Kitabı oxu: «Рецепты еврейской мамы», səhifə 3

Форшмак из рубленой селедки от Анны Ароновны

2 спинки слабосоленой сельди (или сельди, вымоченной в молоке), 2 куска белого хлеба без корки, 1 столовая ложка постного масла, 6 сваренных вкрутую яиц, 1 крупное яблоко (лучше симиренко или антоновка), полторы столовые ложки сахара, 1 небольшая луковица, 2 столовые ложки зеленого лука, 2 столовые ложки уксуса, щепотка перца.

Сельдь промыть, снять кожицу, удалить кости, голову и хвост сохранить. Филе пропустить через мясорубку. Хлеб замочить в молоке и отжать, яблоко и лук очистить, вырезать у яблока сердцевину, нарезать кусочками и пропустить через мясорубку. Все хорошо перемешать. У 4 яиц отделить белки от желтков, белки мелко порубить и соединить с селедочным фаршем, добавить в него 1 столовую ложку уксуса, перец и еще раз все тщательно перемешать. Полученную массу выложить на тарелку, придать ей форму селедки, приложить голову и хвост. Оставшиеся яйца нарезать кружочками и покрыть ими селедочный форшмак. Сверху посыпать мелко нарезанным зеленым луком. 4 желтка протереть с 1 столовой ложкой уксуса, заправить сахаром, перцем, растительным маслом, хорошо перемешать и этой смесью полить форшмак.

Суп с клецками из магазинных сушек или мацы от Анны Ароновны

Cтакан сушек или мацы, измельченных в мясорубке и прокрученных затем на кофемолке, 1 яйцо, полтора литра молока пополам с водой или воды пополам с мясным бульоном, 100 граммов сливочного масла или топленого гусиного жира, 3 столовые ложки воды для теста, соль, сахар по вкусу.

Приготовить тесто: яйца взбить, добавить молотые простые сушки или мацу, сливочное масло, кипяченую воду, соль и сахар, растворенные в воде. Замесить массу до консистенции густой сметаны. Если тесто получится более густое, можно добавить еще молока. Посуду с тестом накрыть и поставить в холодильник на 2 часа. Тесто разделать на маленькие шарики, чуть меньше грецкого ореха, и опустить их в кипящее молоко, смешанное с водой 1:1, варить на слабом огне в течение получаса. Можно вместо молока с водой использовать мясной бульон (чистый или разбавленный водой), тогда сливочное масло в тесте следует заменить гусиным жиром. К столу суп подать в горячем виде, посыпав рубленой петрушкой.

Вечером я не нахожу себе места.

Я видела, как примерно в восемь часов вечера с работы вернулся дядя Толя (он работает директором типографии, поэтому его не бывает дома даже в выходные, потому что газеты должны выходить всегда). Еще через сорок минут они с тетей Людой, Светиной мамой, разнаряженные, отправились куда-то в сторону парка – вероятно, в кино, на последний сеанс. Следом за ними туда же, но только на танцы, убежала Оля Дейдей, старшая сестра Светы.

Мама приходит в комнату, чтобы уложить меня в постель, я послушно укладываюсь, но верчусь под одеялом, словно веретено. Наш план провалился! Свету никто не ищет! Ей, бедняжке, сейчас, наверное, страшно одной на темной и пустой даче. Но самое главное, что страдает она, получается, абсолютно зря! Я начинаю тихонько плакать и незаметно засыпаю.

Кошмар начинается примерно в полночь. Я просыпаюсь от громкого лая Линды и настойчивых звонков в дверь. Через несколько минут в комнату входит моя мама в ночной сорочке и заплаканная тетя Люда.

– Иннуль, ты Свету не видела вечером?

– Не-е-е-т… А что? – мой голос предательски дрожит.

– Она пропала! Так ты точно ее не видела?

– Нет, мамочка.

– А сама где полдня была?

– У Беренштамов. Я тебе три рецепта принесла. Я же говорила…

– Руки покажи!

Я протягиваю ладошки, чтобы мама убедилась, что я не держу пальцы крестом. Мама успокаивается. Она не знает, что я изо всех сил, почти до судороги, скрестила пальцы на ногах…

Со двора доносятся громкие голоса соседей. Разбужен, похоже, весь дом.

– Милиция! – кричит кто-то. – Надо срочно звонить в милицию!

– Да Анатолий туда уже побежал!

– Детей не пускайте во двор и не орите! Если у нас завелся маньяк, то не нужно, чтобы он еще кого-нибудь схватил.

– Типун тоби на язык! Шо ты такэ кажешь? Якый маньяк? Мабудь пишла до ричкы, та заблукала. Трэба брать фонари та йты шукать. Аркашка, бисова дытына, а ну быстро до дому! Чого ты сюды вылиз? Ты дэ сам вэсь дэнь був, а?!!

Я залезаю с головой под подушку, затыкаю ладонями уши и затихаю до утра.

Утром, дождавшись, когда бабушка и мама уйдут на работу, перепоручив меня заботам Анны Ароновны, я отпрашиваюсь у нее погулять. Мне нужно срочно проведать Свету и отнести ей еду. Но Беренштамы, напуганные, как и все, событиями этой ночи и исчезновением дочки Дейдеев, проявляют сверхбдительность.

– Нет уж, солнышко. Мы не знаем, маньяк то или не маньяк, а посиди-ка ты от греха сегодня с нами. Сейчас с дядей Борей в шахматы сыграешь, потом попечатаем, потом я тебя покормлю обедом и уже вместе сходим в скверик, на карусели. Договорились?

Под окном челночит взад-вперед верный рыцарь Аркашка. А я не то что вырваться не могу, не могу даже придумать, как ему что-нибудь в окно передать.

– Чегой-то твой кавалер к нашему окну прилип? – подмигивает мне дядя Боря.

– Кушать хочет! – внезапно придумываю я.

– А его дома мама разве не кормит?

– Кормит как на убой! – Я вспоминаю тяжелую, осанистую маму Аркашки и понимаю, что наговаривать на нее себе дороже. – Просто я ему рассказала, как у вас вкусно, просто очень-очень-очень… И ему, наверное, тоже хочется.

– Так зови парня, Аня его сейчас покормит.

– Не! Его мамка заругает. Можно я ему вашу халу в окошко передам?

– Шли мазл, ну конечно! О чем речь?

Дядя Боря разрезает свежеиспеченную огромную халу пополам, щедро мажет ее маслом и так же щедро посыпает сахаром. Я высовываюсь в окно и протягиваю «бутерброд» Аркашке. Он понимающе кивает и убегает. А я остаюсь «под арестом», беспокоясь еще и о том, чтобы Аркашка устоял и не слопал половину халы по дороге к даче.

Через час мимо окна пробегает мама, которая зачем-то возвращается домой. Заметив меня у окна, она машет рукой и кричит на бегу:

– С этим вчерашним дурдомом совсем про твои рецепты для девочек забыла. А ты вчера так славно потрудилась, столько напечатала… Вот, пришлось отпроситься на обед домой. Ты хорошо себя ведешь?

– Ага, – рассеянно отвечаю я, но мама меня уже не слышит.

Зато дядя Боря замечает все отлично. Он щурит свои шоколадные, чуть навыкате глазищи и барабанит пальцами по столу.

– Анечка, можно тебя на минутку?

Из комнаты, с голубенькой тряпкой для пыли, появляется Анна Ароновна.

– Мне кажется, дорогая… – и дядя Боря произносит несколько коротких фраз на языке, которого я не знаю, да и слышу в доме Беренштамов крайне редко. Моя бабушка Аня говорит, что это специальный еврейский язык. Судя по всему, речь идет обо мне, потому что Анна Ароновна присаживается на корточки и заглядывает мне в глаза:

– Инночка, а ты знаешь, что по глазам можно легко определить, когда человек говорит правду, а когда обманывает?

– Как это? – испуганно спрашиваю я и зачем-то зажмуриваюсь.

– Ну, если человек говорит правду, то у него глаза как глаза, а вот если врет, то в зрачках появляется маленькая тоненькая черточка. Это знак нечистой силы.

– И нечистой совести, – добавляет дядя Боря. – Давай сейчас проверим. Ты хочешь тети Аниного мамуля?

Я знаю, что мамуль – это такое ужасно вкусное печенье с орешками, которое я полными карманами таскаю от Беренштамов во двор.

– Да, хочу, спасибо!

– Ну вот, глаза как глаза. А теперь я задам тебе другой вопрос. Ты знаешь, куда подевалась Света Дейдей?

Я набираю полную грудь воздуха, чтобы ответить и невольно отвожу глаза в сторону. Но ничего сказать не успеваю, под окном снова появляется мама с кипой листочков в руках.

– Дочь, это же не ты печатала?! Тут нет ни единой ошибки, тут даже знаки переноса расставлены. Анна Ароновна, прошу прощения, но, вероятно, над рецептами трудились вы. Чем же в таком случае Инна у вас вчера занималась 4 часа?

– Четыре часа? Да она вчера к нам заходила на минуточку, как раз мои бумажки забрать. Сказала, что торопится домой. Вероятно, они с ребятами заигрались, и она чувствовала себя передо мной и перед вами, Люсенька, немножко виноватой.

– Тогда, дочь, у меня второй вопрос: куда делась вся еда из холодильника? Ты опять кормила Азу? – Мама перевела взгляд на Анну Ароновну, чтобы ей что-то объяснить. – Я-то вчера в миски и кастрюли не заглядывала вечером. Стоят себе и стоят. А сейчас крышки сняла – пусто! Никогда не поверю, чтобы мой ребенок съел самостоятельно почти десять котлет.

– Да вот и нам с Анечкой показалось, что дело нечисто. – Борис Аронович двумя пальцами крепко берет меня за плечо и отворачивает от окна, у которого стоит мама. – Я по глазам заметил, что наше солнышко сейчас нас обманывает. Нервничает. Переживает. Хорошо бы из-за котлет… Но, судя по заоконным маневрам ее кавалера и растерянному виду самой барышни, они с Аркадием скрывают от нас что-то посерьезнее…

Мама бледнеет и хватается рукой за сердце. И я ее понимаю. Со мной всегда случаются сплошные неприятности. Но я о них расскажу позже. Сейчас я чувствую себя просто пионером-героем, Гулей Королевой или Зиной Портновой, о которых нам рассказывали в садике. Девочки знали советскую военную тайну, но ничего о ней врагам не рассказали, хоть те и спрашивали их похуже, чем меня сейчас. Решив брать пример с отважных девочек, я твердо смотрю в глаза дяде Боре.

– И ничего я не скрываю!

– Руки покажи! – требует мама.

Я протягиваю вперед ладони. Я уже научилась скрещивать пальцы на ногах, но храню это в секрете.

– Да нет, вроде не обманывает. Кресты на пальцах не зажимает… Ладно, я с тобой вечером поговорю. И о том, где ты вчера целый день носилась, и том, насколько плохо врать, выдавая чужой труд за свой. Ну, и об Азе тоже. Ты оставила без обеда мать, а бабушку без ужина. Подумай об этом, дочь!

– Ой, Люсенька, я вам сейчас кулек мамуля насыплю. Вчера вечером напекла. И сами перекусите, и девочек на работе угостите.

Анна Ароновна начинает быстро накладывать печенье в большой кулек, который искусно сооружает из дяди Бориной газеты.

И тут происходит страшное…

Во двор, в котором с утра гуляет наш участковый, а женщины судачат у Светиного подъезда, с отчаянным ревом влетают Аркашка, Света Дейдей и какая-то грузная пожилая женщина, которая крепко сжимает руки двух моих плачущих друзей. «Инкааа! Скажи ей, что Светка самааа!» – вопит Аркаша. Мы все прилипаем к окну, при этом я никуда не могу деться, так как сзади меня подпирает чета Беренштамов. Мамули из кулька Анны Ароновны высыпаются мне прямо на голову. Моя мама еще больше бледнеет и снова хватается за сердце. Расталкивая толпу соседей, к Свете бросается тетя Люда…

Можно, я не буду рассказывать, что было потом, потому что это «было потом» полностью свалилось на мои плечи. Это я оказалась «дрянной девочкой, которая должна быть сурово наказана». Это меня бабушка Аня впервые в жизни отстегала поясом от халата. Это со мной отказались разговаривать не только моя мама, но и все дети, кроме Аркашки Иванченко, которому тоже влетело. Повезло во всей этой истории исключительно Свете и Кляксе. Отныне щенок жил в семье директора типографии, а Свете купили целую кучу новых игрушек, которые до этого ею выпрашивались без особого результата.

Из взрослых людей меня поддержала только моя Мирра, ну и, наверное, дядя Боря. Во всяком случае, он махал мне рукой и ободряюще улыбался, проходя мимо нашего балкона, на котором я куковала все дни, не смея покидать квартиру. А Мирре было все равно, что скажет моя мама. Она приходила ко мне в каждый свой обеденный перерыв. Мама оставляла ключ от квартиры под ковриком, для соседей, на тот случай, если приключится какой-нибудь пожар или землетрясение и меня нужно будет выпустить из дома. Если бы не Мирра и не наши долгие-долгие разговоры «за жизнь», наказание было бы совсем непереносимым для очень маленькой девочки, которой я, в сущности, тогда и была…

Мирра меня не утешала. Она просто рассказывала мне, что в жизни случаются вещи и пострашнее бойкота соседей и родителей. Именно тогда я узнала об истории ее древнего народа и о тех бедах, которые пришлось пережить и многим поколениям евреев, и даже тем людям, которых я хорошо знала. Взять хотя бы семью Беренштам…

Оказывается, Арон Моисеевич и Софья Нахимовна Балагула – родители Анны Ароновны – родились и выросли в Одессе, давным-давно, еще в царское время, и семье Арона Балагулы принадлежало сразу несколько лавочек, в которых работали менакеры и бодаки, то есть те, кто подготавливал мясо животных согласно кашруту для продажи на Привозе. Девушка Софочка Зегер была родом из бедной рабочей и многодетной семьи, но выросла, вопреки тяжелой жизни, талантливейшей кулинаркой и писаной красавицей. Когда она вышла замуж за Арона, то оказалось, что блюда, которые она готовит, покупают самые богатые жители Одессы, а всякие состоятельные еврейские семьи стоят в очередь, чтобы пригласить Софью готовить на свадьбы, поминки, именины и прочие важные семейные торжества. Арону тоже понравилось ремесло супруги. Он стал активно ей помогать, и маленький семейный бизнес через несколько лет привел Балагулов-младших аж в Москву. И не просто так, а по приглашению какого-то знатного сановника из тех, кто надзирал за малыми народами царской России. Уже в Москве и уже после революции у Балагулов родилась дочка Анечка. С приходом новой власти талант Софьи Нахимовны и ее супруга продолжал оставаться востребованным. Только теперь они кормили не царских чиновников, а советское начальство аж в самом Кремле.

Наступил 1937 год, и Арон Моисеевич первым почувствовал приближение несчастья. Анечке тогда стукнуло 16 лет, и родители срочно отправили ее в Одессу, якобы проведать родню. Через три дня Арона и Софью арестовали, потом судили, а потом и расстреляли как врагов народа, которые пытались отравить высшее руководство страны… Аня узнала о страшных московских событиях от родственников, но поначалу не поверила им. Во-первых, ей рассказали не всю правду. Анечка знала лишь, что кто-то оклеветал ее родителей и их увезли в другой город, чтобы проверить анонимное заявление. Да и сам папа намекал ей на возможное развитие событий перед отправкой дочери в Одессу. Во-вторых, юной девушке вообще было не до того. В Одессе она встретила и полюбила красивого еврейского юношу, Бораха Беренштама, киевлянина, который тоже приехал на лето к родным на море. О, это была самая настоящая и великая любовь, которая обернулась, по мнению семейства Балагула, страшнейшим позором – Анечка оказалась беременна. Испугавшись за судьбу своей первой и великой любви, девушка с началом осени не вернулась в Москву, а уехала вместе с любимым в Киев, где и родила сына. Беренштамы-старшие спокойно приняли юную невестку и очень полюбили внука. А потом началась война. К тому времени Аня уже знала, что родителей судили. Не знала только, что их уже нет в живых.

С началом войны Бораха призвали в армию, а Аню с малышом, которому только исполнилось четыре годика, отправили от беды в Москву. Все годы войны Аня трудилась на заводе, работая сутками для победы, воспитывая в одиночку сына и ожидая писем от мужа. Весной 1945 года Борах вернулся с фронта, пройдя войну от первого до последнего дня, что называется, без единой царапины. «Это потому, что его защищала моя любовь!» – свято верила Аня и молилась сразу всем богам – и русским, и еврейским, и советскому богу – Сталину. А вот родителям Бораха не повезло. Они были угнаны из Киева в Польшу и погибли в концлагере. Тогда еще многие не знали, что старшие Беренштамы разделили судьбу сотен тысяч своих сограждан и соплеменников – евреев.

После войны семья вернулась в Киев, где и жила – счастливо, в любви и согласии аж до 1957 года, до молодежного фестиваля, во время которого их сын умудрился влюбиться в свою негритянку и уехал на Кубу… Где Беренштамы познакомились с моей бабушкой, Мирра не знала. Но именно она, тезка Анны Ароновны – Анна Георгиевна Ветрова, – пришла на помощь киевским друзьям, помогла с продажей квартиры в столице и покупкой жилья в нашем городе. Официально купить и продать ничего было нельзя, можно было только «поменяться». Вот Беренштамы и поменялись как-то так удачно, что смогли получить за свою киевскую квартиру какие-то деньги, которые, опять же через бабушкиных друзей, переслали в далекую Гавану, где росли у них уже четыре внука-негритенка.

Конечно, в изложении Мирры для меня, пятилетней, история звучала чуть иначе, чем я ее излагаю сейчас, и казалась очень волнующей, хоть и случившейся в реальности сказкой. На несколько долгих месяцев приключения Айвенго, леди Ровены, других моих любимых героев вроде Тома Сойера, Квазимодо, Васька Трубачева и даже Незнайки были напрочь забыты. Конкуренцию рассказу о жизни маленькой Анны Ароновны и ее дяди Бори могла бы составить история самой Мирры, но та отделывалась только какими-то отрывочными сведениями, предпочитая рассказывать о других. Разговоров о суровом кашруте и убитых животных я уже не боялась, зато историю еврейского народа в изложении Мирры помню и сегодня даже лучше, чем мифы Древней Греции (книжки, зачитанной мной до дыр).

До 1 сентября – дня нового учебного года и официального открытия нашего садика после ремонта – оставалось несколько августовских дней. Я наконец была прощена. Находясь «в темнице сырой», мне очень хотелось «отомстить всем врагам и предателям», начиная от счастливой Светки и заканчивая прочими подружками, которые не проведали меня ни разу. Но рассказы Мирры не пропали даром. Я сравнивала свое маленькое горе с теми несчастьями, которые выпали на долю Анны Ароновны, ее мужа, других знакомых и незнакомых мне людей, и понимала, что обиды мои не стоят выеденного яйца. Тем более что старшие и почти взрослые дети, не малышня типа меня, а те, к которым я относилась с большим уважением, вроде сестер Рахубовских, Любы Уманской, Сашки Китайского, Оли Дейдей, Андрея и Сережи Сидоренко и прочих решили, что я «свой парень» и «вообще молодец», раз не выдала никого и мужественно пострадала «за справедливость». Теперь меня единственную из всего «малышковского» двора не прогоняли от теннисного стола, когда они там собирались на свои турниры, и даже брали с собой в кино не на детские сеансы, а на вполне себе взрослое послеобеденное время.

Для Анны Ароновны я приготовила сюрприз. Мирра тоже знала рецепт знаменитого мамуля – еврейского манного печенья. Я лихо отстучала его на бабушкиной печатной машинке аж два раза – для мамы и для Беренштамов, так как копировальной бумаги у нас дома не было.

Вот как он выглядел: