Kitabı oxu: «Туманный урок», səhifə 2

С большими надеждами и немецкой бумажкой в руке я пыталась себя трудоустроить. Сотни отправленных резюме отклика не нашли. В одно маркетинговое агентство мне всё-таки удалось попасть, но, переехав, я оттуда ушла. Жалеть не пришлось: опыт был неудачный. Вот с этим-то переездом в небольшую баварскую деревушку иллюзия счастливой западной жизни приблизилась к реальности. Мы купили дом, и ощущение жизни на птичьих правах в съёмной квартире наконец-то ушло. Даже с соседями стало легче общаться, с пониманием, что «ты здесь надолго». В знакомствах появился смысл.

На новом месте малыши и домашние дела забирали всё время. Фанатизм охоты за вакансиями поутих, трудоустраиваться я не спешила. Только годами выработанный стиль жизни не давал переквалифицироваться в стопроцентную домохозяйку. Внимание привлекло объявление в газете. Искать там что-то специально я бы не стала – старомодно как-то, но для маленьких городков и деревень Германии вариант вполне нормальный. Насколько я поняла из текста, в школу искали человека, который присматривал бы за детьми на продлёнке. «Почему бы и нет? Пару часов в день, и ехать на машине до школы всего минут пятнадцать».

В декрете, помимо всего другого, я изучала структуру образования в Германии. Чтобы в ней разобраться, не хватит и двухсот грамм. Она довольно разветвлённая, с множеством закоулков. За школьную систему отвечают федеральные земли, которых, как известно, шестнадцать штук. Таким образом, существуют различные виды, планы и типы школ. Мы жили сначала в Берлине, потом в Гессене и окончательную посадку семейного самолёта произвели в Баварии – везде всё устроено по-разному.

Ясли и детский сад напоминают русские. Не знаю, как в России, но здесь далеко не везде можно пристроить ребёнка, не говоря уже о том, чтобы выбрать сад по душе и воспитательному концепту. А нам ещё и два места сразу подавай! Пройдя все круги бюрократии и заполнив всевозможные анкеты, мы целую вечность ждали волшебное письмо от администрации города. Факт, что мы подали заявление в ясли за год до начала посещения, восприняли с улыбкой. В некоторых регионах существовала такая острая нехватка мест, что заявление подавали сразу же, как только на руки приходило свидетельство о рождении малыша. Я попросила мужа позвонить поинтересоваться, как обстоят наши дела. Услышав в трубке пессимистическое «лучше не надейтесь», мой супруг на автомате ответил, что у нас вообще-то права имеются, и процитировал какой-то параграф из какого-то то ли закона, то ли положения. Через неделю письма от администрации города лежали у нас в почтовом ящике: малышек приняли.

Нас встретили две группы в довольно тесных помещениях, по двенадцать малышей в каждой. Воспитательницы все молодые, мотивированные, со знанием дела. Когда спустя шесть часов забирала своих вишенок, девушки мне подробно рассказывали обо всех происшествиях. Иногда я в каких-то вопросах советовалась с профессионалами по дошкольному воспитанию и каждый раз получала дельные советы. Особенно мне нравилась Ольга. Она привязалась к моим двойняшкам-билингвам. Когда другие не понимали, что девчонки имеют в виду, только русская воспитательница могла расшифровать смесь трёх языков: русского, немецкого и сестринского.

Дочки там передружились со всеми детьми, учились мастерить латерны⁵ ко Дню святого Мартина, разучивали немецкие песенки, праздновали дни рождения. Девчонок хвалили за отличные социальные навыки и очень удивлялись их всеядности. Обычно в воспитательные заведения обеды поставляли в контейнерах, но в этом, почти семейном, работала кухарка. Она каждый день готовила свежую сбалансированную еду. Местная детвора отказывалась от болгарского перца или салата, к примеру. Большинство ничего, кроме макарон, не желали видеть в своих тарелках. У многих имелся целый букет из разного рода аллергий. Самое распространённое – непереносимость лактозы. Ещё меня неимоверно удивило то, что из меню удалили свинину. Ни одного блюда из «нечистого животного» в яслях и в садах не подавали. Уследить за тем, чтобы многочисленные мусульманские дети не совершали грех, не представлялось возможным. Отказаться от неудобного ингредиента совсем было проще всего. И так почти в каждом детском саду в Германии.

С яслями нам повезло, а вот с трёх лет малышек пришлось перевести в сад с «открытым концептом». Даже не зная всех подробностей, я с настороженностью отнеслась к этой затее. Критиковать эту методику дошкольного воспитания я бы не взялась, но лично убедилась, что «ситуативный подход» и «открытая работа» подходили далеко не всем детям. Как часто бывает, великолепная задумка на практике выглядела не очень. Суть концепта заключалась в том, чтобы позволять малышам «свободно исследовать образовательные пространства». Так они приобретали знания через собственный опыт и наблюдения. Простыми словами, дети разгуливали по саду и забредали в любую комнату, куда их высшие силы потянут. В одной комнате могли играть в кубики, в другой – рисовать, в третьей – собирать конструктор, в четвёртой – упражняться с ножницами и так далее. Мало того что в трёх-четырёхлетнем возрасте малыш уже должен был знать, чего хочет, так и учиться, к примеру, вырезать снежинки он также должен был сам. Правда, эта абсолютная свобода выбора оставалась лишь на бумаге, в теоретическом описании передового подхода. На деле если в комнате для рисования детей собиралось больше, чем стульев, то будь добр ищи себе другое занятие. А то, что ты хочешь рисовать, увы, никого в реальной жизни не интересует.

На группы не делили. Это означало, что дети разных возрастов сообща познавали вкус свободы. Старшие заботились о младших, младшие брали пример со старших. Но хорошо, если слово «забота» понималось правильно. Один раз шестилетняя девочка сняла цепочку с крестиком у трёхлетней, взамен пообещав конфетку. Ни воспитатели, ни родители старшего ребёнка о ситуации так и не узнали бы, если бы не мама младшей девочки. В итоге всем: директрисе, воспитателям, двум мамам и двум девочкам – было очень неприятно разбираться в этом происшествии.

Куда же смотрели или, точнее, что делали воспитатели в таком «новаторском» заведении, если воспитывать никого не надо? У них была задача поважнее. Они внимательно наблюдали за процессом саморазвития и тщательно документировали прогресс. Так, на каждого ребёнка «шили» целое дело с детальными подробностями. Как он прямую и зигзаг вырезал, как справился с архитектурой домика на рисунке, насколько верно соединил все точки и вывел очертания черепахи, как общался с другими детьми, как делился своими чувствами с воспитателями. Спустя год посещения хиппи-детсада нам на память остались две толстенные папки со всевозможными доказательствами успешного саморазвития.

На новом месте мы с несказанной радостью отдали дочек в обычный детсад, куда они и доходили до перехода в школу.

С концептом начальной школы в Германии тоже проблем с понимаем не возникло, хотя различия с моим русским опытом имелись. Например, здесь классные учителя меняются через два года, то есть первые два года детей ведёт один учитель, оставшиеся два – другой. С первого класса вводится изучение религии. У нас такого предмета я не припомню – религиозное воспитание в моей жизни отсутствовало. Лишь взрослым, осознанным человеком я заинтересовалась этой темой, и в сравнении стало немного жаль, что в русскую школьную программу такой предмет не входил. В немецкой школе детей делят на три группы: католики, протестанты и все остальные, у которых предмет называется «Этика». На таких уроках преподаются важные основы веры. Ученики изучают ключевые аспекты мировых религий, что помогает сделать важный шаг к избавлению от предрассудков и стать открытым всему миру.

С каждым годом прибавляются новые дисциплины. Некоторые из них ведёт не классный руководитель, а другие учителя. Например, спорт и плавание. По ним сдают нормативы и получают сертификаты. Так, к примеру, первым достижением в плавании считается статус «морского конька». Для этого необходимо знать как теорию – правила поведения на воде, так и практику. На экзамене ныряют с бортика бассейна и плывут двадцать пять метров в положении лёжа или на спине, а потом поднимают предмет с глубины. Вода доходит детям примерно до плечей.

В четвёртом классе дети сдают теоретический и практический экзамены по вождению велосипеда. Любой десятилетка в Германии знает большинство знаков и правил дорожного движения. В разноцветных шлемах они бесстрашно колесят по дорогам наравне с автомобилистами, указывают рукой поворот направо или налево и спокойно перестраиваются. В этом смысле немецкие школьники обошли меня в развитии: я так и не решилась сесть на двухколёсное транспортное средство.

Ну и шокировало меня то, что к концу начальной школы моих детей ждал курс по сексуальному воспитанию. То, что западные страны в этой теме раскрепощённее, я знала прекрасно: на детских каналах в мультяшном исполнении объясняли, как появляются дети. Но то, что целых десять уроков посвящали совсем неактуальной для возраста теме, не находило во мне ни единого адекватного объяснения. Большинство учителей и сами не приветствовали этот пункт школьной программы. Им приходилось следовать предписаниям. Но были и те, кто с энтузиазмом рассуждал о важности правильной терминологии половых органов. Когда я пришла на выставку материалов по этой теме, организованную специально для родителей, мне стало дурно. Там собрали и выставили всё на свете. С картинками, с разъяснениями, с видеороликами. Как бы оправдываясь, учителя успокаивали, что они не всё планируют показывать и рассказывать, если, конечно, дети сами не начнут задавать вопросы. Контрольной по этой теме тоже не было. Это в Баварии. А вот в Гессене дети писали на оценку. Десятилетний мальчишка должен был подробно расписать – почему женщина не может забеременеть. Чтобы особо чувствительные родители не попадали без чувств, руководство предлагало не посещать эти уроки. Понаблюдав за всем этим, я пришла к выводу, что к категории «особенно чувствительные» относились исключительно «не немцы». На ту выставку пришли мамы с ярко выраженной миграционной идентичностью. Три женщины в одеяниях в пол и в хиджабах, одна итальянка, одна гречанка, две из Сербии и я с подругой – русские.

После начальной школы происходит самое интересное. Детей сортируют на отличников и хорошистов, троечников и недостаточно хороших.

Первый сорт попадает в гимназию. Это школа с гуманитарным и естественно-научным уклоном, призванная готовить к университету. Туда без проблем могут попасть все, у кого в аттестате средний балл не больше 2,33. Всего изучают восемь предметов. Средний балл, правда, рассчитывается только из трёх основных: немецкий язык, математика, обществознание и естествознание (окружающий мир). Ещё важно помнить, что оценки в Германии ставят «наоборот» – по шестибалльной системе, где один – отличная оценка, два – хорошая и так далее. Даже с парой троек в аттестате есть шанс попасть в «бизнес-класс».

Многие родители, несмотря на средний балл для гимназии, отправляют ребёнка в реальшуле. Это «экономкласс». На всевозможных информационных мероприятиях тётеньки из гимназий открыто стращают, что программа достаточно сложная, что ребёнок должен показать развитое абстрактное мышление, грамотную устную и письменную речь, а иначе можно легко вылететь в первом же полугодии. Поэтому, чтобы не перегружать нежную детскую психику, многие выбирают школы, где учебная программа напоминает спринт, а не гонку на выживание.

Есть ещё виртшафтсшуле. Там главенствует экономический уклон, и выпускники имеют подробное представление, как управлять предприятием – той же пекарней. Этот концепт мне нравился. Было одно но. Как понять, есть ли у десятилетнего ребёнка интерес и способности к коммерческим и административным профессиям?

У кого самые плохие оценки за четвёртый класс, приземляются в миттельшуле (раньше хауптшуле) – общеобразовательной школе, где учатся обычно с пятого по девятый класс. Туда же попадают мигранты и беженцы. Для них складывается особенно сложная ситуация: в отличие от малышни, подростки с трудом учат немецкий язык. Многих из них травмировали война и бегство с родины, они переживают половое созревание в чуждой культурной среде, вынуждены взваливать на себя большую ответственность в семье. Новая среда часто вызывает у таких учеников трудности.

От того, куда попадает ученик, зависят его будущие возможности. Прямая дорога к университету выстраивается только из гимназии. Выпускникам других школ открываются двери техникумов и училищ – такое упрощённое представление я для себя сформировала в то время. Переплетений слишком много. Даже после миттельшуле в конце концов некоторые поступают в университет, просто «ехать» до него нужно со множеством «пересадок». Сравнивая с классической российской системой, я находила много расхождений. Сама я с первого класса училась в одной школе. Мы сохраняли состав до девятого. Потом, в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, происходил переход в более взрослую жизнь. С хорошими оценками можно было доучиться до одиннадцатого, с удовлетворительными – получить средне-специальное образование. Выходит, что в Германии дети значительно раньше сталкиваются с сортировкой.

Про специальные школы я почти ничего не знала. Понятно, что они предназначены для тех, кто нуждается в социально-педагогической поддержке на постоянной или долгосрочной основе. К этой группе относятся умственно отсталые и ученики с физическими недостатками: нарушением зрения, слуха и речи, а также с нарушениями обучаемости или проблемами социального и эмоционального развития.

С таким представлением об образовательной системе я пошла на собеседование в миттельшуле. Тогда я ещё не подозревала, что эта школа окажется местом, где мои нервы станут основным учебным материалом…

Глава 2. Кристиан

28.05.2019

– Всем привет! Сегодня мы повторим тему «дас» с одной «с» и «дасс» с двумя «с», – анонсировала я урок в девятом «А».

Написала маркером на доске два слова и приготовилась объяснять. На самом деле меня удивляло, что эта тема входила в экзаменационную программу. Её изучают в третьем и четвёртом классе. Разобраться там, на мой субъективный взгляд, несложно. Но это было моё понимание, и немецкий был для меня иностранным.

Механизмы освоения родного и неродного языков работают в абсолютно противоположном порядке. Когда мы говорим на родном, то не думаем о грамматических связях, о логическом объяснении употребления того или иного слова, о выбранных предлогах, числах или степенях сравнения. Мы просто говорим. Поэтому детям сложно воспринимать всевозможные теоретические правила, когда на практике уже всё довольно неплохо получается. Изъясняются они свободно. Но чтобы грамотно писать, вольного обращения с речью недостаточно. На уроках родного языка они сталкиваются с многочисленными «чудовищами»: падежами, склонениями, деепричастным оборотом и прочей лингвистикой, – которых можно победить, только подружившись с ними. Нужно понять каждое слово и принять исключения, не поддающиеся логике. С иностранным – наоборот. Ты не сможешь произнести и предложения, пока не разберёшься с правилами. Изучая, невольно сравниваешь их с правилами родного языка. С этой точки зрения цитата Гёте: «Если вы не знаете иностранных языков, вы ничего не знаете о своём собственном» – раскрылась мне полностью.

Ещё и объяснение темы «дас» и «дасс» в немецких учебниках меня совершенно не устраивало. Там предлагали заменить слово на одно из нескольких указанных. Если смысл оставался – писать одну «с», если терялся – две. Но замена была довольно условной. Она вызывала больше вопросов, чем давала ответов, и не гарантировала стопроцентной уверенности. Возможно, немецкоговорящим такой принцип проверки проще понять, но если учесть, что две трети моих учеников были выходцами из иммиграционной среды, то я сомневалась, что предложенное объяснение расставит все точки над и.

– А мож, мы погуляем? Смотрите, какая погода прекрасная! – вместо приветствия произнёс Элиас, открывая настежь окно.

Он уселся на заднюю парту и даже не собирался готовиться к уроку. Двое его товарищей также демонстративно сидели на столах вместо стульев.

Несмотря на мелодичное имя, парень с пакистанскими корнями выглядел совсем недружелюбно. Короткие чёрные волосы, такие же чёрные глаза, смуглая кожа. Крепкое телосложение и рост под метр восемьдесят придавали подростку весомость не только в классе, но и во всей школе. Такие физические данные обычно ассоциируются с лидерскими качествами, и Элиас не был исключением. Его всё время окружала свита, не ставящая под сомнение ни одного его слова. Когда я наблюдала за ними, мне открывалась сложная динамика взаимоотношений внутри группы.

Иерархия: лидер устанавливал чёткое разделение ролей. Кого-то подпускал совсем близко, а кто-то мог и подзатыльник схлопотать. Но все стремились удержаться или приблизиться к вершине и стать признанными.

Подчинение: подростки часто стремятся к признанию и принадлежности к группе, что делает их готовыми повиноваться лидеру и следовать установленным нормам. Неповиновение могло привести к исключению или наказанию, поэтому они старались соответствовать ожиданиям Элиаса, разделять его мнение и даже подражать его поведению.

Конформизм: в поисках признания и принятия подростки становились конформистами, подстраиваясь под взгляды и стандарты лидера. В долгосрочной перспективе это приводило к потере индивидуальности и автономии. Но разве это важно в пятнадцать лет?

Конкуренция: внутригрупповая борьба за внимание Элиаса временами вызывала напряжённость и даже враждебность между подростками, так как они конкурировали за признание и статус. Нередко короткие стычки заканчивались драками на школьном дворе. Лидер наблюдал и не вмешивался, пока кто-то из учителей или воспитателей не разнимал конкурентов. Тогда авторитет включался в процесс, показывая, что он рулит на более высоком уровне, решая вопросики со взрослыми представителями.

Страх потери статуса: подростки, зависимые от лидера, часто боялись утратить свой статус, если ослушаются или вступят в спор. Те, кто лишался на время или насовсем места под солнцем, пытались затеряться в толпе. Поджав хвост, они искали удобный момент исправить оплошность. В их глазах читались и страх, и надежда.

Как раз эту свиту мне было жаль больше всего. Никто им не объяснял, что такие отношения имеют разрушительные последствия, включая подавление личности, низкую самооценку и возможные проблемы в общении в будущем.

– Да, погода действительно замечательная. Я бы тоже с удовольствием прогулялась, но у вас через месяц экзамены. Самые сложные темы мы уже проработали, так что на последние занятия остались более-менее простые. Нам надо успеть их повторить.

– А мож, не надо?

Начинался типичный словесный пинг-понг, в который мне приходилось играть каждый урок.

– Элиас, надо. Всем вам в первую очередь.

– Да кому тут надо? Спросите любого. Никто не хочет ваш этот «дас» и «дасс» учить. Мирза, тебе надо? – обратился лидер к одному из своих приближённых.

– Не-а, – ответил нараспев Мирза.

– А тебе, Юзеф? – обратился Элиас к другому подростку.

– Нет конечно, – Юзеф поддержал своего авторитета.

– Вот видите? Никому этот ваш дерьмовый квалитренинг⁶ не нужен! Потеря времени!

Последние два предложения Элиас произнёс на повышенном тоне, драматически. Слово «дерьмовый» выплюнул с глубоким чувством и особым акцентом. Вот бы Элиас так на анализе текста высказывался, в тех местах, где разбирали эмоциональный посыл автора! Не-е-ет, там он молча отсиживался. Зато порассуждать о никчёмности моего труда – пожалуйста. Подобные речи вызывали у меня самые мрачные мысли. Они ранили, обесценивая весь мой труд. Я никак не могла подобрать хоть один способ мотивировать таких подростков готовиться к экзаменам. Оценки для большинства в миттельшуле не имели ценности. Система им в этом подыгрывала. Мало того что отсеяла их уже с пятого класса в самую неприглядную школу, так бывали и инциденты, когда «особенным» ученикам переставали ставить оценки. Они просто присутствовали на уроках. Где им было взять мотивацию?

– Тогда зачем ты здесь?

Я прекрасно знала, что ходить на дополнительные занятия перед экзаменами – это желание матери Элиаса. Точнее, приказ, который не обсуждался с сыном. Обычно на моих занятиях протестовали как раз те, кого родители заставляли посещать бесплатный курс. Несовершеннолетние юноши и барышни, не имея возможности противиться авторитету или последствиям за отказ, бойкотировали меня и мои усилия.

– Сам не знаю, мож, вы мне нравитесь, – Элиас произнёс это без малейшего смущения.

Ребята захихикали. Все как по команде.

– Сядь, пожалуйста, на стул и достань пенал. – Я решила проигнорировать последнее высказывание.

Пока сидящие на партах лениво слезали с них, я раздала распечатки с заданиями. Мне не хотелось терять время на мирные переговоры, торопилась начать урок.

– Ладно, только ради вас, фрау Петренко! – торжественно объявил Элиас.

Остальные ученики, не входившие в элитную группировку, сидели молча. Некоторых из них не волновало, что происходит. Другие закатывали глаза, решаясь лишь на такой немой знак несогласия с дебатами. Были и те, кто не решался ничего комментировать.

Мне показалось, что сражение позади. «Сейчас объясню тему, разберём примеры, ребята сделают упражнения, закрепят материал, мы вместе их проверим, и эти полтора часа закончатся». Как же сильно я ошибалась…

Я начала объяснять, и подход мой сводился к тому, что в первую очередь нужно понять смысл предложения. Ведь слово «дасс» с двумя «с» в немецком языке – это союз, а «дас» с одной «с» употребляется в трёх разных функциях: артикль, указательное или относительное местоимение. Каждая часть речи несёт собственную, отличную от других, смысловую нагрузку. Таким образом, нужно разобраться, о чём идёт речь. Запомнить, что союз пишется с двумя «с», в остальных случаях – с одной.

Пока я говорила, элита на галёрке развлекалась. С задних парт передавались бумажки, то и дело по классу летали какие-то предметы. Уровень шума был сносным, поэтому я не прерывалась. Иногда повышая тон, давала понять, что замечаю их возню. Сигнал действовал, но краткосрочно. Как только зрительный контакт прерывался, баловство продолжалось.

Я заметила, что другие ученики тоже отвлекаются на беспорядки. Айше, сидящая за первой партой в третьем ряду, раздражалась. В её взгляде читалось отвращение. Ей хотелось использовать шанс на моих занятиях, чтобы разобраться с как можно большим количеством непонятных ей тонкостей немецкого языка. Обычно она бомбардировала меня вопросами каждый урок. Иногда только я и могла понять её, потому что чётко оформить мысли на чужом языке у неё не получалось. Мне же, такой же иностранке, удавалось уловить суть её затруднений. Однажды Айше призналась, что понимает материал только на моих занятиях. На регулярных уроках она не решалась попросить учителей говорить помедленнее и чётче, так, чтобы ей, бежавшей с семьёй из родной страны в Европу, стало понятно. Она просила меня добавить ей заданий, чтобы заниматься дома. Спрашивала, какую книгу купить для дополнительных тренировок. После занятий подходила, интересовалась личным: сколько у меня детей, как долго живу в Германии, сколько надо времени, чтобы так же научиться говорить по-немецки.

Кристиан, сидевший на первой парте в первом ряду, тоже не одобрял помехи сзади. Иногда он оборачивался, смотрел на источник беспредела и сжимал кулаки. В один момент я услышала громкий хруст – из кулака Кристиана торчал огрызок сломанного карандаша.

Как же хотелось защитить учеников, которые тянулись к свету знаний. В их пытливых взглядах я видела стремление пробиться через стены непонимания или трудности иммиграции. Цель – победить все немецкие артикли и падежи. За пару лет догнать сверстников по английскому, который раньше они не учили в своих школах. Разоблачить икс в конце решения и вычислить гипотенузу. Разобраться с политической, социальной и учебной системами принявшей их страны и виртуозно играть в «город, страна, река»⁷.

Записав схематично на доске объяснение и примеры употребления, я спросила, всё ли понятно.

– Мне ваще ничего не понятно! – Элиас и не думал настраиваться на умственную деятельность.

– Если слушать, то всё понятно, – тихо сказал Кристиан.

Он всегда сидел один. Старался вникать как мог, и способности у него явно прослеживались. В других условиях достиг бы оценок намного выше, но он страдал от психического расстройства. Когда я увидела его в первый раз, то не поверила, что у такого спокойного на вид мальчика случаются приступы агрессии и он не может их контролировать. Я пыталась говорить с ним тихим и даже нежным голосом, когда подходила проверять задания. Поначалу он шарахался от меня и не выдерживал моего приближения. Ему нужна была дистанция. Со временем всё же приспособился или просто привык ко мне. Расстояние в двадцать-тридцать сантиметров его уже не напрягало. Ни разу я не видела, чтобы он выходил из себя. Однажды эмоционально отреагировал, когда ошибся в задаче, но так многие реагировали. Ничего агрессивного я в этом не увидела.

– Что ты сказал? – Мирза с последней парты всё-таки услышал замечание.

В направлении доски полетела ручка и попала в голову Кристиану.

– Я сказал, что слушать надо объяснение, тогда всё будет понятно, – стиснув зубы, повторил парень.

Я хорошо видела Кристиана и забеспокоилась. Не разворачиваясь к задирам, он сжимал кулаки, кожа на лице багровела.

– Ты что, самый умный тут? – Мирза продолжал наседать.

– Поумнее вас вместе взятых! – Кристиан поддался провокации.

– Сиди помалкивай, рожа прыщавая! – Юзеф внёс свой вклад в перепалку.

Приближённые Элиаса украдкой посматривали на него, как будто ждали команды «фас», а пока разминались.

– Прекратите! – опомнилась я.

Но никто даже не думал останавливаться. В Кристиана полетели карандаши и ручки. Он резко встал, с шумом оттолкнув парту, обернулся и спросил, кто это сделал. Голос его дрожал от ярости.

– Сядь на место, урод! – Юзеф зарабатывал очки.

– Сам урод! – Кристиан схватился за стул и всем видом показал, что намеревается бросить его в обидчиков.

– Прекратите немедленно! Кристиан, сядь на место! – я максимально повысила тон.

Провокация со стулом подействовала на Элиаса молниеносно. До этого момента он упивался вербальной перестрелкой, но при виде физической угрозы в нём проснулся животный инстинкт. Как это ему посмели пригрозить? Да ещё и при всех. Он вскочил, поднял соседний свободный стул и с окаменелым жёстким лицом швырнул его в моём направлении.

Уровень стресса во мне зашкалил. Ткань рубашки отскакивала от груди, дышать стало труднее. На призывы прекратить никто не реагировал. У дальней стены трое подростков, плечом к плечу, с искрами азарта в глазах и жестах, выжидали. Остальные ученики стихли настолько, что казалось, в помещении присутствует всего пять человек.

Каким-то чудом стул не долетел ни до меня, ни до Кристиана. С оглушающим грохотом железные ножки приземлились между первым и вторым рядами, задев угол парты. Понимая, что одна я не справлюсь, я показала Айше взглядом на дверь. Она сразу поняла, что делать. Выбежала в коридор, чтобы привести классного руководителя.

Тем временем Кристиан замедлился на секунду, словно сдерживая агрессию, но попытка управлять эмоциями провалилась. Бросив взгляд на лежащий стул, он с яростным воплем бросил свой, которым вначале только припугивал. Бросок был слабым, но ножки громыхнули о пол так же сильно. Путь между рядами заблокировался.

– Успокойся, псих! – Юзеф всё складывал в копилку очки.

– Сам ты псих!!! – неистово заорал Кристиан.

– Иди мамочке пожалуйся, сукин сын. – Мирза тоже не упускал шанса.

В Германии на сайте одного издательства лингвисты, да и сами подростки, входящие в комиссию, определяли «молодёжное слово года». Из чаще всего мелькающих словечек выбирали более или менее культурные, похожие на сленг: кринж, лост, смомби. Но молодое поколение не позволило навязать им их «слово года». Они проголосовали за то выражение, которое в реальности использовали все: сукин сын.

Согласно параграфу 185 Уголовного кодекса Германии, использовать выражение «сукин сын» запрещено, по крайней мере, это даёт повод обратиться в полицию. За подобное оскорбление можно получить денежный штраф и угодить в тюрьму на срок до года, а за публичное – до двух лет.

Я слышала это ругательство в стенах школы так часто, что становилось тошно. Вероятно, лингвист ухом улавливает больше, чем остальные. Слова не просто звучали на поверхности, передавая сигнал – например, призыв к действию или информацию. Они глубоко проникали в сознание.

Выражение «сукин сын» считалось одним из самых страшных оскорблений. Причём, если дословно перевести, это даже не «сукин», а «шлюхин сын». Оно оскорбляло адресата и его семью, точнее честь матери. Прямое оскорбление матери было побочным, скорее придавало враждебности и остроты. И оно всегда действовало.

Кристиан шагнул в сторону стоявших подростков, но стулья преградили путь. Тогда он развернулся и решительно направился в моём направлении.

Всё в том же шоковом состоянии я потянулась к разъярённому ученику. Очевидно, хотела его остановить. Действовала я неосознанно, скорее машинально в стрессе. Кристиан резким движением вырвал руку и ускорил шаг. В этот момент перед моими глазами пронеслась жуткая картина. Мой мозг, зафиксировав чуть раньше информацию об открытом окне, проложил к нему путь мальчишки и, уловив вопли «Как вы все меня достали!», дорисовал драматическую развязку. Я бросилась вслед за Кристианом. Схватила его за руки так сильно, как только могла. До открытого окна на четвёртом этаже оставалось не больше двух метров.

– Закройте окно! – крикнула я стоящим подросткам.

Никто не двинулся с места. Кристиан не вырывался, а тащил меня вместе с собой вперёд.

– Элиас! Закрой окно!!! – ещё громче прокричала я.

Было уже не до шуток. Элиас взглядом отреагировал на мою интонацию: я увидела, что он понял – они переступили черту. Взглянув на пульсирующие вены на лице Кристиана, он протиснулся между нами и окном и закрыл его.

Казалось, прошла целая вечность между моментом, когда Айше выбежала из кабинета, и её возвращением с фрау Бергманн. На самом деле прошло несколько минут.

Классный руководитель пользовался авторитетом. Одним из инструментов воздействия были оценки. Хорошие отметки не стимулировали учёбу, зато остаться на второй год никто не хотел. Это считалось совсем некруто. Такие кандидаты имелись в каждом классе, но даже они старались этого избежать. Поэтому хоть какой-то минимум всё же надо было учить. Второй инструмент – разговор с родителями. Как правило, он эффективно действовал на учеников. Я не знала, какие отношения царили в той или иной семье, но угроза звонка родителям по далеко не приятному поводу работала всегда. После нескольких телефонных бесед я выделила схожие реакции. Почти все, узнав, что я из школы, делали глубокий выдох, который я отчётливо слышала в трубку. В ответ на мои вежливые и зачастую приуменьшенные претензии и просьбу провести беседу о важности занятий они занимали позицию осуждения и наказания. Никто даже не пытался встать на сторону своего ребёнка. Причём я не ждала оправданий или защиты. Я желала, чтобы отец или мать задумались о возможных причинах проблемы, подумали, что они, как семья, могут сделать.