоцкий – тот ясно, за что старается. Денег ему Никола предложил.
А вот Илья… тот по-разному невесту мог принять. И никто б его не упрекнул, в жене он полный хозяин. И сестра его постаралась. А могла б Машку вконец заесть, беззащитная она, Машка-то…
– Так хорошо же все получилось, боярыня? – Устинья смотрела невинно. – Плохо, что Илюшка до свадьбы не дотерпел, мог бы и посвататься, как положено, да боялся, наверное. Все ж не такие мы богатые, а предки… Знатность на хлеб не положишь. Зато теперь у Вареньки все хорошо будет. А как отец дом новый на Ладоге молодым поставит, обещался он, так и вам в радость будет к дочке заглянуть, внуков понянчить? А может, и дочери что хорошее подсказать?
– Сегодня у меня еще одна дочка появилась, когда не оттолкнешь.
– Рада буду, боярыня.
Женщины молча друг друга обняли, Татьяна Устинью по голове погладила, едва не заплакала от счастья тихого.
Хорошо все у молодых?
Вот пусть так и остается. Пусть ладится. А кто им мешать будет, того хоть боярыня, хоть боярышня с костями сожрут, не помилуют!
* * *
– Пойдем, мин жель, развеемся немного! Сегодня вдова Якобс свой дом для молодежи открыла, вино есть, а какие девочки там будут – восторг!
Фёдор даже и не задумался – кивнул раньше, чем слова Руди дослушал. И как тут не согласиться? Тяжко сейчас в палатах, тошно, невыносимо, ровно черной пеленой все кругом покрыло, затянуло, и света под ней нет, и радости.
После убийства боярина Данилы царица ровно сама не своя, то молится, то рыдает, то снова молится.
Боярыни ближние рядом носятся, хлопочут, ровно курицы, крылышками хлопают, слезы ей вытирают, все ж люди, все понимают – больно бабе. Хоть и царица она, а больно. Сына она любит, брата любила. Мужа уж потеряла… а кто еще у нее остался?
То-то и оно, что никого более. Раенские – родня, конечно, а только не так уж, чтобы сильно близкая, ими сердце не успокоится.
Сначала думали было отбор для царевича перенести, да и свадьбу, а только царица быстро одумалась. Ногой топнула, сказала, что внуков увидеть хочет! И Данила б того же хотел!
Плохо, что не женат был дядюшка. Как ни пыталась матушка его оженить, все отказывался да отнекивался, увиливал да изворачивался. А теперь вот и совсем помер, рода не продолжив.
И этого ему сестра тако же простить не могла.
Выла ночами, тосковала, на Феденьку срывалась по поводу и без повода, а то и при нем рыдать принималась – тяжко!
– Пойдем, Руди!
Руди тоже тяжело гибель приятеля перенес. Тосковал о веселом дружке Данилушке, хоть виду и не показывал, старался. Фёдор знал, ради него друг себя превозмогает, ради него улыбается, веселья ищет. Чтобы уж вовсе тяжкой плитой на плечи горе не легло…
– Собирайся, мин жель. Говорят, весело будет.
А что Фёдору собираться? Только в наряд лембергский переодеться.
* * *
Рождественский пост.
Веселиться-то хочется, а все питейные заведения и закрыты. И бордели закрыты.
Грех это.
Нельзя.
Разве что с черного входа, потихоньку, крадучись… Что ж это за радость такая? Когда ни музыки веселой, ни танцев лихих, ни подшутить над кем…
Это для лембергцев и джерманцев такое хорошо, они там все ровно вареные, веселиться не умеют. А Феде и радость не в радость, когда все тихо кругом.
Ну так можно ведь извернуться. Кто веселья желает, тот его завсегда найдет, равно как и свинья – грязи. На лембергской, джерманской, франконской улочках вдовы свои дома для молодежи открывают. Вроде как и все прилично – вдова за порядком приглядывает.
А что там уж творится, какие охальности да вольности – то никому неведомо.
На всякий случай и комнатки вдовы готовят, где с кроватями, где и с тюфяками соломенными. Так молодым и это в радость, им и на полу б жестко не показалось.
Сидят, в фанты играют, в карты, винцо попивают, шуточки шутят…
Росские вдовы, конечно, так тоже могут. А только вот риск велик.
Соседушки-змеюшки уши навострят, донесут попу, а там и стражу ждать недолго. Хорошо, когда откупишься, а как не получится деньгами дело решить? На площади под кнутом стоять? Страшно…
А с иноземцев какой спрос? И так всем известно – грешники они, дикари. И молятся не пойми на каковском. Вот у нас все ясно, как говорим, так и к Богу обращаемся. Он же Бог, ему ж наши мысли и так ведомы. А они?
Дикари, ясно же!
Лопочут себе что-то непонятное, одно слово – немтыри! Нет бы по-человечески разговаривать! Потому и спроса с них поменьше, чем с православных, ясно же – неразумные.
Вот вдова Якобс свой дом и открыла.
И кого тут только не было!
И лембергцы, и франконцы, и молодняк из россов, кто поживее… иных Фёдор и сам знал, иные в масках пришли. Сначала танцы были.
Фёдор нескольких девушек приглашал, а все ж не то. Устя и красивее, и стан у нее тоньше, и улыбка нежная, и ручки маленькие. А эти… корявые они какие-то, неудачные, неудельные, и пахнут не тем, и смеются, ровно по стеклу ножом ведут. Все не то, все не так.
Общество веселое, музыка хорошая, радостно кругом, и выпивка отличная – все, кроме девушек, Феде нравилось.
Фёдор отправился было поближе пообщаться с бутылками, но там его Руди нашел.
– Мин жель, это Марта. Дозволь ей с тобой потанцевать?
Марта Фёдору, пожалуй, приглянулась тем, что не была она на Устю похожа. Вот ничем, ни в малейшей черточке своей.
Устя рыженькая да статная, а эта чернявая, как галка, и формами, что тот комод. Что спереди, что сзади, на платье миску поставить можно, так щи не прольются.
Раньше Фёдору такие формы нравились. До Устиньи.
Может, и сейчас на что сойдут?
Обнял Марту, раз прошелся в танце, два, потом за дверь ускользнул, которую девушка указала… раздеваться не стали. Она только юбки задрала, а он штаны приспустил.
И… ничего!
Опять ничего!
Что девушка перед ним, что камень, мхом поросший!
Фёдор сразу не сдался, девушка тоже, но минут через десять разозлился он так, что глаза из орбит полезли. А тут и трость под руку подвернулась, рука сама размахнулась… Марта, такое увидев, завизжала да вон вылетела, а Руди в комнату помчался.
Фёдора перехватил, скрутил…
– Что ты, мин жель? Что не так?
Фёдор бился и рычал, на помощь Руди прибежал невесть откуда взявшийся Михайла, вдвоем принялись уговаривать, Михайла и вообще ему в руку бутылку сунул, откуда и взял?
Бесценный человек!
Через полчаса Фёдор и успокоился…
– Все не так, все не то! Не Устя это!
Руди с Михайлой за его спиной переглянулись.
И возраст разный у мужчин, и опыт, и страны, и характеры, а мысль сейчас одна и та же мелькнула.
Ну да!
Станет тебе боярышня по темным углам шататься да юбки задирать перед первым встречным!
А жаль… как сейчас все проще было бы!
* * *
Михайла Фёдора чуть не лично в кровать уложил. Руди уехал – дела с вдовой Якобс улаживать да с девицей рассчитаться за испуг да беспокойство, а Михайла остался. Фёдор его у постели посидеть попросил, вот и сидел парень.
Он уже не помощник, нет. Хоть жалованье ему какое и платят, а отношение другое.
Не просто он так себе Мишка-шпынь! Царевичев друг он!
Михайла дотронулся до мошны на поясе.
Смешно даже…
С полгода назад ему бы для счастья и надо не было ничего иного! Деньги есть, безопасность, можно к дружкам завалиться, погулять всласть, можно наесться-напиться от пуза, зима ему не страшна будет – можно пожить у кого не в работниках, а за деньги, чтобы тебе еще подавали-кланялись…
Поди ж ты, как жизнь перевернулась!
Сейчас он те деньги и за серьезное не считает, сейчас ему поболее надобно! Зе́мли надо! Холопов своих! Достоинство боярское!
