Так не могло продолжаться, конечно; да и влияние Бакунина, простиравшееся даже на частную жизнь многих членов кружка, – при его практической натуре, жаждавшей внешней деятельности и не очень строгой относительно некоторых нравственных правил, – было слишком разлагающего свойства. К. С. с 1838 г. стал уже особенно сильно тяготиться своими отношениями к кружку, своею нравственною от него зависимостью. Привычка смотреть на него как на 15-летнего юношу (каким он был при вступлении) слишком долго держалась. Таланты его мало признавались; его самобытности (а он был весь – самобытность) не давалось простора; и нравственные, и русские его чувства были слишком часто оскорблены. Наконец кружок в отсутствии Станкевича и потом, после его смерти, стал склоняться в сторону левых гегелианцев, к отрицательному направлению (не только в отношении политическом, религиозном и пр., но и относительно русской народности), а впоследствии, в сороковых годах, слился с кружком Герцена. Пока Белинский жил в Москве, он еще оставался верен чистому философскому и эстетическому направлению; долее всех сохранял с ним и К. С. если не дружеские, то товарищеские связи. С переездом Белинского в Петербург и с постепенным изменением его воззрений, эти отношения стали охладевать. По прямоте своего характера, К. С., в конце 1839 или в 1840 г., открыто порвал сношения почти со всеми оставшимися в Москве адептами кружка, о чем, как видно, писал и Белинскому. Сохранился неотделанный набросок стихов, где он изображает испытанный им гнет и внутренние страдания и торжествует свое освобождение. В этом же 1840 г., после одного или двух писем Белинского, которые, к сожалению, не сохранились, последовал разрыв и между ними. Иначе и быть не могло. В это время уже слагался в К. С. проповедник того учения, которому сам Белинский дал, в раздражении, кличку «славянофильства» (разумея славянофильство Шишкова) и которое, по всеобщему теперь признанию, получило во всяком случае почетное значение в истории русского общественного развития.