Орден Ранункулюс

***

Чтобы правильно воспринять и оценить картины, к примеру… ну, возьмем Караваджо, мы должны быть знакомы со средой, в которой мастер писал свои полотна, а также с сюжетной подоплекой. Так же и с отцом моего друга Петьки дядей Колей Глинским. Для начала нужно окунуться в атмосферу, где он, с позволения сказать, «творил». Итак, представьте себе лето. Уютный московский дворик где-то в Черемушках утопает в зелени… Из окна второго этажа раздается:

 
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе,
Земля в иллюминаторе видна…
Где-то на углу:
Моооре, моооре, мир бездон-ный,
Пен-ный шееелест волн прибре-ежных…
 

В воздухе витает запах жареной картошки и аромат Москвы. Вы знаете, чем пахнет Москва? Тополями! Тот сладковатый пряный запах сильно разбавленного водой дешевого одеколона дают тополиные почки!

На веревках сушится белье, слышен стук выбиваемого половика. С детской площадки раздаются визги малышни, девчонки прыгают в резиночку, играют в дочки-матери. Настоящие матери прогуливаются с колясками или сидят на лавочке. Вот как раз на лавочки и следует обратить внимание. Они стоят по всему периметру квартала. По три на каждую сторону. В основном на них располагаются компании старушек и домохозяек, но есть особенные… «Интеллигентская» находится у четвертого корпуса. Заправляет на ней старик Горшков. Колченогий мужик с суровым бронзовым лицом. Большой любитель шахмат. В детстве я как-то открыл учебник истории, увидел изображение Сергея Ивановича и, изумившись, прочел подпись «Гай Юлий Цезарь». До того был похож… На «интеллигентской» собираются старички-шахматисты вместе с внуками. Иногда к Горшкову приковыливает мой отец – Юхан Захарович Садо. Его уважают и сразу уступают место. Во-первых, правая нога у отца короче левой – врожденный дефект, во-вторых, родитель мой далеко не молод, в-третьих, Юхан Захарович знает толк в шахматах, ну и, наконец, папа – антиквар, а следовательно, интересный собеседник. Горшков ждет его с нетерпением, чтобы обсудить проблемы мироздания. Лексически у шахматистов вы никак не обогатитесь. Самое тяжелое ругательство «Т-тыыы…». Ну и черт с лешим. Негусто, негусто… Идем дальше.

Рядом с интеллигентами сидят доминошники. Это простые работяги, шофера, наладчики. Они уважают в перерывах между сменами или по выходным «забить козла», попить пивка из трехлитровой банки и почесать языки. Пролетариат, безусловно, выражается, но не так чтобы очень. Весь диапазон укладывается в интервал от «Ядрид Мадрид» до «Япона кочерыга». Мужики в основном ведут себя прилично и по первому зову жен идут развешивать белье или обедать. Перемещаемся правее.

Под сенью сильно изогнутых ив, как за шторами, прячется лавочка, на которой собираются «старши́ны», или, как говорят наши матери «страши́ны» – длинноволосые старшие ребята и их подруги. Из кассетных магнитофонов скачет «Чингисхан» и бешено хохочет родной город: «Москау, Москау! Уаха-ха-ха-ха!». Парни бряцают на гитарах популярное:

 
Я пью до дна за тех, кто в море!
За тех, кого любит волна!
За тех, кому повезет!
 

Каждый, кто умеет держать гриф, считает своим долгом вывести четыре диссидентские терции «Smoke on the water»¹⁰ – фа-фа-фааа, фафа фа фа, фа-фа-фа, фа, фааа. После «дыма над водой» компания с хохотом орет во всю глотку «What can I do?»¹¹ на русский манер – «Вод… ки-най-дууу! У! Вод… ки-най-дууу!». У них можно подслушать анекдоты, как Фурманов, Чапаев и Петька раскладывали квадратный двучлен, про сексуальные похождения Вовочки и поручика Ржевского, а также:

– Федикс Эдмундавить, у вас, батенька, ноги вадасатые?

– Волосатые, Владимир Ильич, волосатые.

– Ага! Отень ха-да-со! Надюша, запиши «Федиксу Эдмундовитю ваденки на зиму не выдавать»!

Старшие позволяют себе «блин, заколебал!». Иногда прорывается и «великий могучий». В основном прародители «блина» и «заколебала». Тоже быстро надоедают. Мат в чистом виде, согласитесь, неинтересен. Он плохо пахнет и режет ухо, уж извините. Мат в моем понимании – это острая ароматная приправа. Чуть переборщил – и блюдо безнадежно испорчено. И мы, пацаны, стремимся оказаться у второго корпуса, где, образно говоря, можно попробовать разных блюд… На так называемой «пьяной лавочке».

Лавочки как предмета уже давно нет. Каркас бывшей скамейки напоминает обглоданный голодными собаками скелет кита, выбросившегося на берег. За густыми кустами стоит стол, а вокруг него, досками внахлест, места в партере. Это и есть место сборища всех окрестных почитателей зеленого змея – «пьяная лавочка». На нее, как в клуб, приходят порой семьями.

Мать и отчим моей одноклассницы Светы Мостовой были, как сейчас это принято говорить, «резидентами» того очага культуры. На «пьяной» собирались и последние алкаши, и мелкие пьянчужки, и хмыри, и забулдыги, и затюрканные – задолбанные жизнью индивиды, и просто сторонние любители выпить да за жизнь поговорить.

Приходил даже глухонемой Маринкин Отец. Никто не знал имени того мужика – у них вся семья, кроме старшей Маринки, имела слуховую инвалидность, но Маринкиного Отца все прекрасно понимали!

С шести утра и до позднего вечера в «очаге культуры» перезваниваются стаканы, напевается «Из полееей доносится на-лееей!»¹² или

 
И пускай не ходят поезда
В наш забытый богом уголок,
Разве же тебя, моя беда,
Не зовет на северо-восток?
 

Хлюпанье карт сменятся ударами кулаков о столешницу, залпами салюта вырывается… крепкий, хлесткий, многоуровневый… Нам, безусловно, надо туда…

Алкоголиком, в привычном понимании этого слова, я бы дядю Колю не назвал. Он был человеком во хмелю. Ровно поддатый – так еще можно сказать. Я сравнил бы его с древнегреческим сатиром, только без бороды. Треугольное лицо, горящий глаз, шальная улыбка, подпрыгивающая походка, приводящая в движение одновременно все суставы его туловища. Попробуйте походить на копытах – у вас выйдет именно так. Даже не сомневайтесь.

С первого дня проживания в нашем квартале дядя Коля стал завсегдатаем «пьяной лавочки». Чем больше он проводил времени «в обществе» – тем выше становился его авторитет. Это, хочу я вам сказать, дано не каждому. Началось все со Склифосовского. Человека звали Анатолием. Ему было лет сорок, и большую часть своей жизни он отслужил в ТЮЗе¹³. Благодаря Анатолию наш класс пересмотрел весь репертуар театра, где собутыльник Светкиных родителей играл то Дуб зеленый при Коте ученом, то третьего лешего в правом ряду, то Камень богатырских раздумий, а душе-то хотелось… понятное дело, что не Гамлета (какой в ТЮЗе Гамлет?), но Ивана Царевича или Тимура. А выпадал Камень… Анатолий переживал безмерно, но виду не показывал. Актер приходил на лавочку поделиться с товарищами муками творчества и методами вхождения в роль. По системе Станиславского. Нет маленьких ролей – есть маленькие актеры! Как это важно – прочувствовать неживой предмет, еще важнее – достоверно сыграть его. И Анатолий ездил специально смотреть на валуны в Коломенскую усадьбу – вживаться в образ Камня. Все по системе великого Станиславского… Я как раз являлся свидетелем того разговора.

– М-да… – многозначительно сказал тогда дядя Коля и с пониманием покачал головой. – М-да… – снова произнес он после театральной паузы, – это не каждому дано… СКЛИФОСОВСКИЙ… и по системе!

С тех пор Анатолия во дворе все стали называть Склифосовским. Главным талантом дяди Коли, а он имел их штуки три минимум, я считаю его уникальную способность ругаться матом, не используя при этом ни единого нецензурного слова. Смысл и эмоциональная окраска выражения при этом совершенно не терялись. У художников есть три первичных цвета: красный, синий, желтый. Из них можно получить все остальные: зеленый, фиолетовый, коричневый, оранжевый и так далее. У отца моего друга все было наоборот. В его распоряжении находилось четыре нецензурных корня, производными от которых в русском языке можно выразить буквально все, вплоть до знаков препинания! Но дядя Коля полностью игнорировал исходники! Он брал иные краски! Позволю себе перефразировать известное выражение и сказать, что «не существовало в мире такого слова, которое не подошло бы Николаю Васильевичу Глинскому для ругательства». Откуда он их брал?! Откуда художники берут сюжеты? А Петькин отец был гений, экспрессионист, Ван Гог, если хотите, от матершины! Хотите «Подсолнухи»? Пожалуйста! Собрались алкаши на «пьяной лавочке», выпили, закусили, пошел разговор про женщин. И тут грузчик из гастронома, Федька Трунов, заявляет, что, мол, Венера Билялетдинова, небесная богиня Венера, была в него в восьмом классе влюблена и писала ему письма.

– Не еврипидь! – говорит дядя Коля. – Такая эклектика, как Венерка, на один цветок с тобой экклезиаст не выложит – не то что письма писать.

Сколько раз я пытался постичь алгоритм построения его конструкций! Ведь должна же быть какая-то система! Сколько раз говорил себе: «Ага, вот она закономерность!» – и в тот же день дядя Коля утирал мне нос новым островом Жапонез. Он, кстати, действительно существует – я это недавно узнал. В Мексике или в Бразилии. Не важно… а вот когда гаечный ключ падал дяде Коле на ногу или разливался стакан, он что есть духу вопил «Евпатооооория!».

Отец моего друга не ограничивал себя географией. Он вообще, как истинный творец, не видел рамок. Однажды, в сильном подпитии, пришло в его кудрявую голову залезть на клумбу нашей соседки Марьи Георгиевны, что цветы под окном разводила. Букет решил нарвать. У соседки артиллеристские залпы один за другим: и алкаш, и тварь, и падаль… а дядя Коля встал во весь рост, расправил плечи, закинул голову – вылитый идальго в плаще (не хватает только шляпы с пером) – и, понизив голос, страстно произнес:

– Мурка… бином ты ж Ньютона, хорош тянуть сову на глобус! Дай я своей Мадонне хоть раз в жизни серенаду соберу!

«Серенаду соберу»… При всех талантах Николай Васильевич Глинский был потрясающе необразованным, но далеко не поверхностным человеком. Это очень важно! Поверьте, никакое высшее образование или энциклопедические знания не сделают вашу речь проникновенной и осязаемой одновременно. Это дар. Отбрасывая нецензурные выражения в излиянии страстей, дядя Коля сохранял и эмоциональную и смысловую наполненность фразы, добавляя в нее изрядную долю драматизма. Случались у него и промашки – не без этого. Блеклые, примитивные картины с четко читаемыми контурами. Но встречались и настоящие шедевры. «Крик» Эдварда Мунка, выраженный словами. Слабо́? «Крик» случился в то двадцатое число, когда наш экспрессионист пропил с дружками аванс. Похоже, весь. До копейки. Мы поняли это по походке: виноватый Сатир в ожидании гнева Зевса, подрыгивая конечностями и понурив голову, бредет на неминуемую казнь. Он подошел к Петьке, обнял его и, тяжко вздохнув, печально изрек: «Ну все, сынок… жги трусы – пришла война!»

***

Заявление забрали, но Пшене это не сильно помогло. Дело, как говорили тогда, «имело резонанс», и Леху определили в специальный интернат. Еще не Бутырка, но уже и не воля. Подельников Пшеничникова поставили «на карандаш», руководство школы в полном составе вплоть до пионервожатой получило выговоры. Досталось и пострадавшим – зачем пошли на поводу у несознательного элемента? Почему не сообщили в пионерскую организацию? Нагоняй еще больше сплотил Ромку с Петькой (опять вместе держали удар), и они подружились уже совсем по-настоящему. Теперь то Ромка гостил у Глинских – пил чай с зефиром, домашними пирожками, расстегаями, ватрушками, то Петька сидел в квартире музее и только успевал спрашивать:

– А это кто?

– Айвазовский.

– Тот самый?

– Тот самый, тот самый, – важно отвечала за Ромку Колавна. На первых порах она беспокоилась, что соседский мальчишка либо что-то сломает, либо разобьет, а может быть, и прикарманит… Кто его знает. Отец-то на «пьяной лавочке» как родной прописался, поэтому нельзя оставлять парня одного у ценных предметов.

– А это что? Вот эта ваза с дыркой по центру?

– Колавна, что это? – переспрашивал Ромка. – И зачем там дырка?

– Квасник. Между прочим, Императорского фарфорового завода! А дырка, чтобы лед класть. Срамота! Отец сколько раз тебе рассказывал! О чем ты вечно думаешь?

– А это можно потрогать? – не унимался Петька.

– Нет, нельзя! – фыркала Колавна. – Не видите – убираюсь я здесь! А ну пошли в свою комнату!

Официально такой профессии, как антиквар, в СССР не существовало. Юхан Захарович работал оценщиком в ломбарде, но по своим знаниям и опыту был ближе даже к искусствоведу. Специализировался он на фарфоре и дома держал целый шкаф с прозрачными дверцами, за которыми располагались драгоценные экспонаты. В том числе и тот самый императорский квасник. Шкаф никогда не открывался, а ключи от «фарфорового шкафа» Ромкин отец всегда носил с собой. Зачем только? В квартире куда ни кинь взгляд – все нужно было прятать под ключ: хорасанские ковры, цветной бехметьевский хрусталь, мебель времен Павла I, картины Перова, Сурикова, Сомова, Кузнецова, статуэтки Гарднера и Попова, китайские вазы и даже гравюра Дюрера. Да, не первая копия и даже не десятая, но ведь Дюрера! Зато посуда была самая обыкновенная. Штампованная и даже без рисунка – бей не хочу. И столовые приборы – уносите, гости дорогие. А еще совершенно невкусная еда. На кухне заправляла сестра Юхана Захаровича – Колавна, она же Валентина Николаевна (наверное, от разных отцов). Все, что выходило из-под ее массивной руки, имело большой размер и сомнительные вкусовые качества. Чан супа на неделю, толстые серые макароны с котлетами-лепешками, клеклые оладьи… Семья не роптала, а Ромка при первой возможности отъедался у Глинских. Такой контраст не укладывался у Петьки в голове – жить в музее, а кушать неизвестно что с общепитовских тарелок. Может, поэтому и не возникло у него ни чувства зависти, ни ощущения неполноценности. Отсутствие потертых ковров и непонятных картин можно пережить, а вот невкусную еду с никчемной посуды – увольте.

В школу они теперь ходили вместе, и обратно частенько тоже. По дороге набирали мелочи на два мороженых или кино. Выяснилось, что Петька обладал особыми способностями – находить ценный металл. Чаще всего монеты, реже оброненные серьги, цепочки, совсем редко – кольца или занятные железяки. Так что обнаруженный в Муркиной клумбе рубль к случайным находкам не относился. Раман начал вести статистику трофеев друга. В лидерах двушки и десятюнчики, затем трешки и пятнашки. На третьем месте копеечные, двадцатикопеечные монеты и… железные рубли. А вот полтинники… С ними отдельная история.

Все найденные деньги Петька сразу спускал на дело: кино, мороженое, буфет, Планетарий, поплавки, рыбки для аквариума, марки, пластинки, календарики. И только полтинники клал бережно в карман и никаких действий в ближайшее время с ними не совершал. Даже когда делал крупные покупки за счет своих находок, пятидесятикопеечных монет в груде мелочи не наблюдалось. Ромка решил подождать очередного полтинника и задать вопрос в лоб, но деньга пока не приходила.

Весна запаздывала. Когда шли в школу, капал мелкий дождик, а сейчас, судя по наметившимся узорам в уголках окон, слегка подморозило. Ромка сидел, подперев рукой щеку, и смотрел на улицу. Полностью отключиться не получалось – голос географички Ольги Николаевны, повествовавшей о климатических зонах Восточного полушария, нарезал эфир на эти самые зоны.

– А следовательно, – голос учительницы шел вверх, – эффективное земледелие в зонах тундры и лесотундры невозможно!

«А следовательно, – думал Ромка, разглядывая лед на стекле, – сегодня надо звать Петьку сразу после уроков кататься на горке около музыкалки. А еще упросить Леньчика дать мне контрабас. Хотя бы на один раз».

Около музыкальной школы располагалась шикарная горка. Часть – снежная, а часть – ледяная. Редкий учащийся обходил ее стороной – на ней всегда кипела жизнь. Одними из лучших считались саксофонисты – они садились на кофры саксов и со свистом обгоняли тех, кто катался на картонках, линолеуме или даже на нотных папках. Ромка с Петькой на «Диаманте» одна тысяча девятьсот тридцать девятого года выпуска стояли почти на вершине горочной иерархии. Выше их располагался только Леньчик. Никто не мог сравниться с рыжим контрабасистом Ленькой Мухиным в дальности заезда. Его контрабас ракетой преодолевал ледяную полосу, прочерчивал борозду в снегу и достигал асфальтовой дорожки. Такое не удавалось никому! Скрипачи и виолончелисты с ужасом глядели на краснощекого Леньку, обнимающего контрабас, и нервно прижимали свои струнные к груди, справедливо опасаясь, что неистовый Мухин начнет кататься и на их инструментах.

– Садо! – окликнула его Ольга Николаевна. – Повтори, что я сказала.

– А? – очнулся Раман. – Что? Я? А?

– Опять на радугу залез? Ох, дождешься ты у меня!

– Так это… Ленька Мухин… то есть лесотундра… там чего только невозможно, – промямлил Ромка, а весь класс покатился с хохота.

Друзья быстро заскочили домой, подхватили саксофон и побежали к музыкальной школе. На пути расстелилась покрытая тончайшей пленкой льда крупная лужа. Петька наступил на край – раздался свистящий хруст, и холодное стекло быстро превратилось в хрусталь. Он убрал ногу, нагнулся, пошарил рукой подо льдом и вытащил пятьдесят копеек! Ничего не говоря, Петр вытер монету рукавом и отправил в карман. Раман только этого и ждал:

– Глинский, а ты что, полтинники коллекционируешь? – Время от времени они называли друг друга школьный манер – по фамилии.

– Нет, – предельно коротко ответил Петька и поставил твердую точку после отрицательной частицы. Любому стало бы ясно – продолжение разговора нежелательно. Но только не для Рамана Садо.

– А куда ты их деваешь? Я ни разу не видел, чтобы ты ими расплачивался, – «давил» Ромка.

Петр остановился. Засунул руки в карманы, сдвинул брови и оценивающе посмотрел на одноклассника, как бы прикидывая, достоин ли тот ответа или нет.

– Чуйку кормлю, – на полном серьезе ответил Петя.

– Какую Чуньку? – С фантазией у Рамана все было в порядке, а вот со слухом, как подтверждали музыкальные преподаватели, значительно хуже. Поэтому вместо «Чуйку» он услышал «Чуньку» и представил толстую свинью, пожирающую полтинники… ой…

– Не Чуньку, а Чуйку.

– Кто это? – почти шепотом спросил приятель.

Петька задумался и почесал нос. Он всегда чесал нос, когда не знал ответа.

– Да я, Ромка, если честно, сам не знаю… Ну что-то типа… не могу точно сказать… Короче… Давай сядем…

Они сели на лавочку.

– В общем, я давно заметил, что кто-то… или что-то… или даже нечто… меня на металл наводит… Это как бы чувство такое… вот я и назвал его – Чуйка.

На его нос упала капля. Петя поднял голову, Ромка последовал примеру друга и посмотрел вверх. Признание настолько Рому впечатлило, что он бы не удивился, если на елке, под которой они сидели, увидел ту самую Чуйку. Серую, длинноногую, длиннорукую, пучеглазую…

– Я так понял, – продолжил Петька, отодвинувшись от капающей ветки, – мне разрешено брать все, кроме полтинников, а полтинник – это сигнал Чуйка хочет есть. Ну… для себя я это так объяснил, хотя это больше похоже на дань. Я должен отдать деньги тем, кто нуждается.

– А как ты это понял? – зачарованно спросил Ромка.

– На собственной шкуре. – Петька поправил модный «петушок» – Очень радовался полтинникам – нахожу-то я их редко. Но как найду – сразу какая-то ерунда происходит. То ногу подверну, то подерусь неудачно, то двойки за двойками начинаю получать, то папаша запьет. Ты же знаешь, он у меня не запойный, а тут как черт в него вселяется, – короче, начинается непруха. Вот тогда до меня и дошло, что с полтинниками нужно расставаться. Но не выбрасывать же их?

– Ага…

– А для чего деньги нужны? Чтобы их тратить на что-то. Если мне полтинник тратить нельзя, то кому можно? Родителям? Проверил – нет. Друзьям? То же самое. Я даже менять пробовал – результат один. Непруха. И тут, мы еще в общаге жили, вижу я – в мусорном баке дед с палкой копается. Грязный, оборванный, вонючий. Нашел кусок хлеба и прям впился в него зубами – помойную горбушку кушать начал. Знаешь, Ромка, у меня прям сердце сжалось, как жалко его стало. Подошел я к деду и отдал полтинник – пусть купит себе еды. На молоко с хлебом точно уж хватит. А отцу в тот день премию дали. И он вечером пришел мало того что трезвый, да еще матери в подарок духи принес.

– Ух тыыы, – только и додумался что сказать Раман – А как ты этих людей, ну, которые нуждаются, находишь?

– Да когда как, – облегченно ответил Петр. Тайна, скорее всего, тяготила, и он был рад, что выдалась возможность не только поделиться, но и обрести понимание. – В этом деле системы нет. Просто ношу полтинник с собой до нужного момента, и все.

Девятого марта, после праздника, дворовая компания, куда входили Садо и Глинский, собралась в кино. Ромка зашел за Петькой, радостно съел предложенный Ниной Антоновной пирожок с капустой (родители отмечали праздник в гостях, а у Колавны в меню опять макароны) и первым съехал по перилам.

– Ы! Ы! – услышал он за входной дверью. – Ы-ы! Ыыыы!!

– Космические войска Гондураса! Ну, где ж ты раньше был! – донесся голос дяди Коли. – Тебя бы ребята похмелили!

– Ыыыы! – издал жалобный звук Маринкин Отец. – Ыыыы!

– Не рви мне контрабас! Сам аллилуйю к носу притягиваю! Моя все выгребла! Вот, глянь.

– Ыыыы! – умолял собеседник.

– Что случилось? – спросил доехавший по первого этажа Петька. – Чего стоим?

– Да вот, – ответил Ромка, – Маринкин Отец денег на опохмел собирает, а у твоего папы денег нет.

– Это правда, – кивнул Петя, – мать седьмого, как чувствовала, все до копейки у него забрала. Чтобы с опохмела в запой не сорвался.

Входная дверь распахнулась.

– О, Петруха! Ромка! – В подъезд ввалился поддатый дядя Коля. – Куда собрались? В кино небось? А на какие титимити?

– Нет, пап, какое кино! – ответил Петька и ткнул Рамана в бок, чтоб не выдал. – У нас, сам знаешь, денег нет. Ромкины родители в гостях, – приятель для убедительности пару раз кивнул, – он с Колавной. А у нее пятака не допросишься, – друг снова мотнул головой, – так что мы просто погулять.

– Ты отцу-то дерьма на ржавой лопате не подкладывай! – Глинский-старший попытался сделать гневный вид, но, видя ухмылки на лицах детей, сменил амплуа. – Петька, сын… – проникновенно начал дядя Коля, – найди папке деньжат, а? Вот тут, – он положил руку на грудь, – понимаешь, горит… а?

– Найду, пап, обязательно найду! – клятвенно пообещал Петя. – А сейчас мы пошли, ладно?

– Иди уж… что с тобой делать. Изоморфия!

На бордюре у подъезда сидел Маринкин Отец и тяжело вздыхал. В душе его скреблись кошки, они же в нее и нагадили… Пьяная лавочка (редкое дело) пустовала, и помощи глухонемому ждать было неоткуда.

– Расселась тут пьянь подзаборная! – брезгливо бросила проходившая мимо женщина. – Шел бы домой! Тут дети ходят! Какой ты пример им показываешь?

Отец Маринки не мог слышать обращенной к нему речи, он только вздыхал… В трясущемся кулаке зажаты несчастные шестьдесят копеек – таким трудом собранные по корешам. Какой только с них прок? Портвейну на шестьдесят копеек не купишь, на троих сообразить не возьмут – дело-то после праздника, а пива не завезли… Кто-то постучал ему по плечу. Глухонемой поднял голову – перед ним стояло двое мальчишек. Один протягивал ему пятьдесят копеек. До закрытия винного магазина оставалось двадцать минут.