Kitabı oxu: «За гранью. Поместье»

© Школа перевода В. Баканова, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

За гранью

Посвящается Томасу Гарди

Che faro senza… ¹

Часть I

Глава 1

Выйдя из отдела записи актов гражданского состояния собора Святого Георгия, Чарлз Клэр Уинтон некоторое время следовал за таксомотором, увозившим его дочь и артиста, за которого она вышла замуж. Соображения приличия не позволяли Уинтону идти рядом с няней Бетти, единственной, кроме него, свидетельницей бракосочетания. Донельзя расстроенная толстуха выглядела бы нелепо рядом с худым статным джентльменом, шагавшим с естественной легкостью и равновесием улана старой закалки, пусть даже вышедшего в отставку шестнадцать лет назад.

Бедная Бетти! Уинтон думал о служанке со смесью душевной теплоты и досады. Разреветься прямо на пороге церкви – это уж слишком. Он допускал, что после отъезда Джип няня почувствует себя одинокой, но что тогда говорить о нем!.. Рука в светлой перчатке – единственная рабочая, потому что правая кисть была ампутирована до запястья, – сердито подкрутила кончики коротких седеющих усов, торчащих над уголками твердо сомкнутых губ. Несмотря на февральскую серость, на Уинтоне не было пальто. До конца выдерживая подчеркнуто неброский, почти стыдливый стиль свадебной церемонии, отец невесты надел вместо черного фрака и цилиндра синий костюм и жесткую шляпу из темного фетра. Привычка боевого офицера и охотника держать эмоции при себе не изменила ему даже в этот самый черный день его жизни. И только серые с карими крапинками глаза продолжали щуриться, бросать свирепые взгляды и снова щуриться. Временами, будто поддавшись глубокому чувству, взгляд темнел и словно уходил внутрь. Узкое лицо, обветренное, со впалыми щеками, четко вырезанная челюсть, маленькие уши, еще темные по сравнению с усами волосы, только на висках тронутые сединой, рисовали портрет человека действия, привыкшего полагаться на собственные силы и смекалку. Манера держаться была характерна для мужчины, не чуждого щегольства, уделяющего внимание «фасону», но не забывающего, что на свете есть вещи и поважнее. Уинтон точно соответствовал своему типажу, однако примешивалось к нему и нечто не совсем для него характерное. В прошлом таких людей нередко бывает скрыта какая-нибудь драма.

Пожилой джентльмен направился к парку и повернул на Маунт-стрит. Хотя дом стоял на прежнем месте, облик улицы сильно изменился. Двадцать три года назад ноябрьским вечером Уинтон ходил мимо этого дома туда-сюда в невыразимом исступлении ума, как призрак в тумане, как выброшенный за порог пес, – в тот день родилась Джип. А кончилось все тем, что в прихожей – войти в дом он не имел права – ему сказали: та, кого он любил, как ни один мужчина не любил женщину, мертва: умерла, рожая ребенка, их общего ребенка, о чем знали только он и она. Уинтон несколько часов расхаживал в тумане, ожидая родов, и вдруг такое известие! Среди всех напастей, подстерегающих человека, слишком большая любовь, несомненно, самая ужасная.

Как странно, что дорога домой после еще одной потери пролегала мимо того самого дома. Одна проклятая случайность, подагра, вынудила его поехать в Висбаден в сентябре прошлого года. Другая проклятая случайность свела Джип с этим субчиком Фьоренсеном и его треклятой скрипкой. Джип переехала в его дом пятнадцать лет назад, и с тех пор Уинтон ни разу не чувствовал себя таким одиноким и ни на что не годным, как сейчас. Завтра он отправится в Милденхем и попробует развеять хандру верховой ездой. Но уже без Джип. Джип не с ним! Она с жалким скрипачом! С увальнем, ни разу в жизни не сидевшем в седле!.. Уинтон яростно рассек тростью с загнутой ручкой воздух, надвое разрубая воображаемого врага.

Родной клуб рядом с Гайд-парком выглядел на редкость уныло. Повинуясь привычке, Уинтон прошел в картежный зал. День был настолько тускл, что в зале зажгли лампы, за столами черного дерева под абажурами сидели завсегдатаи, свет играл на спинках кресел, картах, бокалах, позолоченных кофейных чашках и отполированных ногтях пальцев с сигарами. Приятель предложил партию в пикет. Уинтон равнодушно сел за стол. Бридж, этот колченогий вист, всегда оскорблял его изысканный вкус. Игра-калека! От покера попахивало вульгарностью. Пикет хоть и вышел из моды, оставался в его глазах единственной игрой, сохранявшей остатки достоинства.

Ему пришла хорошая карта, и он облегчил соперника на пять фунтов, которые охотно уплатил бы сам, лишь бы стряхнуть с себя тоску. Где они сейчас? Должно быть, миновали Ньюбери, и Джип сидит напротив шведского субчика с зелеными глазами бродячего кота. Иноземный прохиндей! Пустышка, если Уинтона не обманывает знание людей и лошадей. Слава богу, он вовремя вложил деньги Джип, все до последнего фартинга. При мысли, как этот тип обнимает его пышноволосую кареглазую дочь – прелестное, гибкое, как ива, создание, так сильно напоминавшее лицом и станом ту, кого он отчаянно любил, – его охватило чувство, близкое к ревности.

Посетители проводили Уинтона взглядом до дверей картежного зала. Он был одним из тех, кто внушал другим мужчинам чувство восхищения, хотя никто не мог бы сказать, чем именно. Многие, слывшие не менее достойными, не привлекали к себе такого внимания. Что это было? Наличие некоего «стиля» или нечто неосязаемое вроде отметины, оставленной прошлым?

Выйдя из клуба, Уинтон медленно проследовал вдоль низкой ограды Пикадилли к дому на Бери-стрит в районе Сент-Джеймс, где проживал с ранних лет. Дом был одним из немногих, не затронутых всеобщей манией ломать и строить, загубившей, на его взгляд, половину Лондона.

Дверь открыл величайший в мире молчун с мягкими быстрыми черными глазками вальдшнепа в длинной зеленоватой вязаной безрукавке, черной визитке и тесных брюках со штрипками поверх ботинок.

– До утра я буду дома, Марки. Пусть миссис Марки что-нибудь приготовит на ужин. Неважно что.

Марки дал понять, что услышал распоряжение, черные глазки под сросшимися в одну темную линию бровями быстро смерили хозяина с макушки до пят. Еще вчера жена сказала, что шефу придется несладко одному, и Марки согласно кивнул в ответ. Возвращаясь в людскую, слуга дернул головой в направлении улицы и махнул рукой на верхний этаж, из чего смышленая миссис Марки сразу сделала вывод, что надо бежать за провизией, потому что хозяин изволит ужинать дома. Проводив жену, Марки уселся напротив Бетти, старой няни Джип. Пышнотелая женщина все еще тихо плакала. Вид Бетти испортил настроение, и Марки захотелось самому завыть по-собачьи. Некоторое время он молчаливо смотрел на ее широкое розовое заплаканное лицо и, наконец, тряхнул головой. Икнув и колыхнувшись всем дебелым телом, Бетти подавила рыдания. Марки лучше не перечить.

Уинтон сначала зашел в спальню дочери, окинул взглядом опустевшее элегантное гнездышко с осиротевшим серебряным зеркалом и яростно крутнул маленький ус. Затем, в своей святая святых, не зажигая свет, присел у огня. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что он спит, но на самом деле наводящее дремоту глубокое кресло и уютный огонь в камине унесли его далеко-далеко в прошлое. Какая досада, что сегодня пришлось пройти мимо ее дома!

Некоторые утверждают, что никакого родства душ не существует, что одно-единственное страстное увлечение не способно разбить сердце – по крайней мере, мужское. В теории, возможно, все это правда, но в действительности такие мужчины существуют – мужчины из разряда «или пан, или пропал», неразговорчивые и сдержанные, меньше всех ожидающие, что природа сыграет с ними злую шутку, меньше всех желающие сдаваться на ее милость, меньше всех готовые к зову судьбы. Кто бы мог подумать, включая его самого, что Чарлз Клэр Уинтон по уши влюбится, как только войдет в бальный зал Бельвуарского охотничьего общества в Грантеме в тот декабрьский вечер двадцать четыре года назад? Заядлый вояка, щеголь, превосходный охотник и знаток гончих, приобретший почти легендарный статус в полку своей невозмутимостью и вежливым пренебрежением к женщинам как мелочам жизни, стоял в дверях, не горя желанием танцевать, и оглядывал зал с видом, не предполагавшим в нем партнера, потому как и не старался произвести такое впечатление. И тут – о чудо! – мимо прошла она, и мир навсегда изменился. Что это было? Игра света, приоткрывшая весь ее характер в одном пугливом взгляде? Или же легкое плутовство ее походки, соблазнительная гармония ее фигуры? А может, то, как ниспадали на шею волнистые волосы, или тонкий, почти цветочный аромат ее кожи? Что именно? Она была замужем за местным помещиком, имевшим собственный дом в Лондоне. Как ее звали? Какая разница – она давно умерла. У нее не было никаких оправданий: муж ее не обижал, обычный, скучный брак без детей, длившийся три года. Муж – приветливый добряк, старше ее на пятнадцать лет, с некрепким уже здоровьем. Никаких не было оправданий! И все-таки всего через месяц после первой встречи она и Уинтон стали любовниками не только в мыслях, но и на деле. Случай, настолько выходящий за рамки всех приличий и его собственных представлений о чести офицера и джентльмена, что он даже не пытался взвешивать доводы за и против – «против» составляли подавляющее большинство. И все-таки с первого же вечера он принадлежал ей, а она – ему. Ибо каждый теперь думал только обо одном: как сделать, чтобы быть вместе? Если на то пошло, то почему они куда-нибудь не уехали? Нельзя сказать, что он мало ее уговаривал. И если бы она пережила рождение Джип, то, скорее всего, так бы и случилось. Однако перспектива поломать жизнь сразу двум мужчинам была слишком тяжким бременем для столь мягкого сердца. Смерть избавила ее от мучительного выбора. Есть женщины, в ком беззаветная преданность уживается с душевными сомнениями. Такие обычно наиболее притягательны, потому что способность принимать решения быстро и жестко лишает женщину загадочности, тонкого обаяния изменчивости и непредсказуемости. Хотя в ее жилах текла всего одна четвертая часть иностранной крови, она совершенно не походила на англичанку. Зато Уинтон был до мозга костей англичанином в своем восприятии официальных границ с любопытной примесью отчаянной импульсивности, способной вдребезги разнести формальный подход в одной области жизни и беспрекословно следовать ему в других областях. Никому не приходило в голову называть Уинтона сумасбродом – его волосы всегда были тщательно расчесаны на пробор, сапоги начищены до блеска; он был суров и немногословен, разделял и соблюдал все каноны благовоспитанности. И все же единственное страстное увлечение отдалило его от привычного мира – будто какого-нибудь нищего длинноволосого индуса. В любое время в течение того года, когда они были близки, Уинтон был готов рискнуть жизнью и пожертвовать карьерой ради единственного дня, проведенного вместе, но ни разу ни словом, ни взглядом не скомпрометировал свою любимую. Он щепетильно, с убийственной скрупулезностью заботился о ее чести и даже согласился помогать ей заметать следы, когда стало ясно, что она ждет ребенка. Эта плата за азарт была самым смелым поступком его жизни; даже сейчас память саднила, как гноящаяся рана.

В эту самую комнату, обставленную по ее вкусу, он пришел, получив известие о ее смерти. Здесь по-прежнему стояли те же стулья из атласного дерева, маленький, изящный яковетинский комод, старые бронзовые подсвечники с абажуром, диван – все это и тогда, и сейчас выглядело для жилища холостяка излишней экзотикой. На столе в тот день лежало письмо с вызовом в полк для участия в военной кампании. Если бы он знал, что ему предстоит вынести в поисках смерти в далеких краях, то предпочел бы покончить с собой прямо в этом кресле перед камином, кресле, хранящем святую память о ней. Во время непродолжительной войны Уинтону не повезло найти смерть – те, кто безразлично относится к жизни и смерти, редко погибают в бою. Он добился наград и чинов. Когда война закончилась, Уинтон вернулся к прежней жизни – с лишними морщинами на лице и рубцами на сердце: нес службу, охотился на тигров и кабанов, играл в поло, пуще прежнего травил лисиц гончими, – все это не подавая виду, неизменно вызывая настороженное, неловкое восхищение, которое мужчины испытывают к дерзким смельчакам с ледяным темпераментом. Еще более замкнутый, чем большинство людей его склада, он никогда не болтал о женщинах, но и не слыл женоненавистником, хотя подчеркнуто избегал женской компании. После шести лет службы в Индии и Египте Уинтон потерял кисть правой руки в атаке на дервишей и был вынужден выйти в отставку в звании майора в возрасте тридцати четырех лет. Долгое время ему претила любая мысль о ребенке, рожая которого, умерла его любимая. Затем в душе произошла любопытная перемена. За три года до возвращения в Англию он завел привычку посылать домой в качестве игрушек всякую всячину, подвернувшуюся на базарах. В ответ регулярно – по меньшей мере два раза в год – приходили письма от человека, мнившего себя отцом Джип. Уинтон читал эти письма и отвечал на них. Помещик был приветлив и дорожил памятью о своей жене. И хотя Уинтону ни разу не приходило в голову пожалеть о содеянном, у него всегда сохранялось ярко выраженное ощущение вины за причиненное этому человеку зло. Он не чувствовал раскаяния, однако его преследовало докучливое сознание невыплаченного долга, пусть даже оно отчасти смягчалось мыслями о том, что его никто ни в чем не подозревает, а также памятью о страшной пытке, которую пришлось вынести, пока он не убедился в отсутствии подозрений.

Когда Уинтон – с грудью в орденах, но без правой руки – наконец вернулся в Англию, помещик пригласил его к себе. Бедняга быстро таял от хронического нефрита. Уинтон снова вступил в дом на Маунт-стрит, испытывая волнение, подавление которого потребовало от него больше мужества, чем любая кавалерийская атака. Однако, если у человека, по выражению самого Уинтона, с сердцем все в порядке, то не должен позволять своим нервам шалить, поэтому он смело вошел в комнаты, где видел ее в последний раз, и один на один отужинал с ее мужем, ничем не выдавая своих чувств. Маленькую Гиту, или Джип, как она себя называла, он не смог повидать – девочка уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он набрался храбрости прийти в дом девочки в такой час, когда мог ее увидеть. По правде говоря, ему было страшно. Какие чувства пробудит в нем вид этого маленького существа? Когда няня девочки Бетти подвела представить ребенка офицеру и джентльмену с «кожаной рукой», присылавшему ей забавные игрушки, Джип остановилась перед ним, спокойно разглядывая его огромными темно-карими глазами. Ей было семь лет, платьице из коричневого бархата едва доставало до колен, и из-под него торчали худые ножки в коричневых чулках. Девочка выставила одну ногу немного вперед, что делало ее похожей на маленькую коричневую птичку. Овальное личико с выражением сдержанного любопытства имело теплый кремовый оттенок без примеси розового цвета за исключением губ, не тонких и не полных, и крохотную ямочку на щеке. Волосы сочного каштанового цвета были аккуратно зачесаны назад и прихвачены тонкой красной лентой, освобождая широкий низковатый лобик, добавлявший девочке степенности. Остальное было идеальным: тонкие темные бровки, поднимавшиеся дужками, носик, маленький подбородок, чуть заостренный и округлый. Джип стояла и смотрела, пока Уинтон не улыбнулся. Только тогда серьезность дала трещину, губы девочки приоткрылись, глаза немного ожили. Сердце Уинтона опрокинулось: это была настоящая копия той, кого он потерял, – и он спросил, как ему показалось, дрожащим голосом:

– Ну что, Джип?

– Спасибо за игрушки. Они мне нравятся.

Он протянул руку, Джип с серьезным видом вложила в нее свою ладошку, и на Уинтона снизошла безмятежность, как будто кто-то просунул ему в грудь палец и успокоил трепещущее сердце. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее ручку, наклонился и поцеловал. То ли потому, что он мгновенно угадал в ней тончайшую, почти недетскую восприимчивость, то ли из-за офицерской привычки относиться к своим подчиненным как к простодушным бойким детям, то ли по инстинктивному ощущению взаимного родства, с этой минуты Джип прониклась к гостю горячим восхищением и безудержной привязанностью, какая подчас возникает у ребенка к самому неожиданному человеку.

Уинтон обычно навещал ее с двух до пяти часов пополудни, когда помещик дремал после обеда. После времени, проведенного с Джип, прогулок в парке, катания верхом по Роттен-роу или посиделок в скучной детской в дождливые дни, где он рассказывал истории, которым толстушка Бетти завороженно внимала с подозрительным, недоверчивым видом на пухлом лице, после таких часов Уинтон с неохотой приходил в кабинет помещика и, сидя напротив него, курил сигару. Эти встречи один на один слишком сильно напоминали ему прежние дни, когда он держал себя в руках огромным усилием воли, – слишком сильно царапали душу законные права помещика, слишком тяжким грузом давил моральный долг. Однако Уинтон отгородился от предательских чувств тройной линией обороны. Помещик с готовностью принимал его у себя, ничего не замечал, ничего не подозревал и был только благодарен за проявления доброты в адрес дочери. И вот те на – весной следующего года скончался. Уинтон узнал, что назначен опекуном и душеприказчиком Джип. После смерти жены помещик запустил дела, хозяйство было заложено и перезаложено. Уинтон принял назначение с почти варварским удовлетворением и с этого момента начал строить планы, чтобы окончательно забрать девочку к себе. Дом на Маунт-стрит был продан, поместье в Линкольншире сдано в аренду. Девочку и ее няню Бетти поселили в охотничьем поместье в Милденхеме. Стремясь отрезать ее от родни помещика, Уинтон без зазрения совести пользовался своим умением напускать на себя неприступный вид. Сохраняя исключительную вежливость, своим ледяным тоном он держал всех на расстоянии. Майор был достаточно состоятелен, поэтому его побуждения не вызывали никаких подозрений. За год Уинтон отвадил от девочки всех, кроме дородной Бетти. Угрызения совести его не мучили. И он, и Джип скучали друг без друга. Все прошло гладко за исключением единственной получасовой сцены. Она разыгралась, когда Уинтон наконец решил, что девочке следует носить его фамилию – если не по закону, то хотя бы в Милденхеме. Марки первым получил наказ в будущем называть Джип маленькой мисс Уинтон. Когда Чарлз вернулся в тот день с охоты, в кабинете его ждала Бетти. Женщина стояла в самом центре свободного пространства затрапезной комнаты, стараясь ненароком не задеть какое-нибудь добро или имущество. Сколько она так простояла, одному богу известно, однако на ее круглом розовом лице шла борьба между почтением и решимостью, и она успела порядком измять свой белый фартук. Взгляд голубых глаз встретил Уинтона с отчаянным вызовом.

– Я насчет того, что мне сказал Марки, сэр. Моему старому хозяину это не понравилось бы, сэр.

Задетый за живое напоминанием о том, что в глазах света он никем не приходился своей любимой, а помещик, бывший для него пустым местом, считался для Бетти пупом земли, Уинтон ледяным тоном произнес:

– Не сомневаюсь. И все же вам придется выполнять мое распоряжение.

Лицо полной женщины побагровело. Она, боясь дышать, выпалила:

– Да, сэр. Я все видела своими глазами. Я никогда ничего никому не говорила, но я ведь не слепая. Если мисс Джип возьмет вашу фамилию, сэр, люди начнут чесать языками, и моя дорогая покойная хозяйка…

Наткнувшись на его взгляд, Бетти замолчала с разинутым ртом.

– Будьте добры, держите свои мысли при себе. Если хоть одно ваше слово или поступок даст повод для пересудов, я вас выгоню вон. Вы меня поняли? Я вас выгоню, и вы больше никогда не увидите Джип! А сейчас вы будете делать то, что я скажу. Джип моя приемная дочь.

Бетти всегда побаивалась нового хозяина, однако увидела такой взгляд и услышала такой тон впервые. Она наклонила круглое, как луна, лицо и вышла со слезами на глазах, скомкав фартук пуще прежнего. А Уинтон, стоя у окна, наблюдая за сгущающимися сумерками и гонимыми зюйд-вестом листьями, до дна осушил кубок горького торжества. Он не мог даже мечтать о правах на покойную, навеки любимую мать своей дочери. Но он был полон решимости сделать ребенка своим. Пойдут слухи? Ну и пусть! Вся его прежняя осмотрительность была в прах разбита, отцовский инстинкт одержал полную победу. Он смотрел в темноту прищуренными глазами.