Kitabı oxu: «Отсебятина», səhifə 4

Было бы странно…

– Чего она мельтешит? Может, случилось что?

– Вы про кого?

– Да, видите, во-он там, через дорогу, за кустами лещины промеж дубками белка скачет.

Я присмотрелся в ту сторону, куда указал приятель, и заметил необычную, более обыкновенного, суету увёртливого в любую пору зверька. Белка двигалась челноком, хвост тянулся за нею пушистой ниткой, и чудилось, будто бы она мастерит венок, вплетая серебристую ленту в гибкую покуда, словно проволочную скань ветвей.

– Да… так и есть. Крутится, ровно завивает круглую плетеницу¹¹. Кого дарить станет, как полагаете?

– Так осень, не иначе, кого ж ещё. Ей с благодарностью поднесёт, да после зиму тем же встретит.

– А не рано?

– Там посмотрим, рано, нет ли.

Не успели мы с приятелем рассудить о том, насколько проворство белки подстать её прозорливости, как в воздухе то ли зависли, то ли проступили хлопья снега. Судить об его преждевременном появлении не приходилось, ибо шла последняя седьмица ноября. Девицы из ближнего окружения уже шептались относительно нарядов к Рождественскому балу, и приготовляя папенькам или дядьям к празднику очередную, ненужную в хозяйстве, но милую вещицу, ходили с исколотыми от вышивки пальчиками.

Как только белка замерла, закинув на плечо ветки для равновесия хвост, снег стал под цвет неба, совершенно прозрачным, облако прыснуло мелким дождиком, так что не стало видно недавнего снега и на земле.

– Ну, что, – Улыбнулся приятель, – есть ещё время у белки до зимы. Как думаете?

– Скорее, да, чем нет. – Согласился я, и добавил. – А у нас?

– Как пойдёт… – Неопределённо пожал плечами приятель, и глянул на небеса.

В его взгляде было больше мольбы, нежели вопроса. Было бы странно, коли б то было наоборот…

Не от большого ума

Я бодро шел по остывшему в одну ночь лесу, делая вид, что не слышу как он шепчет мне:

– Поторопись…

Вместо того, я замедлял шаг, а временами даже останавливался, так что лес, который ступал след в след, налетал на спину, и с усилием сдерживая сбившееся дыхание, затихал.

– Ты где? – Спрашивал его я, едва ли не пугаясь собственного голоса, но тишина была мне ответом. Не та, случайная, нарушимая, но полная, глубокая и безутешная, которой у всякого не так много прозапас.

Стряхнув наваждение, я двигался дальше, в том ритме, который назначил себе сам, и остановился только, когда подошёл к реке, которую не видел с самого лета. Я давно намеревался навестить её, да всё было не до того: то недосуг, а то из-за полного отвращения к какому-либо занятию. Теперь же, из опасения не пробраться по высокому снегу, что вскорости обещал заявить о себе, я спешил запомнить реку дремлющей, дабы после мечтать об ней, об её прозрачных до песчаного дна водах, об озябших уже, задумчивых, в виду зимы, карасях, и о небе, что умывает заросшие деревами щёки в холодной воде, презревши даже самый ледостав.

Ступив на простор берега, я невольно охнул. Эти места, в заботе о душевном покое, не утомляли себя стремлением к внешнему блеску. Умиротворение, царившее здесь, наполняло округу той истинной, неподдельной красотой, повторить которую, описать, значило бы оскорбить недоверием. Серое небо без единого всплеска роняло себя в спокойную воду, где покорные течению водоросли внимали утончённой прелести рыб, цвета тусклого, ношенного часто серебра.

Плёс реки, неловко заштопанный первым льдом, гляделся протёртой пяткой шёлкового чулка. Тропинка, что вела от пригорка к мелководью, грубо, наспех, через верх прошитая суровой ниткой травы, держалась крепко, и, прихваченная морозом, судя по всему, обещала продержаться до весны. Лужи слякоти поспешно стыли воском…

Величие и достоинство пейзажа не портили даже вОроны, что тщились поскорее задуть тусклый огонь дня, и для того усердно махали на него крылами.

Я не успел ещё наглядеться на реку, как заметил, что усилия врановых не напрасны, и сумерки, будто толпа недовольных мною, обступают всё теснее. Вот тут-то я понял, что имел в виду лес, упреждая поторопиться, и поспешил в обратный путь.

…Как мы недоверчивы, подчас, и доверчивы столь, в иную минуту. Да всё не с теми, которые желают нам добра. Никогда не умеем мы верно распознать того. Не сказать, что по глупости, но, как видно, и не от большого ума.

Прогулка

Сколь раз не зарекался я гулять смурной порой по лесу, столь и отправлялся туда, влекомый собственным любопытством и привычкой внимать унылому очарованию вековых дубов, что лучше прочих умеют сопереживать и хранить тайны…

Лес не был похож на лес. Скорее, он напоминал поле брани. Ветки, лишённые коры, словно доспехов, загорелые и белокожие, лежали недвижимыми телами однажды и в один миг поверженных друг другом соперников.

С копий тонких ветвей, пронзивших не только врага, но и землю, голубоватой кровью стекала дождевая вода. Уцелевшие стволы, приникнув друг к другу, скорбели о погибших, а немногие тяжело раненые отдыхали в объятиях собратьев, готовые биться до последнего или рухнуть без чувств, – оба дела были по силам, хотя по сути им было, судя по всему, уже всё равно.

Я шёл, чуть ли не с ужасом осматриваясь по сторонам. Пересушенные морозом, сухарики глубоких следов лося хрустели по краям под ногой не хуже хвороста, а то и шибче.

Размеренная поступь лучше всего подходила для этого дня, ибо неосторожный, скорый ход сдирал кожу лесной подстилки с почвы, что очевидно ранило её, заставляло страдать непритворно, посему, не желая быть причиной её мучений, приходилось шагать едва ли не на цыпочках, притворяясь округе и себе самому невесомым.

Выйдя же из лесу, словно ступив за ворота погоста, я почувствовал временное облегчение. Можно было постараться убедить себя в том, что виденное только что – наваждение, и стоит только обернуться к чаще другим боком, как это делается обыкновенно для того, чтобы отогнать дурной сон, и лес сделается прежним, живым, с бесконечной аллеей просеки до самой речки, что не видная глазу, повсегда угадывалась впереди.

Увы. Я понимал, что всё не так, и ровные ряды равных, поверженные единым врагом, временем, падут однажды, а сокрушаться на этот счёт, быть может, и нелеп… но иначе я не умел.

Упиваясь единственным из доступного, самым честным, – лишённым деятельного участия состраданием к нам всем, я возвращался домой, зарекаясь вдругорядь гулять по лесу в пасмурные дни, но понимал, что всё одно, – однажды не удержусь и отправлюсь туда вновь.

А в этот раз… лес-таки не был похож на лес.

Снегопад

Снегопад яростно вычёркивал осенний день, вымарывая само воспоминание об осени.

Охаживая округу, снег полонил её, кутал и наглаживал с надменной, высокомерной страстью полные ни с того, ни с сего формы, успевая приговаривать с плохо сдерживаемым придыханием:

– Во-от! Теперь уж видно, что округа, а то глядеть было совестно, так худа.

– Совсем нехороша? – Бледнела округа в ответ.

– Худа – это не плоха, дурёха! Это значит, что тоща! Не боись, выправим! Станешь полна, как та луна! – Смеялся снег, и прижав к себе крепко, пудрил белою пудрой и щёки округи, и нос, и неровный от частой нервности лоб.

Вскоре скрылись под одеялом сугробов все до единой канавы и овражки. Дабы не пугать птиц, ажурными шарфами занавесили худые рёбра ветвей, а для сосен снегопад расщедрился на палантины. Нахватав больше нужного, сосны, наряженные, ровно укутанные в платки дети, гляделись кочанами капусты.

К полудню об осени можно было бы вовсе не вспоминать, коли б не пруды с реками. Те ни в какую не поддавались снегопаду. Ни его самонадеянность, ни упрямство, ни уговоры не могли убедить оставить всё осеннее в прошлом. Вода, с присущей ей несговорчивостью твердила, что ещё рано, и как не был бы щедр снегопад, умело и ловко стыдила его, заставляя темнеть лицом и теряться. Берега же оказались более покладисты, и, коли б ни были холодны, то иных тянуло бы прилечь на их пышные перины.

Снегопад торопился вычеркнуть осень. Белой краской, рыхлыми линиями по серому дню. Наискось. Крест накрест. Неужто не мог обождать? Неделю, много – две, и тогда бы уж точно пришёлся ко двору…

Настоящее

Ветер тихо стучал коклюшками уже вовсе озябшей и по-зимнему бесчувственной от того кроны ясеня с дубами. Плёл ветр не ради себя занять и не для чьей-либо красы, но ткал он вручную полотно времени, что тянулось из прошлого в грядущее. Оглядеться по сторонам и присмотреться к тому, что теперь, к настоящему, у него не было ни сил, ни возможности, ни даже желания.

«К чему тратить душу на мимолётное? – Думал ветер, кивая головой в такт тому деревянному стуку. – Роняет преходящее свои капли в реку жизни, так что после и не разыскать, не понять, которая где. Иное дело – прошлое. Им можно располагать свободно, разглядеть истоки, истолковать в подробностях глубину и смысл, заранее предусмотреть мели с заметными едва, самыми малыми препятствиями. Хорошо и будущее. На него можно не жалеть красок, посулов и простора, а те пресловутые четыре стороны малы для него, как сутки для дня.

Касаемо ж настоящего… Оно будто алмаз, что бесцветен при дневном свете, и сияет, жонглируя отблеском граней напоследок, ввечеру. Настоящее также кажется мелко, приземлённо, банально, обыденно, ибо являет себя таким, каково есть, – с едва заметной игрой полутонов, пронзённое чувством, которому надо уметь соответствовать, сопереживать, а, набравшись такта, как смелости – успеть уловить, распознать… Дабы было о чём мечтать и которое помнить.

Ветер всё ещё занимался рукоделием, а сверху, из-под занавешенного паутиной облаков потолка, на него глядел ястреб. Тот встречал с распростёртыми крылами своё настоящее, внимая ему, как драгоценному другу, который вот-вот покинет его навечно.

– Умеет же… – Завидовали птице иные.

– Умеет! – Восхищались им те, в ком несть места торопливости, которые также, как ястреб, встречают с распростёртыми объятиями то, с чем идёт к ним судьба.

Честное

Небо покрылось, будто трещинами, зияющей наготой кроны леса, лишённой листвы. От мороза ли, от времени, либо состаренное для красы. – нам неведомо, но сделано то было с умом и большим вкусом. Это так, ежели глядеть на небо близко к лесу. А коли чуть отойти подальше, тут уж чудилось другое небо, – ровно ценный камень млечной белизны в серебряной оправе на белом бархате заснеженных полян и полей. Дорога же, что по обыкновению тягалась с бесконечной неопределённостью, гляделось как бы примятым оправой местом, – будто бы взял некто поглядеть ту драгоценность, да возвернул, но впопыхах положил не как было.

Мало цвета в рыхлом от снега осеннем дне, безутешно мало. Заместо увядших цветов на клумбах – букеты плюшевых бомбошек вылепленных метелью снежков.

Белый выдох прохожих, снежные слепки следов, дома, раскуривая трубки печей, пускают к облакам белоснежные ленты дыма. Очерченные белым калитки, побеленные снегом заборы… Округа бледна, как никогда, из яркого – лишь кавалеры снегирей, синицы с дятлами, да розовые, озябшие, носы и щёки.

– Вы любите зиму?

– Если по чести, не очень. Мне приятно мечтать о ней летом, прячась под серым подолом тени. Или улыбнуться, будто знакомцу, случайному сквозняку из приоткрытого ледника, когда нянька достаёт оттуда прошлогоднее клубничное варенье.

– Экий вы, не знал.

– На зиму хорошо глядеть из окошка, из тепла…

– Но признайтесь, разве не захватывает катание с горки, когда мороз из озорства щиплет за нос, а крошки льда из-под полозьев тают на щеках!

– Признаюсь! Славно!.. Вспоминать об этом, придвинув стул ближе печи, с чашкой крепкого чаю в руках.

– Да… С вами каши не сваришь…

– Помилуйте! Не в моей воле лишать вас зимы! Радуйтесь её забавам, но не мешайте мне поминать добрым словом лето, и даже осень…

… Надвинув на брови горизонта траурный платок ночи, округа приготовилась скорбеть об дне, и оставленных в нём самоцветах… Но не в самом деле, а дабы создать видимость своего несчастия. На поверку же, – стоит только отвернуться, будет сдёрнут тот неразличимый во тьме плат, и в роскошном наряде, усыпанном звёздами, как честными адамантовыми камнями¹², округа примется кокетничать, жеманно поводить озябшими плечами, и близоруко прищурив глаз луны, разглядывать нечто, видимое ей одной…

Впасть в детство…

Впадать в детство… Это совсем необязательно терять себя во времени, то другое. Незадолго до своего семидесятипятилетия я почувствовал на собственной шкуре – как это и о чём .

Лето я провёл если не по-спартански, то как настоящий, заправский физкультурник. Вставал с постели, едва солнце тянуло загорелые руки раздвинуть занавески моего окна, легко завтракал кашей, одноименной созвездию северного неба¹³, и оседлав велосипед, спешил погрузиться в ещё прозрачные, но уже сильно заросшие рогозом и камышом воды Клязьмы.

Неторопливо, растягивая удовольствие, я заходил в воду. Лягушки, приникнув к листьям кувшинки, сочувственно взирали мне вослед, а разбуженные караси покусывали пальцы ног, принуждая меня наконец-таки пуститься вплавь.

После одного из таких заплывов, уже осенью, ближе к концу сентября, когда я, чувствуя приятное покалывание во всём теле переодевался в сухое, меня окликнул мужичок, судя по виду, ровесник, что прогуливался с дамой по берегу:

– Эй, товарищ! Как водичка?

– Довольно холодная, но ничего, я привык.

– А сколько ж тебе лет? – Непонятно для чего спросил меня мужичок, и я ответил, как есть, на что получил злое, грубое и даже яростное «Брешешь!» в ответ.

Я пожал плечами, и взобравшись в седло, покрутил педали в направлении дома. За вечерним чаем я рассказал о том, что произошло сестре, и та расхохоталась:

– Во, дурень! Неужто ты не понял, отчего так рассвирепел тот мужик?

– Нет…

– Да ты только глянь на себя в зеркало!

– На что там смотреть… Красная морда, толстый.

– Какой же ты у меня… – Расстроилась сестрёнка. – За что ты так себя не любишь? Ты румяный, и стройный, и конечно не выглядишь на свой возраст, ну – никак!

Месяц спустя я вспоминал об этом разговоре с сестрой и едва не плакал. Однажды утром мне стало так нехорошо, что я упал прямо у порога дома. Сосед вызвал «Скорую», и теперь, заместо велосипеда, чтобы добраться из комнаты в кухню, я седлаю венский стул, ибо не решаюсь идти без поддержки. Прародитель гнутой фурнитуры¹⁴ знал толк в своём деле, и на всём пути от кровати до плиты я не чувствовал себя смешным, но более того – почти что всадником.

В какой-то из моментов, усаживаясь перевести дух, я оглядел комнату и кажется понял, догадался, – что должен чувствовать ребёнок, который только-только учится ходить. Он думает, наверное, что ему нужно перехватиться руками за кровать, по стеночке до шкафа, немного передохнуть, чтобы осилить невысокий порожек… Бедные дети! Как им, оказывается, непросто!

Через пару дней, когда я переоценил свои силы или недооценил внезапно обосновавшуюся во мне немощь и решился идти в кухню сам по себе, оставив венского коня в стойле у изголовья, гречка, которая так аппетитно пахла, вся оказалась на полу, ну а заодно и я рядом с нею. Был бы у меня пёс, он бы помог с уборкой, а так… пришлось корячиться самому.

Как бы там ни было, мне теперь хорошо известно, что такое – впасть в детство. Это означает – сделаться беспомощным и зависимым. Только в детстве это проходит, вместе с ним самим, а в моём возрасте от этого избавляет только …небытие…

Доброе

Снег и дождь шли, перебивая друг друга. Каждый норовил высказаться и стоять на своём во что бы то ни стало. Каждый считал собственную правоту единственно верной, и требовал, чтобы прочие думали также, как он.

Небо глядело вниз, впрочем, не снисходя до них, улябаясь кротко и просто. Кому, как не ему приходилось быть свидетелем многих подобных разногласий, и ведь именно в сей разноголосице заключалась прелесть бытия, о которой твердили небеса во все века. Да только… кто и когда прислушивается к очевидному?

По всё время, покуда шагали по-над лесом спорщики, в тот же самый лес направлялся и я. Моему псу полюбились прогулки среди писанных самой природой декораций и оврагов, драпированных марлей снега. Так отчего бы я отказал ему в сей малости? Удовольствий, что мы умеем распознать, в жизни не великое множество, а уж на недлинном собачьем веку их и того меньше.

Не более, чем в пяти саженях от кромки леса, молодой порослью трепетало на виду семейство косуль. С их, словно вросших в сугробы крутобоких тел, будто бы с горок, скатывался снег и роняли себя в снег ручьи воды.

Мой пёс был широк, но невысок, в отличие от меня он смотрел не по сторонам, а себе под ноги, так что ему было не разглядеть лесных козочек, я же стоял, любовался ими, сердечно смеясь, так милы и ладны были они.

Косули, нисколько не торопясь, даже слегка кокетничая,ы удалились в чащу леса. Пёс, продолжая распахивать носом сугроб междупутья, двинулся по тропинке, я, как верный оруженосец, следовал за ним, и тут… Из-за орешника показалась стройная ножка юной косули. Замешкавшись, она отстала от своих, и теперь не решалась выдать себя, но лишь следила с тоской за тем, как сливаясь с изгибами ветвей, тают вдали тени её родных.

Несмотря на глухоту, у моего пса имелся славный нюх, и устремившись к малышке, он не нарочно мог напугать её, из-за чего бедняжка потеряла бы из виду свою маму и заблудилась.

Я присел к собаке, обнял за шею, и развернул в сторону дома:

– Пойдём-ка, мой милый, ты я вижу замёрз. – Сказал я, по обыкновению, больше себе, чем ему. Пёс, что уже уловил запах страха юной косули, был до неприличия добр, и простив мне невольное лукавство, вильнул хвостом, да послушно пошёл рядом, нарочно задевая мою ногу своей., а за нашими спинами малышка косуля мчалась во весь дух, догоняя своих.

К тому времени, снег с дождём то ли вовсе рассорились, то ли, напротив, договорились, но их обоих не было видно. В небе царила одна луна. Она прятала довольную улыбку за веером прозрачной ткани тумана, растянутом пятернёй кроны дуба, ровно на китовом усе. Так и мы, скрываем добрые дела от себя самих. А малы они или велики, – какая, собственно разница? Никакой!