Kitabı oxu: «Верь/не верь»

Şrift:

Посвящается Разуванову Р. А. и удивительным местам, в которых удалось побывать

Традиция – это передача огня, а не поклонение пеплу.
Г. Малер

Создано при участии «Литагенты существуют» и агента Уны Харт

В книге упоминаются различные наркотические вещества, издательство предупреждает о недопустимости их применения и распространения.

Книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Изобразительные описания не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Пролог

– Ты потерялся?

Толику Лебедеву уже шесть с половиной, и он считает, что он достаточно взрослый, чтоб ходить в соседний двор, пока бабушка занята разговорами на лавочке. В соседнем дворе играют дети постарше, и наблюдать за ними интереснее. Настоящий футбол, как в Ленинграде! В Ленинграде каждый уважающий себя мальчик должен уметь играть в футбол. Толик задирает голову, щурит светлые глаза на незнакомку.

– Вы тоже потерялись? – Ему очень хочется казаться взрослее, чем он есть.

– Может быть. Пойдем, я тебя к бабе Шуре отведу. – Незнакомка протягивает ему руку. Толик смотрит на нее с подозрением.

– Мама говорила, что нельзя с незнакомыми ходить. Как вас зовут? – Он выпячивает губы, хмурит жидкие светлые брови.

– Эмаг. А тебя как?

– Мама говорила не говорить незнакомцам своего имени. – Толик чувствует себя очень умным. Все сделал, как мама сказала, его не проведешь.

– Хорошая у тебя мама. – Она присаживается, мальчик аж рот открывает. Какая красивая! – А что сделать, чтоб ты пошел?

Толик тянет вперед руку, хватает густые волосы и дергает за них, пытаясь вытащить из косы тополиный пух, но Эмаг лишь тихо смеется.

– Хочу сказку. Но для взрослых, мне скоро в школу.

Женщина задумывается.

– Тогда обещаешь, что пойдешь к бабушке?

Толик кивает с очень важным видом.

– Обещаю.

Эмаг стряхивает пыль с его маленькой маечки, платком вытирает лицо. Все правильно, чтоб баба Шура была довольна.

– Жил давным-давно один мужчина, и звали его Ижанд. Был он страшно охоч до власти, а потому жену свою разорвал на куски и раскидал по лесу, чтоб не мешалась. Но жена у него непростая была. Была она матерью всех мертвых, – Эмаг переходит на шепот, Толик распахивает глаза, прикрыв рот ладошкой. Вот это да! Вот это сказка! Мальчишки обзавидуются. – И каждая капля ее крови, что пролилась, расцветает чудесными плодами там, под землей, где мертвые живут. Представляешь?

Толик представляет. Воображение ему очень живо рисует картинку.

– А что с ней стало дальше? – он шепчет в восторге.

– Говорят, теперь она бродит по земле и ищет себе нового мужа, чтоб после смерти с ним воссоединиться, только умереть не может, пока все кровяные плоды не соберут ее дети. – Эмаг ему очень ласково улыбается.

Толик задумывается. Бабушка как-то сказала про него, что жених растет.

– Я бы стал ее мужем, если она такая же красивая, как вы. – Толик искренне считает, что после такой истории он точно станет королем двора, когда вернется от бабушки обратно в Ленинград.

– А не пожалеешь о своих словах? – Эмаг хитро щурится.

– Не-а. Вы красивая. Вот я вырасту и всех победю, и дядьку этого кровожадного! – Толик выпячивает грудь колесом, чтоб показать, какой он смелый.

– При жизни можешь на ком-то другом жениться. Но после смерти – на мне. Договорились? Бабушке не скажешь?

Толик жует губы, раздумывая.

– Договорились!

– Тогда я тебя подожду.

1

Привет.

Извини, что не позвонил, но тебе, наверное, уже доложили. Я теперь в армии и надеюсь, что не дам дуба за эти два года. Если тебе интересно, как так получилось, одно слово: майор. Это была спланированная подстава, так что радуйся: я признаю, что был не прав. Ты говорил, что красным верить нельзя. Алина не в счет, само собой. Лучше расскажи мне, что там в городе происходит, тут каждый день как предыдущий.

Гриша, 10.12.1990

Все изменилось за два года. Кроме здания вокзала, оно как было на реставрации завешено строительными сетками, так и осталось. Толпа рвется на выход, Гриша оглядывает станцию в надежде, что кто-то приехал его встречать. Кому бы, с другой стороны? Только Володька был в курсе времени возвращения, святоша проклятый. У него лицо было такое смешное, немного щекастое, рябое от не прошедших тогда подростковых прыщей, речи про Господа через слово. Провожал его тут же, на перроне, чихал от холода и храбрился, обещал молиться каждый день. Советскому человеку должно быть это чуждо. Но какие уж они теперь советские люди. Так, россияне.

Бог. Слово такое странное. Гриша бы все же поостерегся писать его с большой буквы. Мало ли, черти обидятся.

Володя обнаруживается на другой стороне платформы, поезд пронзительно сигналит и медленно трогается с места. Вроде цикл завершился, и не изменилось ничего, а на самом деле механика реальности перестала работать как прежде. У Володи теперь очень серьезное лицо, эдакий поп с советских карикатур: с хлипкой бороденкой, скуластым лицом и удивленными глазами. Гриша машет ему, болезненно искривив губы. Так и рвется гадкий комментарий, но нужно быть благодарным, что хоть кто-то пришел.

Черносвитов писал ему очень многословные письма. О том, что Союз рухнул, о том, что церковь восстанавливают с отцом. Да много о чем. Девочку бы лучше себе нашел, а не иконы лобызал. Очень красочно Володя выражал обеспокоенность ментальным спокойствием Гриши, переживал, что в их возрасте смерть видеть нельзя. Ну, ему хорошо говорить, его-то папаша отмазал. Он писал, что армия ломает людей, а если не ломает, то превращает в скорбящих на пьяную лавочку, замкнутых в себе и покалеченных навсегда. Может, и не ошибается, Гриша не знает. Он подходит ближе, не зная, как себя вести. Обнять? Но прикосновения кажутся неуместными. Пожать руку? Может, просто кивнуть? Черносвитов берет инициативу, крепко обнимая.

– Я так рад тебя видеть. – Улыбается тепло. У него улыбка видавшего жизнь старика, какая-то особенная, такой хочется верить, но больше не пронимает. Теперь вообще все кажется пластиковым и ненастоящим, тронешь, и мир пойдет рябью, а ты снова проснешься в горячей точке. – Поехали, я тебе церковь покажу. Автобус нормальный пустили, представляешь? Теперь можно по два часа не ждать. Добрейший Андрей Павлович пожертвовал на купола, вот, поставим скоро, уже заказали. И иконостас тоже делают.

Гриша кивает. Раньше он ходил с Володей на сходки верующих, но так ничего и не понял. Библия была одна, переписанная вручную, передавалась на ночь от одного к другому. Очередь до него не дошла, чему он был крайне рад, а потом все стало легальным.

– А Евангелие купили? – задает вопрос невпопад, переминается с ноги на ногу. Чувствует себя очень неуютно, как будто камуфляж выбивает его из общей композиции вокзала. Черносвитов кивает. Очень уж повзрослел, непривычно. Гриша, наверное, тоже, но Гриша на себя и не смотрел толком, зеркала не выдавали вместе с винтовкой. Мельком только вгляделся пару раз в мутном, заплеванном зеркальце вагонного сортира и махнул рукой – дома успеет налюбоваться. Володя поджимает губы, растягивая их в улыбку, и снова как-то неловко обнимает, похлопав по плечу. Это типа их в церкви так науськивают на доброту и любовь к ближнему? Гриша непроизвольно дергается. Не надо. Володя пожимает плечами и разворачивается, по-детски перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, чуть не подвернув ногу на выбоине. В подряснике это кажется совсем уж каким-то абсурдом. Как он, такой добродетельный, умудряется жить и радоваться, пока там, далеко, умирают люди? Как люди вообще могут существовать, не замечая этого?

– Аккуратнее. – Гриша хмурится. Вокзал тут совсем небольшой, больше номинальный из-за реставрации, они обходят его и пролезают в разорванную сетку-рабицу, топают вглубь города.

Тихвин. Вечером в декабре тут совсем темно, недавно как раз самый короткий день был, Бог точно забыл об этом месте, а может, даже не в курсе, что оно есть. Черносвитов вон уверен, что это не так, но кто его, блаженного, слушает в своем уме? Кобальтово-синяя вечерняя улица с яркими янтарными всполохами фонарей. Днем всего лишь очередной серый город с бетонными зубами прямоугольных хрущевок. Армейские ботинки месят грязный декабрьский снег, хорошо хоть с неба не капает. Подозрительно ясно для Ленобласти. Они добираются до автовокзала без приключений. Гриша стреляет сигарету у какого-то помятого похмельем мужика, затягивается с удовольствием. Вкус свободы.

– Так и не бросил? – Володя делает наивное лицо, а глаза хитрые-хитрые, как будто и не осуждает вовсе. Гриша мотает головой, быстро добивая до фильтра.

– После махорки это, как после дерьма повидло. – Сплевывает на пол скорее по привычке, хотя никакой горечи во рту нет. Долго придется к этому привыкать. И купить себе пять кило конфет, медовик, пельменей налепить. Планов на еду в сотню раз больше, чем на жизнь.

Они грузятся в красное брюхо автобуса. Черносвитов со всеми здоровается, как будто они знакомы, невзирая на безразличие в ответ. Пропускает Гришу к окну, мол, полюбуйся на красоты. Облезлые зимние деревья, ветер катает по площади пакет, разномастная собачья свора трется рядом с ларьком в надежде на скорую наживу.

Автобус с ревом заводится, дрожа не хуже рук бывалого пропойцы, нехотя трогается с места и медленно ползет в сторону дороги на Линдград. В стекле Гриша видит свое отражение в свете желтого глаза лампы. Темные тени под глазами, сухие тонкие губы, обветренное белое лицо, ежик едва успевших отрасти волос. Синие глаза превратились в серые. Может, от скорби?

– Чем заниматься-то планируешь? Ты же в ментовку хотел. – Жизнерадостный Черносвитов достает из сумки пухлые румяные пирожки и сует один в руки, не интересуясь даже, надо ли оно Грише. Может, и надо. Гриша крутит угощение в пальцах с каким-то недоверием, как будто там не капуста, а цианид. Неопределенно пожимает плечами, откусывает. Как это вкусно… Да, муку тоже нужно будет купить.

– Не знаю. Может, в бандиты пойду. Где еще деньги зарабатывать, не продавцом же становиться, – говорит с набитым ртом. Хватается за второй пирожок, поднося к лицу и с наслаждением нюхая. В армии за подобную роскошь что угодно готов был отдать. – В отделе же этот майор ублюдочный работает. – Лицо мрачнеет. – Стану Робин Гудом, буду красть у богатых и отдавать бедным.

– Можешь к нам в церковь пойти. – Володя снова улыбается, наблюдая, как стопка пирожков стремительно испаряется. – Работа по восстановлению, живем на пожертвования. Не шик, но на еду хватает.

Гриша морщится, как от зубной боли.

– Не, ш меня швятой не полушится. Я ше не ты.

Черносвитов обводит всех присутствующих максимально одухотворенным взглядом, даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но решает, что для одного вечера хватит мудрости.

– Володь, без обид. Я лучше что-то полезное сделаю, чем кадилом махать. Котенка там сниму с дерева, бабку через дорогу переведу. А ты о душах заботься. Каждому свое место в мире. – Третий пирожок залетает на ура. Черносвитов кивает, ничуть не обидевшись, и достает термос. – Ты там кухню оборудовал, что ли? Знал, собака, что все сожру? Давай сюда свой чай.

Автобус чуть покачивается на повороте и медленно вползает в город. Ничем от Тихвина не отличается, кроме размеров. Все те же серые здания, замершие в снежном мареве деревья, люди в темной одежде. Но все равно два года назад было немного иначе. Расплодились ларьки, цветастые вывески на каждом доме, мирная советская жизнь закончилась. Гриша с Володей доезжают до церкви. Наполовину покрашена, пристройку отремонтировали, даже ступеньки вон мощеные сделали. Красота.

– Зайдешь? У нас просвирки остались с утренней службы, может, кагор тоже найдется.

И хочется, да только сил на это нет. Гриша мотает головой, пожимает Володьке руку.

– Не сегодня. Я сразу домой. Отоспаться хочу наконец.

Володя скрывается в церкви и тут же возвращается, вручив сигареты и зажигалку.

– Хорошо. Вот я специально тебе купил. Заходи на неделе, поможешь к Рождеству все украсить.

Гриша кивает. Опять ангелов рисовать… Из него художник не бог весть что, конечно. Машет рукой и удаляется в сторону центра. Ларьки натыканы на каждом шагу, в оранжевой оконной пасти – по угрюмой морде. Не могли народ поприветливее найти? Хотя это ж Линдград, тут все недовольны. Гриша с интересом тормозит у комиссионки, из которой прыткая старушонка тащит огромный железный таз. И зачем ей?..

Магазин, ларек, аптека, еще ларек, кафе. Откуда тут кафе? Не было раньше ничего. У дверей стоит парочка роскошно одетых барышень, которые вальяжно раскуривают одну сигарету на двоих. Шубы, полупрозрачные колготки, сапоги лаковые на тонкой шпильке и чуть смазанная помада. Сколько же ты пропустил, Гриша? Даже воздух пахнет как-то иначе, как будто грязью и бензином.

В одном из дворов школьники передают друг другу что-то маленькое, с такого расстояния не рассмотреть. Гриша ловит взгляд белобрысой девчонки с красными, как у матрешки, щеками, та лишь морщится, пряча руки в кармане потертой дубленки. Да понял-понял, шел бы отсюда и не совал нос не в свои дела.

Заворачивает за угол, прислоняется к пыльному боку гаража, пытаясь пропитаться новым духом этого места. Что-то черное, липкое, как смола, с ядовитым запахом денег. Сигарета подрагивает в руках, ребята со двора воровато пробегают мимо, залетая в подъезд с уродливым рисунком желтой утки. Следом вяжется ободранный дворовый пес, тявкая и подпрыгивая. Гриша не понимает, что происходит. Раньше такого не было, по вечерам в такое время года шлялись только бандитского вида личности, а теперь будто весь город не спит. Бродячие собаки, кошки, дети, просто протокольные рожи. Нужно идти дальше.

Пара дворов с гротескными железными скульптурами, облезшими от времени, еще одна сигарета, и он у цели. Проверяет карманы, ничего ли не потерял, рука ложится на пояс, но там больше ничего нет. Гриша даже вздрагивает рефлекторно, сердце пропускает удар, и только через три глубоких вдоха удается успокоиться – оружие больше не нужно.

Улица Советская затеряна в самом центре, совсем узкая, всего на одну полосу проезжей части. С одной стороны четырехэтажный монстр под аренду, который безуспешно пытаются привести в более современный вид, с другой – трехэтажный ребенок насильственной любви хрущевки и брежневки, рожденный с отклонениями. Туда-то Грише и надо. Следящая оранжевым глазом лампочка над блестящей от коричневой глянцевой краски дверью приветственно мигает. Это они так вандализм закрашивали или решили обмазать иным продуктом?.. Вроде не воняет. Но на вид, конечно, навевает мысли. Интересное художественное решение, дом будто сам себя с каждым годом все больше уродует. В сумке находятся ключи, Гриша просачивается в подъезд тихо, зная, какие тут стены, чтоб никого не разбудить. Внезапной встречи с милицией сегодня он не переживет. Наскальная живопись за два года приобрела потрясающий размах: стали рисовать не только ручками и красками, но и… А что это такое? Черное, блестящее, с фиолетовым отсветом и острыми концами. Такая линия аккуратная. Никогда раньше не видел.

Гриша останавливается, нахмурившись и ногтем пытаясь сковырнуть кусок надписи. Ничего. Языком касается подушечки пальца, трет. Снова ничего. Да что за краска… И что за смысл. Подростки возомнили себя мудрецами? Слово из трех букв на заборе было более привычным способом самовыражения, его бы на карте нарисовать вместо слова «Россия». Рос-си-я. Слишком длинно. СССР был короче, но не звучно. Написать бы такой вот черной линией слово «ХУЙ» на весь глобус, сразу бы у всего мира вопросы отпали, что тут происходит. Гриша взлетает по лестнице на второй этаж, решив полюбоваться на живопись поутру. Может, еще какие умные мысли для себя подцепишь, солдафон. С металлическим лязгом ворочает ключом в замке, открывая дверь несмело. На кухне горит свет, тихие шаги, а потом…

– Гриша! – Толик орет и сразу бежит обниматься. Брат как-никак. – Мудак мелкий, я думал ты сдо… – осекается, заметив форму. – И не сказал, что сегодня приедешь. За такое не стыдно и по зубам получить. – Мелким он Гришу всю жизнь называет, хоть сам на полголовы ниже, а старше всего на четыре года. Компенсирует первое вторым. – Пойдем, у меня как раз водочка стынет. Думал в одно рыло нажраться, а тут такой повод.

Анатолий Лебедев за два года обзавелся бритой головой, немного усталым взглядом и мешками под глазами. Его тощее, тщедушное тельце с вопросительной формы позвоночником так рахитным и осталось, видимо, решив, что его хозяину девушку заводить пока рано и будет пора после сорока, чтобы смаковать оставшихся разведенок. Но Толик, кажется, не унывает, складируя бутылки от беленькой прямо на кухне и о бабах даже не думая, вон у него в телевизоре какие. Стоп, чего? Какие-какие? Настолько детально женщин раньше Гриша не видел даже на рисунках. А тут еще и угол съемки такой интересный, будто в самую душу оператор заглянуть хочет.

– Ты чего, порнуху раньше не видел? Хотя в армии вам, наверное, другое порно показывали. – Усмехается, суетясь по небольшой кухне и стараясь порадовать дорогого гостя, чем послал Бог. Бог, видимо, щедр сегодня с Анатолием не был, но селедка с картошкой в небольшом количестве остались, а Гриша и тому рад. Селедочка, да под самогоночку, что может быть лучшим окончанием этого дня? Прозрачная жидкость льется в рюмку, Гриша кивает.

– Ну что, помянем?

– Кого? – недоумевает Анатолий, чуть приоткрывая рот и обнажая квадратные крупные зубы.

– Бабку твою, кого. Она же померла уже.

Лебедев крестится и сплевывает через плечо.

– Гриша, еб твою мать, она еще жива. Совсем ебнулся в своей армии?

– Извини. – Кривит губы. – Просто ее не видно, не слышно и вещей в коридоре нет. Думал, схоронил ты, сделал все как надо…

– Ай, – Толик машет рукой, – она лежачая, я привык уже. По ночам буянит, я выпью побольше и в кровать, чтоб не слышать, как она там стены мажет дерьмом и орет. Соседи вон мусоров вызывают, те уже и не реагируют. В дурку ее надо, а мне ж даже отвезти самому никак, работа на заводе сама себя не сделает, машины в наследство никто не оставил. – Закуривает, тут же предлагая вторую Грише. Тот не отказывается. – Все стонет, мол, зовут ее. Пора ей. А нельзя, чтоб внучок не мучился. То, что внучок мучится, оттирая мочу с вонючего матраса, думать ей не хочется. Вся в пролежнях, они воняют, гниют, там такой смрад стоит… Только водка и спасает. А бросить я ее не могу, я же не сволочь. – Замахивает рюмку. – Твое здоровье, Гриша. Я в следующем году тачку планирую себе взять. Ты столько всего пропустил… Но ничего. Все к лучшему. Вот будет у меня две «Волги», так я одну продам, а на второй девчонок катать буду.

Гриша хмурится, глядя в недоумении в голубые глаза брата. Из всей его немного странной внешности выделялись только глаза – чистые, что родник в погожий день. Но щетина, общая неопрятность и похмельное амбре портили это чудное впечатление.

– А где деньги ты возьмешь на две «Волги»? – Водка проваливается в желудок ядовитой раскаленной лавой. Уже и забыл, как это. – Ты же хуйню всякую на заводе собираешь, неужели хуйня трансформировалась в… – Он на секунду задумывается. Какой антоним к слову «хуйня»? – Солидный заработок?

Глаза Толика как-то подозрительно блестят энтузиазмом. Сейчас начнется.

– Ваучер, друг мой Гриша. Я же говорю, ты все пропустил. Теперь все принадлежит всем… – Гриша поднимает руки, начиная махать ими, как ветряными мельницами, лишь бы Анатолий остановился. – Да ладно тебе, в следующем году он как раз будет стоить как две «Волги». Вот там-то я и разойдусь. – Мечтательно так щеку опирает о кулак со сбитыми костяшками.

– Я даже знать не хочу. Ты же в курсе, это не мое. Я всю жизнь прожил в деревянном доме, куда свет только десять лет назад провели в количестве одной лампочки на кухне и одной в коридоре. Поэтому, пожалуйста, остановись. «Ваучер», что за слово такое? – Устало трет переносицу. Селедка очевидно пересолена, но даже так она кажется вкуснейшим из тех блюд, что ему удавалось попробовать за последние два года. Мысль о том, что надо было взять просвирки с кагором, не покидает, но уже поздно возвращаться. Хоть было бы чем закусывать, а то насолил, как в последний раз. Удивительное время. Умный человек лучше промолчит, чтобы не обидеть глупого, вот и Гриша старается не обсуждать с Толиком вопросы денег. Тот, сколько Гриша его помнил, как настоящий русский человек, искал халявы, ничего не желая при этом делать. Национальная идея нового времени.

– А че там в армии? Страшно? – Толик сморкается в засаленную майку-алкоголичку. – Я бы обоссался еще в поезде.

– Родина всегда бросит тебя. – Улыбка выходит какой-то слишком кровожадной. – Я думал, что подписываю отказ, а подписал… Верить людям меньше надо. Думал, что меня отмазали, а на деле – наоборот. Российский доброволец, как тебе? – С презрением морщится, выдыхая дым носом и тыча сигаретой в хрустальную переполненную пепельницу. – Нас там не было, никого там не было. Ага. – Замахивает еще рюмку, не чокаясь. Толик смотрит немного недоверчиво.

– А ты в Югославии был? Тебе разве разглашать можно?

– Нельзя. Но мне плевать. – Льет водку мимо рюмки. – Просят, просят, смотри. Давай помянем друзей моих. Заждались, поди, когда за них вздрогнем.

Желанное опьянение так и не приходит, Гриша все еще слишком трезв, а вот Лебедев уже начинает подплывать. Как мало для счастья надо человеку: уверенность в двух «Волгах» и бутылочка. За стенкой постукивают часы, Гриша помнит их еще с детства. Там в двенадцать два медведя лупят молоточками по облезлому грибу. Толик потягивается, захрустев спиной.

– Пойдем спать, а? Началось в колхозе утро. – Брат поднимается, почесав промежность привычным ленивым жестом. Гриша вскидывает левую бровь в немом вопросе. – Слышишь? Проснулась старуха проклятая. Щас начнет голосами разными орать и топотать. Давай мы бутылку докончим, а… – Прикладывается прямо к горлышку.

– Ты погоди, это разве не часы? – Рука вновь опускается на пояс, не находя там ничего, только раздосадованно хватая воздух дрогнувшими пальцами. Сука. Когда ж эта привычка пропадет. – Ну те, прабабкины еще.

– Два года, как те часы накрылись женским половым органом, а это она стену ковыряет, будто дырку в ней сделать пытается. И отсчитывает всегда тринадцать, а не двенадцать. Все, короче, я спать пойду, не хочу это слушать. Ты оставайся. – Собирается как-то сильно быстро. – Что в холодильнике найдешь – ешь смело. Спокойной ночи.

Гриша остается наедине с дымящимся окурком и остатками водки в рюмке. Толик хлопает дверью, включает телевизор у себя достаточно громко, чтобы не слышать, что происходит через две комнаты. Гриша задумчиво вслушивается в звуки за стенкой, из любопытства приложив ухо. Только скрежет и очень тихое шушуканье, будто бабка там с кем-то активно переругивается, боясь разбудить внучка. Гриша поднимается мягко, пружинистым шагом направляется в свою комнату. Вскрывает пол в нужном месте, сует руку. Как хорошо, что не нашел никто. На всякий случай прячет замотанное в тряпку нечто вытянутой формы в карман. Мало ли что. Зря, что ли, сушили и собирали, а потом разбрасывали по местам важным? Он аккуратно подходит к двери комнаты бабы Шуры. На ней ногтями выцарапана рожа какая-то не совсем человеческая и запекшейся кровью нарисовано схематичное дерево. Как детки в садике палочками рисуют, так же и тут. Осина. Кто бы сомневался. Ладонью надавливает на дверь, она открывается совсем легко, тихо заскрипев. Полоса света из коридора попадает на бабку, скрючившуюся в углу.

– Я думала, ты сдох, – шамкает почти беззубым ртом. Совсем старая, сморщенная, как будто ей лет двести. Впрочем, почему «как будто»? – Чего приперся? Жили без тебя хорошо. Безбожник.

– А я думал, что сдохла ты. – Гриша останавливается на пороге. В комнате и правда непередаваемо смердит старостью и мочой. – Ты же знаешь, что тебе придется это сделать. Как я и говорил. Введи его в курс того, что происходит. – Складывает руки на груди. Бабка скалится деснами, смотрит злобно крошечными глазками.

– Мои бесы, меня пусть и мучают. Он хороший мальчик…

– Он спивается, баб Шур. – Гриша щелкает выключателем, прикрывая за собой дверь. Старуха закрывает глаза ладошками. – Я бы тебе потолок разобрал, да ты не на том этаже поселилась. Давно бы уже отошла. А так себя изводишь, его изводишь. Богомолица. Где твой Бог сейчас? Почему не заберет? Потому что ты людей портила. Грехов на тебе столько, что не отмолить. – Проводит пальцами по изрезанным ногтями обоям, всматриваясь в символы.

– Не так, как сестрица моя. Все грехи ейные терь на тебе. Толик не заслужил так жить и так умереть.

– Толик, может, помогать бы стал. Сердце у него золотое, доброе. Хоть и наивным вырос. Ты все упрямишься, жадничаешь, за жизнь цепляешься. Сколько прожила-то уже, ну? А все помереть не можешь. Сдаст тебя внук в дурку, там секрет долго не продержится. Знаешь ведь, что за это бывает. – Гриша приоткрывает окно, чтобы проветрить. Бабка замирает, а потом быстро на коленях ползет к кровати, засовывая голову под свисающее одеяло. Копается там, грохочет чем-то.

– Они скоро опять придут. Помоги мне, а? Ты же можешь. – В сухих трясущихся ручках оказываются две вырезанные из дерева фигурки. – А я тебе расскажу, куда Маня записи про вису краденые спрятала. Хочешь?

Гриша отрицательно мотает головой. Какие еще записи?..

– Отдай. Отдай ему и отойди с миром. Мы дальше разберемся. Только отдай уже.

Старуха мотает головой, вешая на себя деревянные сокровища. Что, крест святой не помогает? Подобное подобным выгоняют. Гриша вытаскивает из кармана сверток, мягко разворачивая, чтоб не повредить высушенные стебли.

– Смотри, что у меня есть. Тебе ночь даст продержаться. Ты только отдай, тогда они тебя не тронут. Ты им что обещала?

– А ты как думаешь? Молодая была, глупая. Сто лет служения в обмен на сто лет служения. А я не хочу. Они же меня измотают. – Быстро рассыпает вокруг себя круг из соли. – Толику прохода давать не будут, за штаны дергать. Дай нам дело, мы без дела не можем, – бормочет себе под нос. Гриша фыркает. Вот же противное создание.

– Отдай, и я обещаю, что помогу тебе отойти, не выполнив условий. – Помахивает скруткой. – Всего-то поджечь надо.

– Нет! – бабка шипит рассерженной кошкой. – Не отдам. Таким же бесовым отродьем станет, как ты. Таким же гадким, мерзким богохульником. Это проклятие нашего рода, и он не должен принимать его на себя. Пусть живет. – Задирает голову, пялясь в угол. Ее лицо мнется, словно пластилиновое. – Они пришли, пришли. Мучить меня будут, кости пересчитывать. Помоги мне, пожалуйста, что тебе стоит. Не будь такой же тварью, как Манька была.

Гриша молча выключает свет и покидает комнату, возвращается на кухню с мыслями, что нужно было отлить себе водки на всякий случай. В телевизоре продолжается задорное сношение, из комнаты старухи доносится только тихое постанывание. Интересный аккомпанемент. Гриша закуривает, положив скрутку перед собой.

Грохот, топот маленьких ножек, тишина. Он слышит хриплое дыхание старухи, по-звериному злое. Не желает она принимать положение вещей таким, какое оно есть. Пусть помучается тогда, однажды должна устать противиться.

– Гри-и-иша-а-а-а, – старуха стонет из комнаты. – Помоги мне, они же мне всю кровь выпьют.

Он лишь фыркает, смачно затягиваясь сигаретой. Подождем. Собирает грязную посуду по армейской привычке, выбрасывает все недоеденное в переполненную мусорку. А Толик-то не торопится делать уборку, раковина уж плесенью черной подернулась. Да. Много работы предстоит. Гриша принимается отмывать тарелки и счищает налет с чугунных сковородок, посвистывая, пока баба Шура медленно увеличивает громкость воя, как будто кто-то крутит радиоприемник. Он смотрит на часы. Через полчаса как раз дойдет до нужной кондиции.

Звон, грохот, вскрик. Топот по прилегающей к кухне стене. Быстрые, торопливые шаги в коридор и обратно. Учуяли, надо же, даже проверять не стали. Гриша посматривает в телевизор, к обнаженной паре присоединились еще двое подкачанных мужиков. Это ж куда они ее собираются? Неужели, так сказать, во все самое дорогое? Дверь в бабкину комнату содрогается от удара, старуха хрипит, матерится на бесовом наречии.

– Что, все еще хочешь сказать, что я не прав? – перекрикивает шум воды, повернув лицо к коридору, чтоб услышала. – Они так десятилетиями могут.

Вляпывается рукой в размякшую в воде котлету, брезгливо стряхивая с пальцев. Анатолий, кто ж тебя учил еду замачивать? Псинам бы отдал, занялся благотворительностью. Еще один мощный удар в дверь, громкий скулеж. Не могут из комнаты вытащить, все предусмотрела, дверь-то вроде на соплях держится, а все никак.

Гриша выключает воду, садится на табурет натирать тарелки полотенцем. Время еще есть, упрямству старых поем мы песню, особенно тех, что войну пережили. В Шимвери еще родились, когда деревня была, это потом Союз город выстроил вокруг завода. Во время войны они все по лесам прятались да немчуре помогали благополучно в болоте упокоиться. Несгибаемое поколение.

– А хочешь, я сам ему передам? А то подустал, понимаешь. Баба Маня меня сутки почти за руку держала, пока не отошла, все просила позвать еще кого-то. Мне одному столько не надо. – Раскладывает посуду по полкам, параллельно сгребая мусор со стола в ведро. Пол бы протереть, да только чем? То, что Лебедев считал тряпкой, валялось в углу, старое, серое, с проплешинами. – Ты подумай, я пока мусор вынесу. – Открывает окно на кухне, вылетает с ведром на лестничную клетку. Останавливается в пролете, закатив глаза. Надпись, что привлекла его внимание до этого, благополучно пропала. Начинается. Это мы так скучали?

Мусорка тут только в соседнем дворе – массивные контейнеры с намороженными ледяными шапками сверху. Гриша добегает до нее за минуту, тут же стартуя назад. В кухонном окне стоит фигура: тощая, длинная, как будто женская, медленно покачивается из стороны в сторону. Вот же… Гриша присматривается, но ничего, кроме очертаний, разглядеть не получается. Знакомый силуэт. Так, спокойно. Нужно будет решить вопрос радикально – решим.

Взлетает по лестнице, вбегая в квартиру, и сразу спешит на кухню. Никого. Скрутка так и лежит на столе, чуть раздербаненная. Ага, значит, все-таки нервирует даже в сухом виде. Замечательно.

– Гриша-а-а-а-а, – новый стон из комнаты, переходящий в визг. Он лишь отмахивается, хватая ведро и набирая в него крутой кипяток из-под крана. – Помоги-и-и-и! – последнее уже совсем хриплое, высокое, почти нечеловеческое. Но от страха и не такие звуки издавать будешь. Гриша льет кипяток на линолеум, отпрыгивая в коридор и решив подождать, пока грязь отходить начнет. А то ботинки прилипают… Подходит к двери, прислушивается. Детский голос отсчитывает до десяти шепотом, бабка повизгивает от ужаса, снова топот, снова удар прямо рядом с лицом, но дверь ничего, держится.