Таську замочили в ванной, наполненной душистым паром, и она всё удивлялась как странно ощущают себя замерзшие части тела в горячей воде: сначала кажется, что ты, как космонавт, окружён чужеродной средой, никак не соприкасающейся с тобой, кажется, что ты в скафандре; потом, согреваясь, чувствуешь лёгкое движение под кожей, а дальше, после полного растворения тепла в теле, забываешь про все ощущения – и блаженствуешь, погружая уши в воду, и слушаешь, как бьет из крана струя, как звенят брызги. Вот это счастье. Неподдельное и прекрасное!

– Тася, вылезай, – это мама приоткрыла дверь.

И Таська покорно поднимается, вытирает себя полотенцем, надевает белье и любимый полосатый махровый халат, который папа привез ей как-то из командировки. Она до сих пор помнит, как халат достали из сумки, какими веселыми и яркими показались ей полоски. А ещё тогда папа привёз соломку в синей бумажной коробочке. И Таська, нацепив халат, села на кухне к столу и стала бережно, двумя пальцами, вытаскивать румяные палочки из упаковки. Она помнит их лакированную поверхность, обсыпанную маком, помнит замечательный сухой хруст и то, как мама со словами «не ешь в сухомятку» поставила перед ней чашку со сладким чаем – и с чаем соломка была ещё вкусней…

После катаний с горки никто не заболел.

И всё же главной зимней забавой, за которую девчонок ругали больше всего, а Люську и Лерку даже пороли пару раз, были прыжки с забора детского сада в сугроб. Как только начинало смеркаться девчонки собирались в условленном месте двора, там, где четырнадцатый и пятнадцатый дома образовывали угол, и в пространстве его вершины лежали бетонные плиты, блокировавшие сквозной проезд. Прямиком от места сбора девчонки направлялись к ограде детского сада.

Утопая чуть не по пояс в снегу, они, продираясь через сугробы, добирались до забора, карабкались по нему каким-то лишь им ведомым способом, и, очутившись вверху, вставали во весь рост, умудряясь втиснуть сапоги – валенки – ботинки в штакетник. Забор предательски раскачивался, но они, оттолкнувшись, выгнувшись всем телом вверх и вперед, летели вниз, с глухим ударом тела о снег уходили по пояс в сугроб, торчали из него, как карандаши в стакане, упираясь руками в ломающийся от тяжести тела наст, вылезали, выгребали руками снег из валенок – сапог, а то и снимали обувь и валились с ног снова прямо в сугроб, хохоча над мокрой вытянувшейся колготиной, висевшей на ноге какой-то жуткой тряпицей, потерявшей свой привычный облик.

И опять лезли на забор и опять прыгали вниз, и, замяв один сугроб, переходили к другому, ещё пушистому и благодатному, и прыгали теперь в него с соседней секции забора. И тут Люська, вездесущая Люська, цеплявшая всех мальчишек в классе, постоянно допытывавшаяся, кто в кого влюблен, Люська, в сбившейся набекрень шапке и расхристанном клетчатом пальто, с торчавшими из рукавов пёстрыми варежками на резинке, Люська увидела шедшего по дорожке Олега и закричала:

– Девчонки, смотрите кто идёт!

Все обернулись в сторону указующей Люськиной руки и заулюлюкали:

– Олеженька, иди к нам играть.

– Ты чего такой скучный, давай с нами прыгать.

– Ой, ему бабушка не разрешает.

– Олеженька, пойдем с нами. Мы тебя плохому научим.

Олег от неожиданности сначала замедлил шаг, а потом и вовсе остановился в изумлении. Валя, длинноногая, породистая Валя, что была выше одноклассниц на целую голову, ринулась через сугробы, вырывая из снежного плена свои сильные ноги в красных войлочных сапожках и заорала громче всех:

– Стой там, я сейчас.

И хотя в словах её не было никакой угрозы, но Олег вдруг словно очнулся и попятился. Тут вся стайка девчонок, замершая на миг, завопила следом за Валей: «Стой! Мы идем! Погодь! Я сейчас!» – и, не имея Валиной возможности идти напролом из-за снежной глубины, забарахталась в белом тёмными перекатывающимися комьями, пытаясь достичь дорожки, на которой стоял изумлённый мальчик.

Тогда Олег побежал. Без оглядки, без остановки. Он выкрикивал им на ходу: «Дуры! Дуры! Я все расскажу! Дуры проклятые!» Девчонки хохотали пуще прежнего, проваливаясь в снег, падали и поднимались снова. А Валя, остановившаяся на середине пути, вдруг со всего размаха хлопнулась на спину, раскинув свои прекрасные руки, и затихла, глядя в тёмное небо.

– Валь, ты что? – крикнула Лерка, переставшая смеяться.

– Ах, девчонки, небо-то какое. Звезды какие… – отозвалась Валя.

– Айда на звёзды смотреть! – крикнула Таська и, выбрав ещё неутоптанное место в снегу, тоже повалилась на спину.

За ней с глухим звуком ломающейся корки наста и проседающего снега попадали остальные. И, казалось, до неба рукой подать, а звёзды можно зачерпнуть ладонью и спрятать в варежку, а после, придя домой, зайти сразу в ванную и, не зажигая там света, выпустить по одной каждую пленницу, осторожно поглаживая ладонью.

Это во всём остальном мире любовь приходит весной, а то и вовсе не приходит. А в школе всё и всегда ею пропитано. Как пришли в первый класс, освоили письмо, так и начались любовные записочки. Антонина Петровна, конечно, с ними боролась, но детская изобретательность всегда превышает учительские возможности.

И если первый «А» сначала выяснял, кто в кого влюблен, то второй «А» уже смело назначал свидания во дворе или в детском саду. Надо сказать, что четырнадцатый, пятнадцатый и семнадцатый дома образовывали некое подобие каре, примыкавшего к бетонному забору газовой котельной. Встречаться проще всего было либо в этом самом дворе на лавочках, или в небольшом скверике, или возле клумбы с люпинами, либо в детском саду. В том самом детском саду, с забора которого прыгали девчонки.

Когда садовские спали, то второклассники просачивались на территорию и встречались на дальней веранде, той, что повернута своим нутром к забору, а не к зданию. Посему непрошенные гости оставались недоступными глазу садовских работников. Конечно, иногда их замечали, выгоняли с криками и угрозами. Но через день, реже через два, всё возвращалось на своё место.

Дело в том, что на веранде играли в фанты. И, пожалуй, самым любимым фантом были поцелуи. И словно специально для этого веранда обладала одним неоспоримым достоинством в виде небольшой кладовочки сбоку, оборудованной для хранения нехитрой детсадовской утвари в виде кубиков, брусочков всех мастей, скамеечек, грузовичков, ведёрок, лопаток, грабель и тому подобного «инвентаря», который было принято не заносить в здание после каждой прогулки. Кладовочку закрывали на обыкновенный шпингалет, а посему доступ туда был свободным. Вот в неё-то и удалялись парочки для поцелуев, вроде как подальше от посторонних глаз. Будто все остальные не подсматривали сквозь щели в досках веранды и не делали потом язвительных замечаний, что мол Таська и Лешка целовались не в губы, что это нечестно и надо перецеловываться.

А Таське и правда нравился во втором классе Лёшка Дворецков: и тем, как складывал под партой ноги в серых сандалетах, и конопатым носом, словно на нём росли лисички (и это сравнение с грибами казалось Таське вроде и неуместным, но невольно приходило на ум, и вызывало у неё какое-то странное тёплое чувство и неизменную улыбку: стоило только увидеть мальчика, как сразу выскакивало это самое «лисички» – и улыбка), нравился он ей ещё и тем, что имел аккуратный почерк, и даже красными щеками и капельками пота на лице после физкультуры.

Но после летних каникул при переходе в третий класс Таська поняла, что всё, больше Лёша не является предметом её тайных воздыханий. А он, как ни странно, оказался довольно настойчивым кавалером и ещё до весны носил её портфель, провожая из школы домой.

И всё же, навсегда самым прекрасным временем года была весна. Когда сначала появлялись чёрные дымящиеся проталины.

– Они похожи на сковородки, – сказала Оля, – девчонки, ну в самом деле, разве вы не видите: такие же чёрные и дымящиеся. И скоро на них появится травка и мать-и-мачеха.

– Ну не знаю… – протянула в ответ Лерка. Остальные промолчали.

Весной в первой траве появлялась не только мать-и-мачеха, но и какие-то странные грибы. На тонких ножках, росшие целыми семействами.

– Девчонки, давайте вскопаем грибы и покажем Антонине Петровне, – предложила Валя, увидев одно невероятное дружное грибное семейство.

Они завертелись, забегали в поисках какой-нибудь коробки. Ринулись на мусорку. Там оторвали «ухо» от большой упаковки и, соорудив что-то типа совочка без ручки, водрузили на него грибную семейку, выкопав её пальцами из рыхлой дышащей земли.

– Антонина Петровна, Антонина Петровна, смотрите, – перебивая друг друга, они ввалились в свой кабинет, где учительница сидела за столом, проверяя тетрадки.

Та в свою очередь удивленно подняла на них глаза. Они вместе с Антониной Петровной водрузили грибы на плакатницу под доской и долго любовались на них, как на чудо, никогда доселе невиданное.

И это всё весна. Щедрая и милостивая, с весёлыми ручейками, в которых весь двор пускал кораблики. А Таська и Оля тайком, презирая страх наказания за ослушание, всё равно ходили в лесок за шоссейной дорогой, чтобы надёргать сосновой коры, а потом точить её об асфальт, выпиливая самую козырную лодочку, становившуюся сразу предметом острой зависти окружающих.

Весь мир с его сочной травой, жёлтыми листьями, первыми цветами и улетающими осенью птицами, с россыпью снежинок и скрипом санок, со снежной бабой и венками из ромашек – весь мир был таким радостным и выпуклым, что, увы, проходит с возрастом, когда забываешь, как пахнет лето, и как приятно дунуть на одуванчик, пустив его парашютики по ветру.

Средняя школа навалилась со всей своей неотвратимостью, грузом большого количества разных предметов. Но об этом не думалось, поскольку до первых экзаменов в восьмом классе было еще далеко.

Люська постоянно была в кого-то влюблена. То в Лукина из 8-б, то в Громова из 9-а, а посему на всех переменах бегала в столовую. И кто-то из девчонок просто обязан был её сопровождать. И они ходили с Люськой по очереди.

Столовая собирала на перемене почти всю школу, и, конечно, Громовы-Лукины были там непременно.

Люська рассыпала им деньги под ноги, чтобы помогли собрать, толкала локтями, наступала на ноги, неожиданно повернув голову, задевала кудряшками и извинялась – словом, делала всё, чтобы стать обладательницей объекта своего внимания.

– Ну не может это сработать, – говорила Оля Таське, – они же не дураки, это же всё так очевидно и пошло.

Но она ошибалась. Работало. И успех был практически стопроцентным. Ну и как было устоять перед её голубыми глазами, распахнутыми на пол-лица? Только один раз Люське не удалось завоевать кавалера.

Седьмой класс. В школу пришёл студент-практикант. Вёл он английский язык. Всё. Конец. Люська, увидев молодого человека, потеряла покой. Пристальные взгляды с задержками после уроков и вопросами, конечно же по делу, конечно же «объясните, пожалуйста», «я не понимаю», «как перевести» – не дали результата. Тогда Люська прямо на уроке стала писать ему записки, назначая свидания. Он читал, краснея, и старался продолжать урок как ни в чем не бывало. Ситуация достигла апогея, когда Люська после уроков вошла в кабинет английского, заперла за собой дверь, и что там происходило никто не знал, но через несколько минут раздался почти крик практиканта-англичанина: «Пустите меня в самом деле! Откройте дверь! Дайте мне выйти!» Дверь и вправду отворилась, и практикант, красный и всклоченный почти бегом направился в кабинет директора. За углом с ним поздоровались. Он рассеянно ответил, даже не заметив, кто это был. И только услышав смех за спиной понял, что это Лерка, Тася, Оля и Валя, поджидавшая Люську группа поддержки.

Больше он в школе не появлялся. Директриса оформила ему все документы и характеристики и отпустила с Богом, от греха подальше.

Люську разбирали на комсомольском собрании, вызывали родителей, слёзы были пролиты (конечно родительские, ну, не Люськины же), извинения принесены, сделан вид, что выводы ясны – в итоге всё утихло.

Кстати, несчастного практиканта звали Вениамином Максимовичем. Бывает же…

А ещё в седьмом классе случилось сенсационное событие. Учительница географии, которую дружно не любили всем классом, гудели пару раз, саботируя уроки по предварительной договоренности, начиная тихо с задних парт и дальше волной по нарастающей, но бунт был подавлен, за что её стали ненавидеть ещё больше. Учительница географии, старая дева, сухая и жёсткая дама, вдруг вышла замуж. Все ждали… Чего? Каких-то призрачных перемен. А с чего собственно? Что такое должно было произойти? Что она станет вдруг мягче? Что небеса разверзнуться? Ждали, признаться, напрасно. Чуда не случилось. Интерес к географичке также быстро исчез, как и появился.

В этот год Олежку посадили за одну парту с Олей. Они друг другу особенно не докучали и не особенно тоже. Он был сосредоточен на учёбе до горловых спазмов. Сидел напряжённый, вытянув шею и стараясь не пропустить ни слова. Но всё же он, как и все, если позволял урок, старался перекинуться словом с соседкой. Особенно на истории и химии, когда выпадала почти тупая работа по конспектированию параграфов или статей классиков марксизма-ленинизма.

Зачастую он сам заводил разговор с каких-нибудь ничего не значащих фраз или пустого вопроса. Оля отзывалась, не поворачивая головы, не глядя на собеседника. Это придавало Олегу какой-то уверенности. Вероятно, если бы девочка в ответ посмотрела на него в упор, он бы растерялся и замялся, но Оля, славно угадав его тайное желание быть невидимым, отвечала, не отрывая взгляда от учебника или тетради, что делало их беседу для него лёгкой, лишённой напряженности.

По дороге домой Оля иногда рассказывала Таське об Олеге. О том, что его всегда тревожил осенью перелёт птиц. Особенно, когда вороны собирались в стаи. Ему всегда казалось, что это начало конца света: настолько ужасны крики огромных птиц в сером утреннем мареве, деревья, потерявшие почти всю листву, кажутся руками, уцепившими своими длинными пальцами несчастных птиц, и эти руки – деревья, тянущиеся прямо из недр земли, качаются то ли от ветра, то ли от тяжести птичьих тел.

– И небо ведь, Тасенька, такое серое, и птицы жутко огромные. Ведь и вправду самые крупные из всех, что тут у нас обитают. И орут так истошно, – почти шептала скороговоркой Оля. – И я сама, как и он, понимаешь, точно так же, как и он, боюсь этого времени. А по утрам, когда слышу надрывное карканье – не могу встать и посмотреть в окно. Понимаешь, натягиваю одеяло на уши, чтобы не слышать, но звук проникает везде.

– Понимаю,– отзывалась Таська, захваченная врасплох каким-то мистическим испугом.

– А ещё он рассказывал, что у него там по дороге на дачу какие-то деревеньки с разрушенными храмами. И вот там наверху вместо крыш – тоже вороньи гнёзда и рядом на старых деревьях тоже. Представляешь, бывшие колокольни – это как столбы для вороньих гнёзд.

– Ладно, Оль, ну её эту всю воронью тему. Пойдём ко мне сосиски есть, – предложила Таська.

И они пошагали через двор мимо клумбы, скамеек, детской горки и песочницы.

Расположившись в кухне, они поставили чайник и сосиски на газ, а сами уселись за стол.

– Слушай, – сказала Таська, – у меня сегодня на бутер ничего нет. Давай пить чай дедовским способом.

Пить чай дедовским способом была только их придумка, неведомая всей остальной компании. К чаю подавались кусочки черного хлеба, которые посыпали слоем сахарного песка – и пили чай с этими черно-белыми ломтиками.

Через несколько минут сосиски дымились на тарелках, а чай в чашках. И сосиски вкусны были до неправдоподобия, и Таська с Олей, обжигаясь, сначала скусывали сосисочную корочку, а потом приступали к беззащитному нутру – но как не растягивали удовольствие, сосиски заканчивались всё равно очень быстро.

– Знаешь, что вспомнила? – спросила Оля.

– Неа,– мурлыкнула Таська, доедавшая последний сосисочный кусочек.

– Я раньше, когда за молоком ходила, всё время сдачу в бидоне оставляла. Так и пили молоко с деньгами.

– Это как?

– Ну, я в магазин приду. Очередь на два часа. Я её займу, постою. Потом пойду в кассу, выбью чек на три литра и батон. Вернусь в очередь, ещё постою. Потом пойду за батоном, а сдача мешает в руках – я её и положу в бидончик. Хлеб возьму, опять в очередь вернусь. И когда очередь подойдет, то подаю бидон, чтобы молоко налили, а про сдачу-то и забуду. Вот молоко в деньги и нальют по недосмотру. Ух, меня мама каждый день ругала, – выдохнула Оля.

– Ну, ты даёшь, – удивилась Таська. – А помнишь, как-то летом молочница домашнее молоко на тележке возила по дворам и всё кричала: «Молоко! Молоко! Кому молоко!» И мы, услышав это «молоко» выбегали и ходили за ней, а когда она, сорвав голос, уже не могла кричать и только сипела, мы вместо неё орали: «Молоко! Кому молоко!»

– Конечно, помню.

– А здорово было, правда?

– Угу. И мне её передник зелёный очень нравился, особенно потому, что на нём были огромные карманы, куда она складывала деньги, – вспомнила Оля.

Почти все девичьи перемены заняты двумя делами, которые предваряют третье – самое главное. Дело номер раз: повертеться перед зеркалом, навести причёску. Дело номер два: натянуть колготы.

О! современный школьник, выращенный на эластане, не знает всех «прелестей» прежней жизни. В шестидесятых-семидесятых колготы были либо стопроцентно хлопковые, либо смесь хлопка и синтетики. Но и первые, и вторые были довольно толстые и морщинили, съезжая у щиколотки. Девчонки вынимали резинку из колгот вверху (ну, был еще вариант оставить её на месте), надевали её отдельно поверх колгот, фиксируя в районе талии, и, натянув колготы до предела, отгибали их «наружу». Получалось что-то вроде импровизированной юбки, созданной собственно из тех же колгот. После данной манипуляции ни о каких складочках на щиколотке не было и речи. Складочки умирали в неестественном натяге. Но после каждого урока необходимо было их подтягивать, чем и занималась вся девичья половина школы в туалете.

А теперь дело номер три: в столовую – красоваться перед мальчиками.

Весной Таська, плюнув на материнский запрет не трогать её вещи, пришла в школу в чулках! Стоит ли рассказывать о том, как осматривали их всей компанией в туалете, держа дверь и не пуская мелюзгу, как в тайне ей завидовали, трогали лёгкий капрон. Как потом, подтянув собственные гольфы (на улице было уже довольно жарко), разошлись, ещё раз завистливо произнеся, что мол «немецкие», «без пояса», «на резинке».

На другой день Таська пришла в гольфах, призналась, что её накрыло волной родительского гнева, и посему с чулками пришлось расстаться. Фу! Слава Богу. Зависть утихла сама собой.

Но всё это было неправдой. Таська сама, сама!!! сняла чулки и вернула их на прежнее место, будто и не брала вовсе. Просто по дороге домой она поняла, что от активной ходьбы, чулки, снабженные вверху довольно несовершенной резинкой, стали скручиваться и сползать. Причём с такой постыдной скоростью, что грозили вот-вот сорваться и упасть к самым туфлям. А посему на обратном пути из школы Таська забежала в ближайший подъезд, там сняла чулки и, надев туфли на босу ногу, пошла домой.