Kitabı oxu: «Шагирт. Времён и судеб перепутья…»
© Полонянкин И. Ф., 2025
* * *
Пролог
Осень вступала в силу. Солнце, провожая лето, ярко, но беззлобно жарило берег Камы, лучами врывалось и путалось в пестрых и цветных пятнах листвы и травы, а в редких речных волнах искрилось и отраженьем слепило глаза.
Два казака с Камбарского завода сидели на высоком берегу и жмурились на солнце; их кони стояли рядом, переминаясь с ноги на ногу. Сегодня урядник Игнатий Лазаревич сам возглавил дозор на правобережье, предоставив возможность отдохнуть старшему сыну Василию, который уже несколько дней мучился со спиной. Ранним утром он со своим последышем Данилкой и ещё несколькими казаками переправился на дощанике через реку; разбил дозорных на группы и перекрыл дорогу вдоль берега, проверяя редких путников и обозы на подходе к разрешённой переправе, а на тайной переправе, ниже по течению, оставил засаду. Земля к обеду прогрелась, радовала и передавала телу свою силу. Игнатий Лазаревич расслабился, улёгся на спину, гонял во рту полусухую травинку, заглядывая в бездонную высь неба и размышляя о своей казацкой службе: сотник в разговоре уже не раз предупреждал его, чтобы на следующий год готовился в запас. «Вот волчара, – подумал о сотнике, – подарок ждёт за Василия, чтобы его двинуть на моё место. Да как же, без этого нельзя. Вон сколько желающих в урядники метят. В запас так в запас. Время пришло, буду хозяйством заниматься, пусть молодые служат. А Василия надо оставить заместо себя. А как же иначе?»
Данилка приподнялся, осматривал окрестность и докладывал отцу о том, что видел:
– Тятя! У берега дощаник… загружаться начинает, лошадь с телегой рядом стоят; на берегу двое путников с котомками. От Сарапула четыре всадника с Арской дороги идут. Остановились… разделились: трое в нашу сторону, к переправе коней повернули, а один по Арской… дальше… вправо пошёл, – помолчал и продолжил, – однако, кони справные, выученные к седлу, хорошо идут. Строевые, наверное.
– Молодец, Данилка, – урядник быстро поднялся на ноги и стал наблюдать за приближающими всадниками. Первый всадник, высокий на гнедом, крупном жеребце неторопливо, уверенно и спокойно приближался по дороге к берегу; в связке за жеребцом шла пёстрая небольшая кобылка, загруженная вьюками и маленьким седоком; а замыкающим на сером коне был юноша с разнообразной пёстрой поклажей.
Сердце Игнатия Лазаревича ёкнуло: он узнал в первом всаднике объявленного в розыск есаула императора-самозванца, а в юноше – его денщика. Но условного знака Данилке не подал; устремился взглядом на коня в связке, рассмотрел девчонку-отроковицу и всё понял. Времени для размышления не было: «За есаула обещана награда, но вряд ли его возьмёшь без крови, а то ещё и сына потеряешь. Опытный он боец, биться будет за семью свою до конца; наверняка пистоль в сумке приготовлен да сабелька вдоль вьюка по спине коня лежит, в обмотке спрятанная. Наверное, уже для себя и первую жертву выбрал – слабое звено, Данилку моего. Да, сильный боец: в прошлый год нашу сотню наголо разбил. В руки не дастся! И должник я его. А узнает ли он меня?» – пронеслось в голове урядника.
Алексей, увидев издали дозор, понял, что нужно договариваться либо сдаваться казачкам, но не допустить боя и не подвергать жизнь дочери и Дыдык опасности. А когда узнал урядника, отлегло, решил сразу напомнить о долге и одновременно, показать своё дружеское расположение, легко спрыгнул с коня:
– О, Игнатий Лазаревич! Будь здоров! Рад видеть тебя! Во как всё сложилось, а помнится, под Красноуфимском ты умирать собирался… Год прошёл с нашей встречи, а как полжизни пролетело. Этот юноша, казачок, – сын твой? Очень уж схожий с тобой.
Урядник перевёл взгляд на сына:
– Данилка, придержи-ка Николу. Прикажи, чтобы дождался и в первую очередь на дощаник трёх всадников забрал. Растолкуй, что мово старого товарища с семьей перевозить будет, бережно чтобы. – Повернулся к есаулу. – И ты будь здоров, есаул, рад встрече с тобой. Помер бы, если б тогда не помог… Далеко ли путь держишь? А то, может, дождёшься и ко мне в гости зайдёшь? Жёнка моя, Анютка, обрадуется. Многое я ей рассказывал; она ведь меня с той деревни забирала, где ты оставил. Спаси Христос тебя, Алексей Филиппович! Разные у нас с тобой дороги, но единоверцы мы. Проезжай с Богом! – Помолчал и добавил: – А дочь – красавица у тебя! Невесту ищу сыну Данилке… Может, породнимся?
– Мала она ещё, Игнатий Лазаревич. – Помолчали, глубоко заглянули друг другу в глаза, улыбнулись. И Алексей продолжил: – Если подождёшь пару лет, то и породнимся. Жизнь меняю свою. Жена померла, дочка Дуняшка осталась… На Буй идём. Прощай, весточку подам, как на место осяду… может, и пригодимся, и свидимся когда. Прости, если чем обидел ненароком…
– И ты прости меня. А два года я подожду. В отставку ухожу, хозяйством заниматься с Данилкой буду. Ему шестнадцать годков подходит. Посылай весточку.
Весело ударили по рукам, поклонились друг другу: есаул так, держа коня под уздцы, стал спускаться к реке, а урядник опустился на землю и задумчиво смотрел вслед.
Вспомнилась деревня под Красноуфимском, разбитая казачья сотня, лошади, бегающие по полю; конь со вспоротым животом, стоящий на коленях, его прощальное ржание. Увидел, как в тумане, себя на земле, рядом с копытами коня; склонившегося незнакомца, его строгий голос: «Чего стоите, видите, человек ранен, на коня его, и в деревню к лекарю». Услышал возражения казака: «Дак не наш он, заводской». И командирский окрик на это: «Ты чего, Назар, Бога гневишь? Наш он, русский, казак, православный, единоверец. На коня – и в деревню к лекарю!»
После, как пришёл в себя, несколько раз видел есаула, разговаривал с ним; сошлись во многих вопросах, делить-то им нечего было. И отправил есаул весточку его жене на завод; примчалась Анютка, домой забрала, долго на ноги поднимала. Вздохнул и перекрестил Алексея вслед: «Надёжный человек. Дай, Господи, ему долгие лета!»
Данилка хлопотал у дощаника, стремился помочь Алексею Филипповичу, а сам взгляд не мог отвести от девицы, её лица и ещё детской, но набирающей женскую стать девичьей фигуры.
Заметив его внимание, немые детские переглядки, Дыдык подтолкнула его к Дуняшке, рассмеялась:
– Данилка, понравилась Дуняшка? Через два года приезжай свататься в Гондыр!
Больше недели шли, а вести летели быстрее их. Только дошли до устья речушки лесной – Гондырки – увидел Алексей: стоит у большой сосны лохматый человек, с деревом сливается, не отличишь. Показал тихонько Дыдык, а она погнала коня вперёд с радостным криком:
– Песятай1, песятай…
Весна набирала силу, земля требовала внимания к себе, но Савелий Никитич никак не мог сосредоточиться на работе, а весь день с раннего утра в возбуждении и ожидании без толку ходил по двору, инструмент не держался у него в руках, тело отказывалось выполнять команды: он жил ожиданием приезда своих давних друзей, твердя одно и то же: «Двадцать лет, как один день!» И вспоминал молодые годы, когда они, двадцатилетние мужики, неожиданно для себя стали казаками и в одной из сотен армий самозванного императора Петра III плечом к плечу прошли боевой путь по Камским городкам и заводам, упёрлись в Казань и пусть побитыми, но с достоинством и верой в свои силы вернулись домой.
Савелий время от времени выходил за ворота, смотрел в начало длинной деревенской улицы, прислушивался, глубоко вздыхал и возвращался во двор. Но, как ни караулил, а приезд друзей оказался неожиданным: его задумчивость прервали сильный стук в ворота и ленивый лай Волчка. Кинулся отворять: пока обнимался с Яшкой Чепкасовым да Максимкой Полонянкиным, показывал, где коней расседлать и привязать, в ворота, не спрашиваясь, заехали на телеге Пётр Самохвалов и Иван Коровин. Закрыли ворота, дурачась и веселясь, на засов и забыли, что они уже давно не юнцы безусые, а уважаемые мужики, отцы и даже деды, замыслившие серьёзное дело: переезд вместе с семьями на новые, неизвестные им закамские места.
Глава 1. Трифон. Камские бурлаки
– Что, казаки, взбодримся перед дорогой, – Иван Ефимович Коровин, наставник общества, весело, по-озорному смотрел на хозяина, перекинул взгляд на его двор, примолкших, стоящих полукругом и как-то разом разомлевших от встречи друзей и спросил:
– Савелий, а где семья и браты?
– Иван, ты же у нас наставник: как скажешь, так и сделаем! А все мои у брата Степана сидят, вон в соседней избе, – неопределённо указал рукой, – наверное, все гляделки проглядели в нашу сторону. Завтра браты с утра провожать нас в дорогу придут, так решили. – Заулыбался. – Но, думаю, не выдержат, сейчас да соберутся здесь. Пойдём в избу, обговорим всё без лишних ушей, пока не мешают, – махнул Савелий в сторону крыльца.
Зашли, покрестились на красный угол, огляделись и сели за широкий стол, посматривая друг на друга и на убранство избы.
– Начинай, Иван, расскажи нам о весточках, полученных от Алексея Филиппыча… – Савелий помолчал и добавил: – С подробностями, чтобы мы окончательно решились к поездке. А то как-то всё легко у нас получается, а за спиной у каждого семьи большие да детишки малые.
Иван начал с улыбкой:
– Эх, Савелий Никитич, знаем мы тебя: кто занудой родился, тот свой век им и проживёт. Было у меня несколько весточек от нашего есаула, Алексея Филиппыча. Первая пришла лет пять назад. Передал: мол, жив-здоров, семья большая; сообщил, что много земли плодородной в округе пустопорожней стоит, и спросил: может, кто желающий есть перебраться на реку Буй? Я ему ответ с путником другим передал, чинно рассказал, что такое время приходит; появилось много детишек и молодых семей, а земли мало, скоро да искать землицу-матушку зачнём. Потом от него вдругорядь весточка приходила и ещё несколько, а прошлой осенью путник поздний зашёл, говорит, мол, передаёт Алексей Филиппыч, что на малых притоках башкиры и вотяки ищут, кому бы землю береговую сдать. Зверя выбили, а сил на расчистку полей не хватает – без дела земля простаивает. Надеются хоть какие-то деньги за неё получать. Мол, тихо у них, власть редко бывает, а староста поможет и договориться, и с оформлением земли…
Максим Осипович весело поддержал его:
– Да, Иван, у меня три сына бегают, четвёртый уже на свет просится: Федосья-то моя, слава Богу, опять понесла. Робята, как хотите, а я готов на новые места идти, лишь бы земелька была пригодная для зерна да травы росли хорошие. Чай, здесь недалёко: налегке через Каму на Камбарку перемахнём – и вот он, Буй. Кони справные, документы от старосты имеются, я и рублишка с собой прихватил. А то: решать так решать!.. Четыре дня, и будем вместе с есаулом юность поминать, – рассмеялся, – Савелий, тряхнём стариной, а?
– Не-е-е… Максим, один я, без Степана, не пойду.
– Давай и Степана возьмём, – согласно закивал Яков. – Вчетвером не втроём!
Обсуждали недолго: оказалось, и Яков деньжат с собой взял, и Савелий приготовил.
Коровин подвёл итог:
– Вот и всё решили: идите вчетвером, через пару недель вернётесь с весточкой от нашего есаула. Будем надеяться, с хорошей… Может и сразу землю подберёте, да и перебираться зачнём, а? А там и другие созреют… Иди, Савелий, зови своё семейство и Степана. Не томи их. Посидим немного, и мы с Петром домой поедем, чтобы не затемно возвращаться.
Пётр Петрович Самохвалов только закивал и руками задёргал: растрясло в телеге, занедужил с дороги.
Гости вместе с хозяином не успели выйти из избы, как двор наполнился многочисленными членами семьи Савелия Никитича и братьев.
В первый день пути засветло дошли до деревни Тарасово в тридцать дворов; кругом луга да поля, леса мало, только отдельными пятнами мелкие останцы из зарослей корявых деревьев и кустарников. Вечереть начало. Решили заночевать на берегу, чтобы утром пораньше в Камбарку переправиться.
Осмотрелись кругом и пустили коней по натоптанной дороге влево, к берегу Камы, откуда тянуло сыростью и дымом; вскоре увидели костровые огоньки, окружённые людьми, которые неторопливо устраивались на ночлег. Рядом пристань, деревянный настил, на нём несколько человек.
Остановились, раздумывая, в какую сторону податься, а кони зафыркали, задёргали поводья, потянули к воде.
Увидев всадников, люди притихли, стали внимательно рассматривать и их, и коней, пытаясь угадать, кто же они такие, откуда и зачем появились на берегу. От костра отошёл мужик в поношенном старом ярмяке, двухметрового роста, широкий, с большой головой, густой седой копной волос и такой же нечесаной бородой.
– Здоровы будете, добрые люди, – густым басом накрыло и округу, и всадников. Все они, как один, подались на этот голос, а Чепкасов, направив коня на мужика и явно дразня его, прохрипел:
– Что же это ты, Трифон, всю окрестность на ночь пугаешь, людям покоя не даёшь? Иль забыл, как наказывают за это? – горделиво и притворно похлопывая плёткой по голенищу сапога «с притачкой».
Трифон замер, прошептал: «Яшка», – с одного шага достав всадника, сдёрнул его на себя, а лошадь зашаталась и, испугавшись, захрипела, чуть не достав его копытом. Зажал Яшку так, что тот захохотал, как от щекотки:
– Трифон, отпусти Христа ради, а то истеку сейчас и кровью, и мочой. Обмараюсь сам и кругом обмараю.
Яков и Трифон встретились в армии лжеимператора в свои молодые годы, дружили недолго, но преданно и запомнили дружбу на всю оставшуюся жизнь. Дружили с любовью, так что их все считали братьями, поскольку видели всегда вместе. Но один день разорвал их дружбу на всю дальнейшую жизнь: Яшка занемог и слёг, а Трифона отправили с дозором. В деревне Крылово, под Осой, разъезд попал казакам в засаду и потерял Трифона. Когда Яков оправился от болезни, поднялся на ноги, ему сказали, что друг его погиб.
Удивлённый встречей, Трифон тискал и хлопал друга с такой силой, радостью и криками, что собрал толпу своих знакомых и зевак из числа путников, ожидающих на переправе утренний дощаник.
– Яшка, ты как здесь оказался? – он пришёл в себя и удивлённо уставился на друга.
– Я, Трифон, не один, посмотри-ка на этих молодцев! – и рукой повёл в сторону всадников.
Трифон, рассмотрев попутчиков Якова и узнав в них бывших казаков своей сотни, опять заговорил своим громовым басом, приглашая товарищей в свой двор и не принимая никаких возражений. Оказалось, что он живёт в этой деревне, а его изба находится недалеко от причала, и он является самым главным перевозчиком Камбарской переправы.
– Не волнуйтесь, робята, завтра отправлю вас первых дощаником, а сейчас повечеряем да наговоримся вдоволь. – И ласково обратился к жене: – Любаша, покорми-ка нас с дороги!
Та засмущалась от обращения мужа и внимания гостей и, прикрывая беззубую улыбку ладонью, порывисто кинулась хлопотать по двору забегая то в избу, то в сарай, то опять в избу, собирала на стол.
А Трифон продолжил:
– Она, Любаша, меня на этом свете задержала, на ноги поставила и детишек мне нарожала… Бросили тогда меня под Осой исколотого и изрезанного на волю Божью, думали, хана мне. А я ночью очнулся от стона своего: чувствую, кто-то волоком тащит, – и опять провалился в бездну. А это оказалась Любашка моя: долго она меня на ноги поднимала! Слава Богу!
О многом друзья вели разговор в тот вечер, сидя после ужина во дворе, но больше вспоминали о прошлой вольнице, расспрашивали Трифона, и он охотно рассказывал о своей жизни. А Любашка, накормив и уложив спать детей на полати, стояла, спрятавшись за дровяной поленницей, тайком слушала рассказ мужа, роняя слёзы радости и умиления на камскую землю.
Деревня Тарасово находилась в тридцати верстах южнее Сарапула, вниз по течению на правом берегу Камы, как раз напротив Камбарки, в которой располагался Демидовский завод и где стояла одна из четырёх крупнейших камских пристаней, главными грузами которой были металлы, древесина и лён. Во время крестьянского восстания завод был разрушен Пугачёвым, но вскоре восстановлен.
Трифон помнил ясно, как оказался в этой деревне, хоть и прошло уже два десятка лет. Когда войска пугачёвские были разбиты, поднялся он после излечения и пять лет проходил бурлаком по Волге да Каме. И Любашка с ним ходила: раз в год она рожала ему, но детишки появлялись слабые, и Бог сразу прибирал их к себе.
Однажды по истоптанной прибрежной полосе – бечевнику – чуть-чуть не дошли они до Камбарской пристани и остановились на ночлег. Закрепили расшиву у берега и отвернули на отдых. Как всегда, Любаша стала хлопотать у костра, мужики бегло осмотрели лямки, занялись своей одежонкой и личным заплечным скарбом. Перекусили наскоро да улеглись вокруг костра, ворочаясь на песке, как на веретене. А под утро, когда от воды туман пошёл, налетели весёлые разбойные люди, охотники до чужого добра. Спеленали уставших бурлаков у костра, но не сладили с Трифоном. Может, он бы и поддался им, да только стали они обижать Любашу, а зря. Разбросал их да покалечил многих.
В те послепугачёвские времена хождение по Каме было опасным из-за частых разбойных нападений; суда сплавлялись обычно караванами и даже в сопровождении охранных команд. Разбоями занимались шайки из беглых крестьян и бывших пугачёвцев, а их организаторами порой выступали люди именитые, устраивали нападения на суда, грабили или брали контрибуцию.
За годы своей бурлацкой жизни Трифон повидал многое, он быстро выбился в бурлацкие шишки. Своё крещение в бурлаки прошёл на Волге у одного из «жареных бугров», где лоцман не меньших размеров, чем он, под крики бывалых бурлаков «Жарь его!» бил лямкой по спине до тех пор, пока Трифон не оказался на вершине.
В конце первого года бурлацкой жизни Трифон стал «шишкой» – передовым бурлаком, тянущим лямку и отвечающим за слаженную работу тягловых бурлаков. Так им и остался. Своим голосом он поднимал и поддерживал товарищей в тяжёлые периоды, запевая вместе с подшишельными камскую бурлацкую песню:
Хлебушка нет,
Валится дом,
Сколько уж лет
Каме поём
Горе своё,
Плохо житьё!
Братцы, подъём!
Ухнем! Напрём!
Понравился Трифон своей мощью и голосом хозяину судна, тот и откупил его вместе с женой у артели, взял себе в помощники для переправы на Камбарскую пристань, чтобы берега меж собой связывать. Построил два дощаника, назначил Трифона старшим на правом берегу Камы, причал настелил. И пошёл Трифон в гору: осел на месте, избу в деревне накатал; Любаша детишек справных рожать стала, за избой смотреть, а он за пристанью Тарасовской да переправой.
Утром попрощались товарищи с Трифоном и Любашей; он, как и обещал, загнал их на дощаник, как только туман речной сходить начал; а как солнце взошло, выгнал на пристани левого берега.
Попрощались с надеждой на встречу, но только отошли от пристани, догнал их громовой голос Трифона:
– Передайте есаулу, что мой первенец его именем наречен, Алексеем.
Ещё пару дней всадники прошли вверх по Бую; уже и к седлу привыкли, и кони веселей пошли, подтянулись в дороге, наверное, вспомнили, что их предки не только в оглоблях ходили, но и под боевым седлом волю знали. О дороге расспросили встречного башкира, потом встретили ещё одного, который бывал в той стороне. А когда подошли к броду речки Гондырке, то оказалось, что об их движении знали уже многие и ждали с нетерпением.
Глава 2. Припущенники
Степан, самый молодой из группы, опередил всадников почти на версту, стараясь держаться подальше от старшего брата Савелия, любителя поговорить. А тот, по простоте душевной, занимал разговорами всех поочерёдно: с одним поговорит, выяснит для себя что-то интересное и следующего завлекает.
Конь Степана подошёл к броду и, ступив в воду, вытянул шею – узду из рук потянул, жадно пить принялся: не широкая речка, саженей пятнадцать-двадцать будет, но весенней воды ещё много осталось. Смотрит Степан, а навстречу ему, на другом берегу, из леса вышел юноша высокий, с ярко-рыжей копной волос, за узду лошадёнку ведёт, улыбается, взмахом к себе зовёт:
– Не бойся, воды меньше, чем по грудь коня, будет. Ноги подожми и прямо на меня держи.
Дождался, когда конь из реки на берег вышел, и, как к старому другу, обратился к Степану:
– Алексей я, здесь живу, недалеко. Анай2 Дыдык, мать моя, послала людей с Камы встретить да во двор привести. Ещё вчерась дядяй3 Гондыр сказал: «Жди гостей завтра», – и ушёл за речку Альняшку. Не ты ли будешь гостем нашим?
– Я, но не один иду, сейчас мужики нагонят.
Появились Савелий, Яков и Максим, вышли из брода, лошадям волю дали и время от воды обсохнуть, пустили их на полянке, а сами с удивлением стали рассматривать встречавшего.
Савелий не утерпел:
– Ты, вьюноша, часом не сыном Самохваловым будешь?
– Алексей я, сын Гондырев. И тятя мой тоже Алексей. Он после снега в лесу ходит, – отвёл взгляд, вздохнул тяжело, – пойдём, анай Дыдык ждёт нас.
Зашли во двор, одиноко выпирающий на окраине деревни, местами огороженный плахами, вытесанными топором и набранными в ряд молодыми, ошкуренными сосёнками, но большей частью продольными жердями; изба большая, рядом просторные дворовые постройки, посреди шалаш возвышается: то ли куала4, то ли ледник летний. С коней слезть не успели, вышла на крыльцо яркая женщина, словно засыхающий цветок. Присмотрелась, повела прищуренными красивыми глазами:
– О, Яшка, Максимка! И тебя знаю, Савелийты. – Повернулась к Степану: – А тебя не помню, молодой, наверное.
Степан промолчал, но промелькнула мысль: «Красивая раньше была, а сейчас как коряга без воды…»
– Дыдык, ты всё такая же проворная да озорная, а есаула не сберегла, – Савелий по-молодецки соскочил с коня, грудь колесом раздул, – вишь, как запозднились мы с поездкой-то. Давно Алексей Филиппович нас приглашал. – Вырвалось невольно: – Царствие небесное. Как же это вышло?
– Э-э-э, Савелий, зачем так говоришь? Не говори больше. Алексей где – не знаю. Ушёл в лес после снега, долго уже ходит. Чувствую, что рядом где-то, – замолчала, вздыхая, – жду. Сейчас вечерять будем, всё у нас готово. Заночуете, отдохнёте, а завтра спозаранку дальше в путь отправитесь с сыном моим… Дожидают вас уже. За Альняшку к друзьям есаула пойдете: Гондыру и Шагыру. Алексея поищете…
– Прости меня, Господи! – Савелий виновато троекратно перекрестился.
Все уже отправились отдыхать, а он долго ещё удерживал разговором Дыдык, расспрашивал о жизни с есаулом.
– Знаешь, Савелий, хорошо мы живём. Первые годы плохо было, таились. Пришли к родной речке, дед встречал. Ругал меня, мол, зачем ты плохо делала, позорила наш род, ищут тебя. Я обнять его хочу, а он отталкивает меня. Мол, деньгу давал, чтобы забыли о тебе. А есаула рассмотрел, обрадовался. Его сыном принял, Гондырем на звал, – и замолчала, нахмурилась.
А Савелий вдруг вспомнил о дочери есаула:
– Дыдык, а ведь у Алексея Филипповича дочка была, маленькая да красивая такая, как куколка. Что же с ней стало?
– О-о-о! Дуняшка хорошо живёт в Камбарке, с казаком Данилкой. Детей много, счастья много. Она с Данилкой на переправе встретилась, когда мы на Буй шли. Отправил он нас через Каму, но два года не прошло, сам прискакал со старшим братом-урядником Дуняшку сватать. А есаул противится: «Мала, – говорит, – не отдам». А я чую, что жалко ему расставаться с ней, память о прошлом боится потерять. Долго ломался, ночь думал, а потом и спрашивает: «Дуняшка, нравится тебе Данилка? Пойдёшь с ним?» А та отвечает: «Да, тятенька, нравится. Пойду хоть на край света за ним». Так и уехала, оставила нас. Осенью, в тот же год, Алексей был у них в Камбарке. Вернулся, мол, хорошо живут. Потом ещё ездил. Но вижу, что жизнью расстроенный, по-своему, по-русски, говорить ему не с кем здесь, совсем вотяк стал. Бога своего не видит, плохо одному. Я с ним вместе говорить и молиться стала. Потом очередного сына родила, он живым остался. Алексеем назвали. Есаул грустить бросил, работать много стал. А я рожать стала кажный год, сам видишь детей много! А после снега ушёл есаул вместе с собакой, своим Кионом, и не вернулся, – повторила Дыдык и махнула рукой у лица, как будто отмахивая горестные воспоминания. – Атай5 с анай вместе ушли в лес совсем, муж ушёл. Жду его, ночи не сплю, вся высохла. – И уронила голову. Пойду я, Савелий, рано провожать вас.
Утром со двора вышли не спеша, но продвигались споро, хоть и на подъём: отдохнувшие кони по лесной, чуть видимой тропке шли резво, держали шаг, отмахивались хвостами и фыркали, отбиваясь как могли от мух, комаров да слепней. Шли всё на север: миновали речку Буй – перешли по широкому перекату, следом и Альяшку проскочили, не поняли: то ли речка, то ли ручеёк какой; солнце только краем появилось, а Алексей объявил, что немного осталось, больше половины пути прошли уже. Примолкли мужики, знай, крутят шеями, смотрят кругом, удивляясь местам нехоженым, деревьям большим, полянам, заросшим высокими травами, косогорам да буеракам. Густой, высокий лес и огромные отдельные деревья закрывали обзор, но Савелий всё так же пытался заглянуть вдаль, осматривать и оценивать местность своим крестьянским взглядом, и нет-нет, да поглядывал на младшего брата и товарищей: как они? Отмечал, как блестят глаза, и радовался одинаковым у всех впечатлениям.
Через некоторое время всадники почувствовали, что кони пошли без натуги, подъём закончился, появились ровные участки и много спусков; вскоре вышли на открытую местность и увидели впереди широкую заросшую лесом долину.
– Вот мы и дошли, – Алексей повернулся к Степану, натянул узду, придерживая коня, и посмотрел на яркое солнце, определяя время, – дождёмся Гондыра, скоро будет.
Мужики пустили коней на поляне, а сами осматриваться начали. Много не говорили и не обсуждали, а только обменивались взглядами да кивали друг другу. Вскоре услышали неясный шорох травы под копытами лошадей и тихий непонятный говор, сразу не узнать: то ли башкиры, то ли татары, то ли вотяки. Вскоре на опушке появились два всадника, первый из которых, плотный и широкоплечий, ярко-рыжий, неопределённого возраста обратился к Савелию:
– Гондыр я, эш, товарищ Алексея, много годов знаемся. Он просил своим русским людям землю найти. Вот он даст, – показал рукой на соседнего всадника, – Шагыр зовут. Хороший, грамотный вотяк: рассказывает хорошо, поёт хорошо. Всё делает хорошо. Шур, речку – Шагыр зовут. Гурт, деревню – тоже Шагыр зовут, – махнул рукой вперёд, влево и вправо, в сторону верховья долины.
Его напарник, худощавый, стройный и молодой, доброжелательно кивнул им:
– А я – Шагыр. Разные люди здесь: башкиры немножко, татары немножко, вотяки немножко, черемисы немножко. Все вместе живём. Русских нет, Алексей один ходит. Леса много, земли много… Силы мало. Русский мужик сильный, лес убирать будет. Старые вотяки ещё говорят: «Ошместэм шур чаляк куасьме» («Река без родника быстро высыхает»), – а родников здесь много, жизнь долгая будет. Земля башкиров была, вотяков стала, делиться с русскими будем. Наши люди, вотяки, давно две деревни здесь поставили. Вот, направо смотри, на том берегу, у устья маленькой реки Гожанэ, деревня Шагыр стоит, а по той же речке вверх другая деревня есть – Гожан, а раньше её Гоженбаш звали. Алексей справный мужик. Мы с ним договорились: пустим вас к себе, правый берег дадим, десять дворов дадим поставить. Четыре рубля в год платить будете, нам помогать будете: лес валить, пашню делать. Пойдём. Смотреть место будем.
– Скажи мне, Шагыр, а нам как это место называть? – спросил Савелий.
Шагыр внимательно посмотрел на него:
– Савелий, зачем новое придумывать? Называй, как башкиры зовут, как вотяки зовут – Шагыр. Раньше здесь башкир Шагыр жил – певец, поэт, по-вашему. Иди на речку, слушай: она поёт задумчиво, ласково и нежно. Много к ней приклоняется речек, ручьёв и родников: Тымбай, вот он, напротив, смотри, тихий богач, черемисский красавец; Гожанэ люблю её с детства, вправо смотри; дальше много родников свои воды Шагыру отдают, а он к Бую идёт и на Каму. Слушай, стихами спою тебе: «С тобой певец, Шагыр, живём мы рядом. Люблю тебя, красавец мой, Тымбай. Гожанэ милая, прекрасная нарядом, ты прославляешь мой любимый край…». А теперь этот край и вашим будет… Через неделю пойдём в Ершовку на Каму, в Приказ, «припускную» запишем: пустим на нашу землю работать, как с Алексеем договорились, на шестьдесят годов.
До конца дня мужики осматривали окрестности: всё нравилось им, места для десяти дворов вместе определили. Решили, чтобы споров не было, первые четыре двора поставят братья Килины, они и «припускную» оформлять будут. Порадовались, что рядом лес строевой, таскать далеко не надо, а дерево можно сушить на месте: ошкурить комель, корень подрубить, – солнце и ветер своё дело сделают; наметили на лесистом и пологом склоне, с многочисленными полянками, от реки, поля разместить, задумали просечь топорами лес на полосы да гарь пустить.
Повечеряли и сели кружком спокойно обсудить условия «припуска» на землю шагиртскую. Сумму оплаты обсуждать не стали – она всех устраивала. Конечно же, правый берег реки застраивать надо: он высокий и весенними водами не заливается. Десять дворов ставить вотяки разрешили, потому что у них столько дворов, а если больше будет в новой деревне, она сильнее старой окажется. Спорить не стали, для начала достаточно и этих дворов. Стали дальше обсуждать предстоящие припускные записи об условиях пользования землёй, дополнительно обговаривать границы земельные и действия припущенников: пашню пахать, сено косить, лес рубить, рыбу ловить, зверя бить, борти делать, дупленницы искать, мельницу строить и другие дела возможные.
Шагыр в грудь себя ударил, слово дал:
– Всё разрешим, что можно делать, и в Ершовском приказе запишем. Там друг наш есть.
После этого наметили поиски есаула в двух направлениях вести и поделились на группы. А Савелию решили дать возможность ещё раз осмотреть местность и обдумать, как дома ставить.
Гондыр сидит, кивает и поддакивает в разговоре, а сам всё о поисках друга думает:
«Да, место под дворы надо сразу готовить. А нам Алексея искать: по ручью Осиновому и по речке Черемиске навстречу друг другу ходить будем. Дыдык сказала: „У черемисов он, у лесных людей. Через Тымбая старого искать его надо“».
После ночи пришло туманное утро и забило всю округу белыми густыми облаками. Алексей глубоко вздохнул, закашлялся, толкнул по-свойски Степана плечом и прохрипел:
– Глотнул воздуха, а кажется, воды напился, – и повернулся в другую сторону к Гондыру, – агай6, надо ждать, когда солнце просушит, а то плутать будем.
– Дождёмся. Ничего не видно, как бы коней не загубить, – недовольно отозвался Гондыр.
Только туман рваться начал, разошлись в противоположные стороны: Гондыр с Алексеем и Степаном налегке отправились вверх по долине к устью Черемиски, а Шагыр повёл Савелия, Якова да Максима вниз по течению ещё раз землю показать, а оттуда, как и решили, по ручью Осиновскому в верховья двигаться.
