Kitabı oxu: «Поворот винта»

Şrift:

Henry James

THE TURN OF THE SCREW

Издательство Азбука^®

Пролог

Мы, затаив дыхание, слушали страшный рассказ, и, когда он подошел к концу, кто-то воскликнул, что такими жуткими историями только и пугать гостей, собравшихся в сочельник у камина в старинном доме, и все дружно с этим согласились. И лишь немного спустя другой гость прервал воцарившееся молчание, заметив, что на его памяти это первый случай, когда столь зловещая тень явилась ребенку. Поясню, что в прозвучавшей истории речь шла о том, как в старинном доме, похожем на тот, где мы встречали Рождество, маленький мальчик увидел страшное привидение. В комнате вместе с ним спала мать, и малыш в ужасе разбудил ее, но едва она, прогнав его страхи и приласкав, уложила сына в постель, как и ее взору предстал призрак, напугавший бедное дитя. Именно последнее замечание об уникальности такого случая и побудило Дугласа – не тотчас, а несколько позже в тот же вечер – сделать признание, о любопытных последствиях которого я собираюсь поведать читателю. Тем временем кто-то вспомнил другую историю, правда, повествователь не блистал красноречием, и я заметил, что Дуглас его не слушает. Мне показалось, ему самому есть о чем рассказать, и я не ошибся в своих предположениях. Хотя ждать его рассказа пришлось два дня, но уже в тот первый вечер, прежде чем мы разошлись, Дуглас приподнял завесу над тем, что не давало ему покоя.

– Я совершенно согласен, что явление призрака – как бы вы ни объясняли этот феномен – совсем маленькому мальчику вносит в историю, рассказанную Гриффином, нечто особое. Насколько мне известно, это не первый случай, когда малое дитя оказывается вовлеченным в действие сверхъестественных сил. Если присутствие ребенка в подобных ситуациях само по себе нагнетает атмосферу страха, то что бы вы сказали, будь детей двое?

– Разумеется, мы сказали бы, что это вдвойне усиливает впечатление! – откликнулся кто-то из гостей. – И не преминули бы добавить, что жаждем услышать вашу историю.

Как сейчас вижу, Дуглас стоит перед камином спиной к огню, засунув руки в карманы, и смотрит сверху вниз на сидящего рядом собеседника.

– Я еще никому ее не рассказывал. Слишком она страшная.

Естественно, его тут же поспешили уверить, что чем страшнее, тем лучше. Наш друг обвел своих слушателей внимательным взглядом и с невозмутимостью искусного рассказчика, уверенного в успехе, продолжал:

– Мне не доводилось слышать ничего подобного. Эта история затмевает все известное мне в этом роде.

– Неужто настолько страшная? – спросил я.

Дуглас замялся, явно стараясь подобрать нужные слова и не находя их. Он провел рукой по глазам и поморщился чуть заметно.

– Жуткая, кровь стынет в жилах.

– О, как восхитительно! – воскликнула одна из дам.

Дуглас даже не взглянул на нее, его глаза были устремлены в мою сторону, но, казалось, он не видел меня, перед его внутренним взором вставали картины того, что сейчас вспомнилось ему.

– Это чудовищная история, омерзительная, полная ужаса и боли.

– Коли так, – сказал я, – усаживайтесь поудобнее и начинайте.

Дуглас поправил полено в камине и, погруженный в свои мысли, задумчиво глядел на пламя. Затем повернулся к нам.

– В данный момент это невозможно. Мне нужно послать в Лондон.

Раздались возгласы недовольства, посыпались упреки, но Дуглас все с тем же выражением сосредоточенности на лице объяснил:

– История, о которой идет речь, доверена бумаге, а рукопись заперта в ящике моего стола, откуда ее давным-давно не извлекали на свет. Я мог бы послать своему камердинеру ключ и записку с поручением. Он найдет пакет и пришлет его сюда.

Я почувствовал, что слова Дугласа обращены именно ко мне, – казалось, он ищет у меня поддержки, не в силах преодолеть сомнения. Он словно прорубался сквозь глыбу застарелого льда, копившегося не одну зиму, и, судя по всему, у него были причины хранить молчание. Услышав об отсрочке, гости приуныли, но меня-то как раз и подкупила эта его педантичность. Я предложил ему написать слуге без промедления, с первой же почтой, и как только доставят пакет, сразу же устроить чтение. Потом спросил, не с ним ли произошла эта история.

– Слава богу, нет! – На этот раз Дуглас не замедлил с ответом.

– Но это ваша рукопись? Вы ее написали?

– Нет, мне принадлежит лишь впечатление, оставленное в моей душе. Я храню его здесь. – Он приложил руку к сердцу. – И не забуду вовек.

– Значит, ваш манускрипт…

– Написан выцветшими от времени чернилами, изящным, тонким почерком. – Дуглас снова повернулся к камину. – Рукой женщины. Она скончалась двадцать лет назад, но перед смертью прислала мне свою исповедь.

К нашему разговору уже внимательно прислушивались гости, и, разумеется, не обошлось без шуток и игривых намеков. Но Дугласа не задели наши насмешки, он встретил их невозмутимо и даже не улыбнулся.

– Эта женщина, действительно редкого очарования, была старше меня на десять лет. Гувернантка у моей сестры, она жила в нашем доме, – спокойно объяснил он. – Я не встречал более прелестного создания, чем эта скромная учительница; она несомненно заслуживала лучшего жребия. Случай свел нас давно, а история эта произошла задолго до нашего знакомства. В ту пору я учился в колледже Святой Троицы. Окончив второй курс, я приехал домой на каникулы и увидел ее в нашем доме. Лето выдалось удивительно погожее, и почти все каникулы я провел в родных стенах. В часы досуга мы вместе бродили по парку и подолгу беседовали – признаюсь, я восхищался ее необычным умом и обаянием. Да, не усмехайтесь, что греха таить, эта женщина не оставила меня равнодушным, и по сей день мне отрадно думать, что и она отвечала мне искренней симпатией – иначе никогда бы не доверилась чужому человеку. Ведь до той поры ни одной живой душе не рассказывала она своей истории. И я утверждаю это не с ее слов, просто я знал – вот и все. Я был настолько в этом уверен, что мне не требовались никакие доказательства. Вы без труда поймете почему, когда услышите рассказ.

– Ее удерживал страх?

Дуглас пристально посмотрел на меня.

– Вы поймете, – повторил он. – Обязательно поймете.

Я ответил ему столь же пристальным взглядом.

– Пожалуй, догадываюсь. Она была влюблена.

Он рассмеялся впервые за весь вечер.

– Вы угадали. Да, влюблена. В сущности, с этого все и началось. Она почти сразу выдала себя – да это и невозможно было скрыть. Мне стало ясно все, и моя приятельница видела, что я проник в ее тайну. Но на словах мы ничего не сказали друг другу. Отчетливо помню тот долгий летний день: мы сидели на краю лужайки, в тени высоких буков, спасаясь от палящих солнечных лучей. Ничто в природе не располагало к тому, чтобы содрогнуться от ужаса, и все же!.. – Дуглас отошел от камина и опустился в кресло.

– Вы ожидаете пакет в четверг утром? – спросил я.

– Наверное, не раньше чем со второй почтой.

– Значит, после обеда…

– Все соберутся здесь? – Он вновь окинул нас взглядом и спросил едва ли не с надеждой: – Никто не уезжает?

– Я остаюсь! И я остаюсь! – воскликнули дамы, которые в ближайшие дни намеревались отбыть.

Между тем миссис Гриффин, сгорая от любопытства, спросила:

– В кого же она была влюблена?

– Мы узнаем это, выслушав рассказ, – вмешался я.

– Невозможно ждать так долго!

– В рассказе об этом ничего не говорится, – отозвался Дуглас, – во всяком случае впрямую.

– Очень жаль. Ведь иначе я ничего не пойму.

– В самом деле, почему бы сразу не внести ясность? – спросил кто-то из гостей.

Дуглас встал.

– Хорошо, завтра. А теперь я, пожалуй, пойду спать. Спокойной ночи.

Взяв свечу, он удалился, предоставив нам теряться в догадках. Сидя в большом сумрачном зале, мы слышали, как на лестнице стихали его шаги. Первой заговорила миссис Гриффин:

– Хотя мне не удосужились сказать, в кого была влюблена эта особа, я догадываюсь, в кого был влюблен Дуглас.

– Но гувернантка была десятью годами старше, – возразил ее муж.

– Raison de plus¹ – в таком возрасте! Но как трогательно с его стороны так долго хранить эту тайну.

– Сорок лет! – вставил Гриффин.

– И вдруг внезапное, как взрыв, признание.

– Ну, не совсем так. Это знаменательное событие произойдет только в четверг утром, – уточнил я, и все гости согласились, что пока нам остается лишь с нетерпением ждать. Поскольку прозвучала последняя история, хотя и незаконченная, скорее похожая на пролог к роману с продолжением, мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись, вооружившись свечами (по выражению кого-то из гостей).

Как мне стало известно на следующий день, письмо и ключ с первой же почтой были отправлены на лондонскую квартиру Дугласа. Но хотя об этом как-то само собой узнали все – а возможно, именно благодаря этому, – никто не допекал Дугласа расспросами, все притихли в ожидании вечерних сумерек, которые, как нам думалось, создадут настроение, располагающее к откровенности. И мы не обманулись в своих надеждах – Дуглас действительно не таился от нас, как накануне, он сам готов был рассказать все, что знал, и не замедлил объяснить причину перемены. Мы вновь собрались у камина, где в сочельник развлекали друг друга страшными историями. Оказалось, повесть, которую нам обещали прочитать, нуждалась в кратком предисловии. Позвольте, и без промедления, объяснить, дабы впредь к этому не возвращаться, что повествование, которое я представляю на суд читателя, – это точная копия, собственноручно сделанная мною, но спустя несколько лет, с рукописи, принадлежавшей Дугласу. Наш бедный друг, чувствуя приближение смерти, передал мне записи, которые в то памятное Рождество получил по почте на третий день и вечером начал читать своим притихшим слушателям. К тому времени дамы, заявившие, что останутся, по счастью, покинули нас, поскольку заранее назначили отъезд; однако они, как и все, были заинтригованы услышанным вступлением. Впрочем, после их отъезда круг слушателей, собравшихся у камина, стал только теснее и интимнее, и все мы, внимая рассказу, с каждым вечером все более содрогались от ужаса.

Итак, поскольку начало истории в рукописи было опущено, то, чтобы избежать недоуменных вопросов, Дуглас решил предварить чтение кратким вступлением. Началось же все с того, что будущая знакомая Дугласа, младшая дочь бедного сельского священника (в ту пору ей было двадцать лет), приехала в Лондон, чтобы получить первое в своей жизни место домашней учительницы. Ей предстояло встретиться с человеком, на объявление которого она откликнулась, получив в ответ приглашение явиться для знакомства. Девушка пришла в особняк на Харли-стрит, поразивший ее роскошью и внушительностью. Ее будущий хозяин оказался холостяком, блестящим молодым джентльменом, – такого денди смущенная и взволнованная дочь приходского священника из Хэмпшира могла разве что видеть в девичьих грезах или рисовать в воображении, читая старые романы. Нетрудно представить его наружность, – по счастью, люди такой породы еще не перевелись. Природа наделила его необычайной привлекательностью, держался он непринужденно и был изысканно вежлив, без намека на спесь или надменность, и располагал к себе веселостью и любезным обхождением. Немудрено, что учтивостью и светским блеском он сразу же покорил девушку, но более всего подкупило ее то, что при первом же свидании он представил дело так, будто, принимая его предложение, она оказывает ему большую услугу, а он почитает за счастье получить ее согласие; впоследствии именно это обстоятельство придавало ей мужество в выпавших на ее долю испытаниях. Бедная девушка видела перед собой богатого человека во всем блеске светского обаяния, роскоши, галантности – денди, который мог позволить себе любую причуду. В Лондоне он занимал большой дом, полный всевозможных диковин из заморских стран и охотничьих трофеев, но гувернантке предстояло, не теряя времени, отправиться в его загородную усадьбу, старинное родовое поместье в Эссексе.

Два года назад он стал опекуном своих осиротевших малолетних племянников, мальчика и девочки. Это были дети его младшего брата, офицера, скончавшегося в Индии. Свалившиеся ему на голову племянники оказались тяжким бременем для холостого мужчины, лишенного какого бы то ни было опыта в вопросах воспитания и к тому же не обладавшего должным терпением. Он добросовестно старался справиться с новыми незнакомыми обязанностями и, разумеется, совершил много ошибок, но, жалея всей душой бедных малюток, делал для них все, что позволяли его немалые возможности и средства. Поселил в своей загородной усадьбе, поскольку детям лучше жить на лоне природы, поручил их заботам верных людей и даже приставил к ним собственных слуг, дабы быть уверенным, что дети под надежным присмотром, а когда позволяли обстоятельства, навещал их сам и проверял, все ли в порядке. К великому сожалению, других родственников у детей не осталось, и обратиться за помощью ему было не к кому, а собственные дела поглощали почти все его время. Он предоставил в полное владение племянников усадьбу Блай – жизнь там спокойная, да и для здоровья полезнее свежий воздух. Управляла тамошним хозяйством замечательная женщина, миссис Гроуз, – правда, власть ее ограничивалась кухней и комнатой для прислуги. Милорд был уверен, что новой гувернантке она непременно понравится. Когда-то миссис Гроуз была горничной у его матери, а теперь служила экономкой в родовой усадьбе и временно занималась воспитанием девочки, в которой, будучи сама бездетной, души не чаяла. В усадьбе много разной прислуги, но, разумеется, особа, которая согласится взять на себя обязанности воспитательницы, будет старшей в доме. Ей придется заниматься и с мальчиком. Пока он в школе – конечно, рановато было его туда отправлять, да ничего другого не оставалось, – но скоро каникулы, и на днях ждут его возвращения. Одно время детей обучала другая гувернантка, молодая особа, но, к несчастью, они лишились ее. В высшей степени добропорядочная девица, она заботливо опекала сирот и умерла так некстати – из-за этого и пришлось отправить маленького Майлса в школу. После смерти гувернантки миссис Гроуз в меру своих способностей старалась наставлять Флору, прививать ей хорошие манеры и тому подобное. Кроме экономки, в усадьбе живут кухарка, горничная, молочница, старый конюх со старым пони, старый садовник – в общем, все как в хорошем доме. На этом месте кто-то прервал Дугласа вопросом:

– Отчего же умерла прежняя гувернантка? Не от избытка ли добропорядочности?

Однако Дуглас был непреклонен.

– Всему свое время. Я не хочу забегать вперед.

– Простите, но вы уже возбудили наше любопытство.

– На месте ее преемницы, – заметил я, – я бы поинтересовался, не чреваты ли будущие обязанности…

– Угрозой для жизни? – договорил за меня Дуглас. – Естественно, у девушки возник такой вопрос, и она получила на него ответ. Какой именно, вы услышите завтра. Между тем перспектива вырисовывалась довольно безрадостная. Девушка была молода, неопытна, впечатлительна – она поняла, что возлагает на себя серьезную ответственность и что подобное обязательство обрекает ее на довольно замкнутую жизнь, по сути дела, почти на одиночество. Сомнения охватили ее, она попросила дать ей дня два, чтобы поразмыслить обо всем и посоветоваться. Но обещанное жалованье представлялось бедняжке по-королевски щедрым, и, когда они встретились в следующий раз, она, решив попытать счастья, ответила согласием.

Дуглас замолчал, а я, к удовольствию собравшихся, не удержался от замечания:

– Разумеется, кончилось тем, что блестящий молодой джентльмен соблазнил девицу. Она не устояла перед его чарами.

Дуглас поднялся и снова, как в первый вечер, подошел к камину, поправил полено и несколько мгновений стоял спиной к нам.

– Они виделись всего лишь дважды.

– Тем более поразительна сила ее чувства.

При этих словах Дуглас быстро обернулся ко мне.

– Действительно, здесь есть какая-то загадка. Ведь к нему приходили и другие девушки, но на них его чары не подействовали, – продолжал Дуглас. – Милорд не скрыл от моей знакомой, что столкнулся с неожиданными затруднениями – несколько претенденток отказались от его предложения. Их отпугивали странные, необычные условия, но более всего смущало главное требование.

– Какое именно?

– Никогда, ни под каким предлогом не беспокоить хозяина – ни просьбами, ни жалобами, ни письмами. Гувернантке предстояло одной справляться со всем, что бы ни случилось. Стряпчий будет высылать ей деньги, а все заботы она должна взять на себя, избавив от них милорда. И она дала ему такое обещание. Когда он понял, что тягостное бремя свалилось с его плеч, то в порыве благодарности взял девушку за руку и горячо пожал ее. И она почувствовала, что вознаграждена за свою жертву.

– Этим и ограничилось ее вознаграждение? – спросила одна из дам.

– Они больше никогда не виделись.

– О! – произнесла дама, и так как наш друг покинул нас столь же внезапно, как и накануне, то на этом глубокомысленном замечании оборвалась наша увлекательная беседа.

Возобновилась она лишь на следующий вечер, когда, расположившись в самом удобном кресле у камина, Дуглас открыл старинный тоненький альбом с золотым обрезом, в выцветшем красном переплете. Чтение продолжалось не один вечер, но в первый раз все та же дама спросила:

– Как называется ваша повесть?

– У нее нет названия.

– Я знаю, как она называется! – воскликнул я.

Но Дуглас, оставив мои слова без внимания, начал читать, явно стараясь, чтобы манера чтения и интонации соответствовали изящному почерку автора.

I

Начало событий осталось в моей памяти как лихорадочная смена противоречивых чувств – я то парила на крыльях от счастья, то в отчаянии падала духом. После того как в Лондоне я благородно согласилась на предложенные условия, мне пришлось пережить два поистине ужасных дня – вновь нахлынули сомнения, я горько корила себя за опрометчивость. Охваченная душевным смятением, пустилась я в путь и долго тряслась в почтовом дилижансе до станции, где меня должен был встретить наемный экипаж. Действительно, прибыв на станцию к концу июньского дня, я увидела поджидавшую меня удобную коляску. Экипаж катился по дороге, и при взгляде на проплывавший мимо пейзаж мне все сильнее казалось, будто сама природа в этот чудесный предвечерний час ласково приветствует меня. Тревожное чувство, владевшее мною, понемногу рассеялось, а когда коляска свернула на главную аллею, я, вопреки самым мрачным предчувствиям, и вовсе приободрилась. Настроившись на худшее, я приготовилась к тягостному, гнетущему зрелищу, и потому открывшаяся взору картина тем более приятно поразила меня. Помню, с каким радостным изумлением смотрела я на ухоженный фасад большого дома, распахнутые окна с красивыми шторами, из-за которых выглядывали две горничные. Помню лужайку перед домом, яркие краски цветов, шуршание колес по гравию, купы деревьев, над которыми в золотистой лазури кружились с гомоном грачи. При виде этого великолепия мне невольно вспомнилось наше убогое жилище. Едва экипаж остановился, как в дверях показалась приветливая женщина, которая вела за руку маленькую девочку. Женщина склонилась передо мной в таком глубоком поклоне, словно встречала хозяйку или знатную гостью. После визита на Харли-стрит я совсем иной воображала себе усадьбу и теперь, вспомнив свои недавние опасения, не могла не признать, что тревожилась напрасно: мой хозяин несомненно благородный джентльмен, и будущность представилась мне в гораздо более радужных красках.

Вплоть до следующего дня я пребывала в приподнятом настроении, не замечая, как летело время, – настолько заворожила меня моя младшая воспитанница. Девочка, которая вышла из дома вместе с миссис Гроуз, с первого взгляда показалась мне прелестным созданием, и я от души порадовалась счастью иметь такую ученицу. В жизни не видела я более красивого ребенка и с удивлением подумала, почему ее дядя ничего не рассказал мне о ней. Ночью я почти не сомкнула глаз – слишком велико было возбуждение минувшего дня: помню, я сама не понимала, почему не могу справиться с волнением, – оно не покидало меня, как и чувство изумления от радушного приема. Просторная, с красивым убранством комната, одна из лучших в доме, внушительных размеров парадная кровать – по крайней мере, такой она мне показалась, – высокие зеркала, в которых я впервые увидела себя в полный рост, – все поразило меня несказанно, но более всего удивительная прелесть моей маленькой подопечной. Впрочем, были и другие неясные ощущения, оставившие смутный осадок в душе. К счастью, я сразу же поняла, что с миссис Гроуз мы поладим, хотя, признаться, в дороге с беспокойством ждала встречи с нею. В первые минуты знакомства одно лишь могло бы насторожить меня – моему приезду были необычайно рады. Уже через полчаса я заметила, как радовалась мне миссис Гроуз, эта полная, спокойная, опрятная, пышущая здоровьем женщина с простым лицом, и как она старалась не показать своих чувств. Я с легким недоумением подумала, для чего ей понадобилось это скрывать, и прежние подозрения, тревожные предчувствия вновь шевельнулись во мне.

Нет, успокаивала я себя, лучезарная красота малютки не может предвещать ничего дурного – ее ангельски прекрасный образ, отгоняя сон, стоял у меня перед глазами. Я не раз поднималась с постели и бродила по комнате, пытаясь осмыслить увиденное и представить, что меня ожидает. Стоя у распахнутого окна, за которым исподволь занимался ранний летний рассвет, я старалась разглядеть ту часть дома, какая была видна из моей комнаты, внимала первому робкому щебету птиц, разгонявших ночной сумрак, и прислушивалась, не повторятся ли странные звуки, раз или два долетевшие до меня. То не были голоса природы, и раздались они – так мне почудилось – не снаружи, а внутри дома. Сначала я как будто услышала далекий детский крик, а потом невольно вздрогнула, когда явственно различила чьи-то легкие шаги в коридоре за дверью моей комнаты. Пустое, решила я, скорей всего, обман воображения, и, поначалу не придав значения этим смутным ощущениям, вспомнила о них позднее в свете, а вернее сказать, во мраке последующих событий. Я не сомневалась, что отрадная обязанность опекать, учить, «лепить» такого ребенка, как маленькая Флора, могла наполнить жизнь высоким смыслом. Мы договорились с миссис Гроуз, что Флора будет спать у меня, – ее белую кроватку уже перенесли в мою комнату. Отныне на меня ложились все заботы о ней, и только в эту ночь она последний раз оставалась с миссис Гроуз. Мы рассудили, что так будет лучше, – ведь девочка меня еще совсем не знает и, естественно, немного дичится. Но скоро, как только пройдет ее робость, она полюбит меня. Самое удивительное, малышка откровенно признавалась, что стесняется своей новой воспитательницы, и, нисколько не конфузясь, с прелестной серьезностью, заставлявшей вспомнить божественных младенцев на полотнах Рафаэля, выслушивала наши ласковые укоры и просьбы быть умницей. А тем временем я сама проникалась горячей симпатией к миссис Гроуз, видя, какое удовольствие доставляло ей мое восхищение девочкой, ее красотой. Мы сидели за ужином, на столе горели четыре высокие свечи, и из-за них глядело личико моей ученицы, восседавшей в детском фартучке на высоком стуле за чашкой молока с хлебом. Само собой разумеется, на определенные темы мы могли говорить лишь намеками, весело переглядываясь.

– Мальчик похож на сестру? Такой же необыкновенный?

Мы уже условились не расхваливать ребенка в его присутствии.

– О мисс, еще какой необыкновенный! Если вам пришлась по душе наша крошка… – Миссис Гроуз стояла с тарелкой в руках, устремив ласковый взгляд на девочку, а та переводила с нее на меня свой ясный небесный взор, в котором светилось детское простодушие.

– Что тогда?

– Значит, от юного джентльмена вы будете просто без ума!

– Похоже, для того меня сюда и пригласили. Боюсь, – продолжала я, повинуясь безотчетному порыву, – уж слишком легко я теряю голову. Именно это и случилось в Лондоне!

Как сейчас вижу перед собой широкое лицо миссис Гроуз, когда до нее дошел смысл моих слов.

– На Харли-стрит?

– Ну да.

– Ох, мисс, вы не первая и, надо думать, не последняя.

– Не претендую на исключительность, – принужденно рассмеялась я. – Насколько мне известно, мой второй подопечный возвращается завтра.

– Нет, мы ждем его в пятницу. Как и вы, он приедет дилижансом вместе с провожатым, а встретит его та же коляска, что и вас.

Я тут же сказала, что, наверное, мне стоит самой отправиться на станцию вместе с Флорой. Мы вдвоем встретим ее брата – ему это будет приятно, предположила я, и мы скорее подружимся. Миссис Гроуз с неожиданной горячностью откликнулась на мое предложение, и мне показалось это добрым знаком – мы как бы заключали договор, что во всем будем заодно, – и слава богу, моя союзница до конца осталась мне верна. Да, сомнений быть не могло, теперь, когда нас двое, она явно вздохнула с облегчением.

Состояние, в котором я находилась на следующий день, вряд ли справедливо было бы приписать только усталости после пережитых накануне волнений. Пожалуй, меня несколько угнетала мысль о том, сколь огромную ответственность приняла я на себя. Мои новые обязанности оказались на поверку весьма обширны и серьезны, и я боялась, что не готова к ним, хотя, признаюсь, чувствовала не только холодок страха, но и, что скрывать, тайную гордость. Разумеется, в суете первого знакомства с занятиями пришлось повременить. Поразмыслив, я решила, что сначала должна, употребив все свои способности, ненавязчиво приучить к себе девочку, завоевать ее доверие. Мы почти целый день не разлучались. К полному восторгу Флоры, я попросила ее показать мне усадьбу. Девочка вела меня по дому из комнаты в комнату, не пропуская ни одного укромного уголка и ни на минуту не прерывая веселой детской болтовни. Через каких-нибудь полчаса мы уже стали друзьями. Меня поразило, как уверенно и смело эта крошка шла по пустынным комнатам и темным коридорам, покосившимся лестницам, перед которыми я медлила в нерешительности, и даже на старой, с бойницами башне, где у меня закружилась голова, Флора без умолку щебетала, и ее чистый голосок звенел колокольчиком и звал меня за собой. Я не видела усадьбу с того самого дня, как покинула Блай, и, вероятно, теперь, когда прошло столько лет и я многое повидала на своем веку, этот дом не показался бы мне столь огромным. Но когда мой маленький поводырь в голубом платьице и в сиянии золотых кудрей, пританцовывая, исчезал за очередным поворотом и только топот детских ножек разносился по коридорам, мне чудилось, будто я в сказочном замке, во владениях доброй феи, знакомых по сказкам и волшебным историям. Уж не грежу ли я над страницами книги, не вижу ли сон наяву? Нет, это был всего лишь большой, старый, невзрачный, но вполне удобный дом. В нем еще угадывались черты другого, более старинного здания – частью перестроенного и наполовину нежилого. Внезапно мне пришло в голову, что все мы здесь как горстка пассажиров одинокого корабля, затерянного в океане. И странное дело – за штурвалом стояла я!

1.Тем более (фр.).