Kitabı oxu: «Прости меня, отец»

Катерина Сент-Клер

Şrift:

Всем тем, кто часто ловил себя на мечтах во время воскресной мессы…

Серия «LAV. Темный роман»

Katerina St Clair

FORGIVE ME FATHER

Перевод с английского В. Гришко

От автора

Этот роман ни в коем случае не отражает моего мнения о католицизме, христианстве и религии вообще. Он всего лишь выдумка, которую не следует воспринимать буквально. Если вы тяжело воспринимаете истории, в которых религия изображается негативно, пожалуйста, не читайте дальше. Внимательно прочитайте список предупреждений, прежде чем погружаться в историю.

А теперь – наслаждайтесь чтением.

Предупреждение о триггерах

Селфхарм

Абьюз

Сталкинг и домогательства

Подробные описания насилия и смерти

Взаимодействие доминант/сабмиссив

Секс без согласия

Сексуализированные действия без согласия

Бладплей

Связывание

Плейлист

Trouble (Stripped) – Halsey

God Must Hate Me – Catie Turner

Arsonist’s Lullabye – Hozier

The Fruits – Paris Paloma

Do It For Me – Rosenfeld

Unholy – Sam Smith & Kim Petras

You’re Somebody Else – Flora Cash

Daylight – David Kushner

In Your Arms – SOMBR

Love Is A Bitch – Two Feet

Hotel – Montell Fish

Black Out Days – Phantogram

Older – Isabel LaRosa

Universe – David Kushner

Глава I
Иден

Воскресенье.

День, посвященный Богу.

– Это день, когда мы выражаем благодарность за семью и веру, – голос моей матери эхом отдается в коридоре, – будем же благодарны за то, что мы можем собраться вместе и пойти в церковь. Не всем это дано.

Кого она пытается убедить, нас или себя, в том, что мы благополучны, – трудно сказать.

Один день в неделю эта семья ведет себя так, будто отец не изменяет маме, я не пропащая, а Эйден не укурок.

Как жаль, что моя ничтожная задница должна была вернуться из университета домой на неопределенное время и все испортить.

На первый взгляд наша семья – будто с картинки. Сын, который получит полную стипендию за свои достижения в футбольной команде старшей школы. Муж, владеющий одной из самых успешных юридических фирм в этом крошечном никчемном городке. Жена, которая всегда первой рвется участвовать во всех местных общественных событиях.

Если не приглядываться, наша жизнь – пример любящей, стабильной и полной семьи. У нас есть все, даже проклятый дом с белой оградой посреди какого-то там пригорода.

Но на фасаде есть трещины. Я вижу их, когда смотрю на свою мать. Не знаю, как, топя печали на дне бутылки вина каждую субботнюю ночь и смотря повторы «Офиса», она хочет исправить жизнь с безразличным мужчиной, который украл ее молодость. Полагаю, и я бы смогла утопить свою боль в пятничных мартини с подружками на заднем дворе, делая вид, что у их мужей не встает, когда они в баре обжимаются с девчонкой, которую все еще можно перепутать с подростком.

Все они счастливы в своем отрицании и каждый день перед завтраком отмаливают грехи перед Десятью заповедями в рамке.

Почитай отца твоего и мать твою.
Не прелюбодействуй.
Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Поганые лжецы.

Но один день в неделю мы можем вести себя так, будто все в порядке. Можем притворяться, что показываемся в храме как образцовые верующие, а не как те, кто тщетно пытается убедить людей вокруг, что все нормально.

– Мама сказала, у тебя пять минут, – вздыхает Эйден, оглядев коробки, беспорядочно разбросанные в углу моей комнаты. Я так и не распаковала их с тех пор, как побросала все в машину и сбежала из общежития домой.

– Я умею водить, – бормочу я, возясь с настройками камеры. Чем дольше Эйден смотрит на меня, тем неуютнее мне становится.

Каштановые волосы Эйдена намеренно растрепаны. У его свежевыглаженной сорочки и брюк слегка небрежный вид: галстук ослаблен, рубашка выправлена, пиджак изящно наброшен на плечи. Такой образ типичного парня-католика – угроза целомудрию любой девушки, и я уверена, что он этим пользуется.

– Ну и зашибись. Мама хочет быть уверена, что ты действительно будешь там, – он зевает, сбрасывая одну из легких коробок с ближайшей груды.

Средства для уборки и всякие мелочи высыпаются из нее и катятся под мою кое-как заправленную кровать. Я поднимаю голову, чтобы увидеть, как ухмыляется этот говнюк:

– Упс.

Швырнув камеру на стол, я хватаю с кровати ключи от машины, уже готовая так пнуть брата под зад, чтобы он придурковато ходил все Причастие.

– Вали отсюда, или помоги мне Господь… – начинаю я, собираясь впечатать его довольную физиономию прямо в дверной проем.

– Следи за языком, Иден! – кричит мама, ругая меня так, будто бы я не слышу от нее вещи похуже каждый раз, когда она наряжается для моего отца, чтобы получить хоть немного его внимания.

– Мы уезжаем! – продолжает она, гневно захлопывая дверь.

– Ты что, серьезно собираешься в этом пойти? – спрашивает Эйден, а я слежу за его взглядом: огромный темно-синий свитер и поношенные черные треники.

– Я полтора часа буду сидеть, преклонять колени и держаться за руки с хреновой кучей незнакомых людей, а ты хочешь, чтобы я нарядилась как на сраную свадьбу? – спрашиваю я, отталкивая Эйдена с дороги. – Иди ты.

– Свадьбу? – смеется он. – Я и забыл, что ты веришь в невозможное. Будто ты выйдешь замуж, станешь фотографом, продержишься год в универе…

Чтобы отвлечься от брата с его жаждой унизить меня любым способом, я затыкаю уши, позволяя звону ключей завладеть моим вниманием. Глубоко укоренившееся внутри желание отразить волну чувств, нахлынувшую на меня, грозится завладеть мной, пока я выхожу из комнаты. Я сдерживаю мысль взять обернутое тканью лезвие, которое храню в комнате, а в воображении уже мелькают картинки самой себя, проводящей острой стороной по коже, пока боль не утонет в красном мареве. Еще раз посмотрев в ближайшее к двери зеркало, я убеждаюсь, что все мое тело закрыто, показываю брату средний палец и молюсь, чтобы Бог наконец услышал меня и перевернул машину раньше, чем я доберусь до церковной парковки.

Пусть я и содрогаюсь от ужаса при мысли о незнакомых людях, жаждущих узнать, почему я вернулась домой, храм, как и всегда, приводит меня в восторг.

В его огромном пространстве, под мягким светом, проходящем сквозь витражные окна, поблескивает сосуд со святой водой. Вода, наверняка уже оскверненная грязными руками грешников, лениво ползущих на места, стоит в центре нефа, ее поверхность отражает искусно сделанные мозаики и арки наверху. Края сосуда украшены изящной резьбой, похожей на ту, что на колоннах, обрамляющих зал.

Перед Престолом стоят кресла для священника и дьякона. Маленькие сиденья и подушечки для коленопреклонения, предназначенные для алтарников, расположены в задней части возвышения для чтения Священного Писания.

Хор сидит у дальней стены, скрытый и не привлекающий внимания прихожан. Слева от главного зала – отдельная комнатка для исповеди, сейчас она не занята. Ее дверь будет отперта за тридцать минут до мессы, чтобы люди сняли тяжесть грехов со своих душ. В отличие от многих католических церквей, Сент-Майкл выбрала более личный подход к исповеди, при котором стул священника стоит напротив стула кающегося, из-за чего приходится смотреть в глаза, пока признаешься в грехах.

С годами исповедь стала больше похожа на игру, чем на искреннее покаяние. Стало проще лгать отцу Кевину о своих грехах. Он старый и немощный, его лучшие годы давно прошли. Иногда я задаюсь вопросом: не ждет ли он момента, когда услышит о моих безумных грехах и узнает, как в этот раз меня искушал Сатана.

На прошлой неделе я сказала ему, что впервые попробовала травку, – смехотворно, если учитывать, что в тот единственный раз, когда я ее покурила, меня так рвало, что я поклялась больше никогда не прикасаться к подобному.

А за неделю до этого я рассказала ему, что участвовала в оргии, и намекнула, что лучше бы мне не пить кровь Христа из общей чаши.

Каждый раз я жду этих игр со стариком, чтобы отвлечься от настоящих демонов в моей душе.

Моя мама думает, что однажды исповедь придаст мне смелости и я расскажу ей, почему вернулась домой.

Моему отцу наплевать, что я отчислилась. Меньше придется тратить на дочь-неудачницу. Он сказал мне едва ли двадцать слов с тех пор, как я перебралась в этот маленький городишко среди лесов.

Позор.

Я вижу, как Эйден разговаривает с несколькими друзьями из футбольной команды. Он всегда был популярен, но я сомневаюсь, что кто-либо знает его настоящего.

Отпив из стаканчика приветственного лимонада, я скрываюсь от стаи разодетых прихожан на одном из диванчиков в притворе, где мы собираемся перед мессой.

Листая соцсети, я нервно просматриваю посты друзей из университета, а потом закрываю их его совсем, увидев его лицо на одной из общих фотографий с весенних каникул.

Допив остаток, я бросаю стаканчик в ближайшую мусорку и хмурюсь, когда он падает рядом.

– Размахнулась, да промахнулась, – звучит знакомый голос. Зои садится рядом со мной, широко улыбаясь.

Темные кудрявые волосы, золотые, как мед, глаза и смуглая оливковая кожа… Зои Ли – это само совершенство. В отличие от меня с моими непослушными каштановыми волосами, мутными ореховыми глазами и покрытой веснушками бледной кожей, она всегда полна жизни, согрета солнцем, а ее зубы белы как снег. Я смотрю на Зои, сегодня она в милом платье в цветочек, которое подчеркивает ее привлекательное тело и шикарную грудь.

Если бы она не была подругой детства, ненавидящей религию так же, как и я, вряд ли у нас было бы что-то общее.

– Сколько женщин сплетничало о моей маме сегодня? – спрашиваю я, наклоняясь к ней.

– Шесть. Далия всегда что-нибудь болтает, когда твой отец строит ей глазки, – шипит она, указывая на молодую женщину, к которой мой папа стоит неприятно близко.

– А что Эйден говорит?

Я прекрасно знаю, что он первым разносит сплетни обо мне в церкви и вне ее.

– Кажется, твоя шутка про травку зашла дальше, чем хотелось бы, – говорит она с сожалением и хлопает меня по спине. – Но я-то знаю, что это неправда, – шепчет она и целует распятие. – И Он тоже.

Она улыбается. Я чувствую, как мое собственное холодное металлическое распятие, прижатое к центру груди, требует внимания.

Я перебираю пальцами розарий в кармане, использую четки, предназначенные для молитвы, чтобы отвлечься от мыслей о шрамах на запястьях.

– Надо пойти зажечь свечку, – бормочу я, внезапно почувствовав на себе чужие жгучие взгляды.

– Я хотела тебе сказать кое-что, – улыбается Зои, оглядывая комнату. Она тянет меня за руку и заставляет сесть, а потом прижимает губы к уху: – Отец Кевин уходит.

– Уходит? Отец Кевин, который сказал, что умрет раньше, чем покинет церковь, уходит?

Зои весело кивает.

– Он попросил у клира, чтобы ему дали время для паломничества в Иерусалим. Ему позволили и назначили нового священника. Представить его должны сегодня…

– Эй, Иден! – кричит с другого конца комнаты один из друзей Эйдена, алтарный служка. Его маленькой пакостной ухмылки достаточно, чтобы я поняла, к чему все идет. – Как думаешь, Господь одобрит то, что ты куришь травку?

Я вижу, как локоть брата врезается в его бок.

Вот тебе и уважение к ближним твоим.

Услышав, что шепотки в комнате стали громче, отец смотрит туда, где я стою. Тот же жесткий и холодный взгляд, которого я боялась еще ребенком. В своей голове я слышу звук пряжки его ремня, сглатываю и оставляю Зои в толпе.

Я толкаю массивные дубовые двери и обмакиваю палец в святую воду.

– Во имя Отца, Сына и… – я останавливаюсь, оглядываю пустые скамьи и думаю: «В чем смысл, если никто не наблюдает?»

– Ну нахер, – шиплю я, останавливая себя посреди крещальной формулы. Мои глаза вглядываются в незанятую комнату для исповеди, и я решаю выяснить отношения с отцом Кевином.

Направляясь в исповедальню, я расправляю плечи, поднимаю голову и готовлюсь встретить старика со всей смелостью, какую могу собрать. Широко распахивая дверь, я начинаю говорить, но ошеломленно останавливаюсь.

Десять минут до мессы.

Он все еще должен быть здесь.

Он всегда здесь.

Но сейчас вместо него здесь кто-то другой.

Он одет в черное с головы до ног: рубашка и брюки, идеально подогнанные, облегают внушительную широкоплечую фигуру. Руки скрещены на груди. Ростом примерно шесть футов и четыре дюйма, он выше большинства мужчин в церкви. Его темные волосы, остриженные андеркатом, обрамляют карие с зеленцой глаза, взгляд которых впивается в меня и точно пожирает всю. По спине бежит холодок: лгать отцу Кевину это одно дело, но я никогда не смогу обмануть этого мужчину. Татуировка поднимается по его шее, серебряное распятие поблескивает у горла. Молодой, но суровый, с таким пронзительным взглядом, что мне пришлось отвести глаза не в силах его выдержать. Я никогда не видела в церкви этого одновременно прекрасного и жуткого мужчину. Его губы движутся, но я не слышу ни звука.

– Ч-что? – спрашиваю я, с трудом находя слова. В огромном свитере, скрывающем мое тело, сейчас становится намного жарче.

Он отталкивается от стены, и прежде, чем он прячет руки в карманы, я вижу на его пальце сверкнувшее золотое обручальное кольцо.

– Я спрашивал, могу ли тебе помочь? – повторяет он, глядя перед собой, на пустующее кресло отца Кевина.

– Где отец Кевин? – спрашиваю я, стараясь думать о чем угодно, только не о глазах этого мужчины, поразительных до боли.

– Отец Кевин сегодня закончил рано. Между нами: я думаю, что он подавлен тем, что сегодня проведет свою последнюю мессу, – он вздыхает, остановившись передо мной. – Тебе было что-то нужно от него? – чем дольше мужчина смотрит на меня, тем сильнее сжимаются его челюсти. – Ты выглядела довольно злой, когда вошла сюда.

Я стараюсь перевести дыхание, но присутствие этого мужчины душит. Его глубокого голоса и статной фигуры достаточно, чтобы заставить кого угодно еще раз обдумать свои действия в доме Господа.

– Я пришла исповедаться, – лгу я, заставляя лицо принять нейтральное выражение. – Но я не хочу, чтобы незнакомец отпускал мне грехи, – говорю тут же, а на привлекательном лице мужчины появляется легкая улыбка.

– У тебя и список есть, не так ли? – спрашивает он, почти насмехаясь надо мной.

– Не такой длинный, как у его алтарных служек, – ворчу я. – Как думаешь, Бог знает, как часто отец Кевин ощущал необходимость поделиться моими признаниями со своими лицемерными шавками? – спрашиваю.

Мужчина поднимает брови в ответ:

– Шавками?

– Идеальные маленькие последователи, все в белом, преклоняющие колена у его ног, как будто он и есть божество, и умоляющие о том, чтобы облизать его ботинки, повинующиеся любому приказу. Как бы ты назвал их, если не шавками?

– Я бы назвал их детьми Божьими, почитающими своего Отца, – шепчет он, приближаясь на шаг. Я чувствую, как теплеют щеки, а ногти нещадно впиваются в сжатые ладони.

– Я никогда не подчинялась так слепо никому и ничему, – шиплю я, не сдавая позиции. – Возможно, поэтому отец Кевин и треплется о моих тайнах.

Он изучает меня, позволяя взгляду остановиться на шее дольше, чем мне хотелось бы.

– Однако ты носишь крест? – спрашивает он.

– Показная вера лучше, чем ничего.

Кивая, он смотрит мимо меня: деловитые перешептывания тех, кто уже стремится в главный зал, нарушают тишину между нами.

– Иден Фолкнер, я прав? – спрашивает он.

То, как он произносит мое имя, пробуждает каждый нерв в теле. Мой живот крутит от тревоги, кожа нагревается от прилива крови.

– Так значит, я права. Он уже рассказывал обо мне? – спрашиваю я. – Что, и ты готов меня осудить?

Мой обвиняющий тон заставляет его наклонить голову в сторону.

– Как я могу испытывать что-то, кроме сочувствия, к развратной курильщице травки? – спрашивает он с сарказмом. – Хотя вряд ли это описание подходит девушке передо мной, – говорит он так, будто полностью меня разгадал.

– Так что ты видишь… – держу паузу я, чтобы позволить ему назвать свое имя.

– Роман, – уточняет он, усмехаясь и на мгновение показывая клыки.

Низкий гул хора, поющего хвалу, достигает моего слуха: первый сигнал того, что нужно занять место перед началом мессы.

Сейчас мне больше всего хочется сбежать и спрятаться в ванной, но я трясу головой и сжимаю виски. Последнее, на что мне хватит терпения, это полтора часа стоять рядом с Эйденом и притворяться послушной.

– Полагаю, тебе пришло время уйти, – говорит Роман и протягивает руку к открытой двери.

Я бросаю на него раздраженный взгляд, потом медленно отступаю, пренебрежительно вздохнув.

– А что насчет тебя? – спрашиваю я, стараясь сосредоточиться.

– Я тоже буду участвовать, просто иначе. – Роман пожимает плечами и совсем не помогает мне понять, кто же он такой.

– Понятно, – шиплю я, закатывая глаза от того, как он расслаблен и безразличен.

Развернувшись на пятках, я направляюсь к выходу и удивленно смотрю на руку, преграждающую мне путь. Он наклоняется к дверному проему, мешая пройти дальше.

– Отвечая на твой вопрос, Иден, – шепчет он, его голос становится ниже, а его дыхание касается моей шеи сзади. – Я вижу девушку, которая слишком часто открывает рот, не подумав, – язвит он, его губы все еще близки к моей шее. – Тебе будет полезно научиться помалкивать. Может быть, направить всю эту эмоциональную энергию, которой ты разбрасываешься, на что-то более полезное.

Я поворачиваю голову, а он остается недвижим, его нос почти касается моего, он возвышается надо мной, стоя в проеме.

– Да? – спрашиваю я, а в голове уже рождаются неблагие мысли об этом мужчине. – Может быть, тогда придумаешь, на чем мне сосредоточиться?

Я трясу головой, зная, что его глаза следят за тем, как я ухожу, хотя он сам исчезает в комнате для исповеди.

Я иду мимо скамеек, не обращая внимания на огонь под своей кожей, опустив голову, пока не встречаюсь взглядом с семьей, которая всегда будет разочарована во мне.

* * *

Спустя сорок пять минут Писания, тридцать – гимнов и двадцать – стояния на коленях, отец Кевин наконец отвлекается от алтарников. Прочищает горло и люди затихают, когда он движется к передней части зала.

Он складывает руки перед собой, торжественно осматривает каждую часть алтаря и ждет, пока возбужденная болтовня сойдет на нет.

– Я уверен, многие уже слышали о том, что я собираюсь покинуть церковь…

– Эй, – вмешивается Эйден, дергая меня за волосы, чтобы привлечь внимание; его губы почти прижаты к моему уху. – Я пообещал паре друзей, что покурю с ними после мессы. Отвезешь меня в Оверлук?

– И с хрена ли я это сделаю? – Я шлепаю его по ладони и отвечаю достаточно тихо, чтобы мои родители не могли подслушать.

– Будет невредно, если я поддержу тебя, когда мама и папа будут орать дома, – шипит он, хвастаясь родительской любовью, как наклейкой-звездочкой за особые достижения. – Соглашайся, или я скажу, что слухи правдивы.

Я отшатываюсь и холодно смотрю на него так, чтобы он заметил:

– Да пошел ты.

– Будем считать, что это «да», – хмыкает он, отвешивая мне подзатыльник, и снова сосредотачивается на отце Кевине.

Я держу голову опущенной, чье-то навязчивое присутствие меня начинает донимать. Его невозможно игнорировать долго, я осматриваюсь, чтобы понять, кто меня беспокоит, и вижу Романа, опершегося на дальнюю стену и тут же посмотревшего мне в глаза.

Таращась на мужчину, я натягиваю рукава свитера и думаю о его золотом обручальном кольце.

Интересно, где же его жена?

Как долго он смотрел на меня?

– Я решил, что мое время здесь, увы, подошло к концу и пора двигаться дальше по пути, который диктует мне вера, – восклицает отец Кевин. Я отвлекаюсь от Романа. – Но не думайте, что я оставляю вас без пастыря.

Нахожу Зои в толпе, она смотрит на меня: «Я же говорила». Люди вокруг начинают хлопать и шокировано всхлипывать. Некоторые даже драматично покидают зал, чтобы скрыть бурю эмоций после таких новостей.

Да кому охота занять его…

– Отец Брайар, – отец Кевин указывает в глубь зала, а я столбенею, когда Роман отталкивается от стены и уверенно направляется к алтарю.

Зои роняет челюсть при виде Романа, ее глаза восхищенно расширяются. Ясно, что его поразительная внешность не оставила равнодушной ни ее, ни других женщин на скамейках. Пока он пожимает руку отцу Кевину, их взгляды, полные нескрываемого голода, прикованы к нему. В то же время их мужья сидят, едва сдерживая раздражение, их руки крепко сжаты в смеси ревности и гнева: они видят очевидное восхищение своих жен.

– Это отец Брайар, – отец Кевин улыбается. – Он закончил проповедовать в предыдущем приходе и рад занять мое место…

– Не слишком ли он молод для этой роли, отец Кевин? – спрашивает мой отец, слегка толкая мать, которая не сводит глаз с Романа.

Глаза отца Кевина гордо блестят, когда он представляет нового священника:

– Отец Брайар был весьма одаренным с юности, – начинает он, его голос полон восхищения. – С его успехами в семинарии могли сравниться лишь его непоколебимая вера и упорство. Он перенес множество сложных жизненных ситуаций, включая смерть родителей, когда был совсем молод, что усилило его сострадание и решительность. Несмотря на молодость, он уже продемонстрировал ясное понимание воли Господа и того, как редко выпадает счастье направлять других. Его путь отмечен удивительным упорством и божественным предназначением, и он готов вести эту церковь с мудростью, какую трудно отыскать людям его возраста.

В этом свете Роман выглядит мягче, чем в комнате для исповеди, скармливая публике свою теплую улыбку и нежный приветственный взгляд.

Он берет микрофон у отца Кевина, негромко кашлянув; его низкий рокочущий голос заставляет мой живот сжаться.

– Благодарю, отец, – улыбается Роман, делая глубокий вдох. – Я знаю, о чем вы думаете. «Да кто он, черт возьми, такой, чтобы стоять здесь»?

Услышав грубость, наиболее благовоспитанные прихожане ахают.

Я чувствую, как губы изгибаются в улыбке, но заставляю ее исчезнуть, глядя на золотую полоску на его пальце.

Выходит, он предан не женщине, а Господу.

– Я знаю, что мне будет непросто соответствовать своему достойному предшественнику, и даже не надеюсь оставить такое же большое наследие. Однако я обещаю вести этот приход с неугасающей верой и упорством. Я намереваюсь узнать каждого из вас лично и направлять со всей искренностью и состраданием. Вместе мы будем стремиться к Божественной благодати и укрепимся в своей вере, – его глаза задерживаются на мне, пока он изучает публику.

Чувствуя, что последнее замечание относилось ко мне, я, недолго думая, поднимаю средний палец к груди.

Видя, как на его лице тут же появляется легкая улыбка, я быстро опускаю руку, чувствуя себя гораздо более уязвимой под его взглядом, чем весь вечер в церкви, несмотря на то, что на протяжении всей службы меня рассматривали и другие. Я опускаю голову, изучая собственные ноги, чтобы не обращать внимания на отца Брайара и его чудовищно нахальное поведение.

– На этом, – вставляет отец Кевин, – я думаю, пора приступить к Причастию.

* * *

Наша семья идет к алтарю одной из последних. Следуя за Эйденом, я наступаю ему на пятки так часто, как могу. Он сдерживает желание наорать на меня и продолжает послушно идти за отцом, не говоря ни слова. В то же время я наблюдаю, как прихожане передают друг другу коробки: Церковь упорно собирает пожертвования, как будто все еще нуждается, хотя все вокруг нас говорит о богатстве.

Я наступаю на пятку брату так сильно, что Эйден едва не теряет ботинок, и он наконец поворачивается, подняв кулак. Я указываю на огромный крест над алтарем.

– Что скажет Иисус? – спрашиваю я самым участливым тоном.

– Что тебя надо было абортировать, – шипит он, но его оскорбление даже не трогает пустоту во мне.

Когда наконец наступает наша очередь принять Причастие, Эйден быстро нацепляет милую улыбку, пока родители занимают места перед алтарниками, держащими чашу.

Мой брат подходит к отцу Кевину, который осторожно кладет кусочек хлеба ему на язык. Я иду к единственному пустому месту, намеренно избегая чаши из-за своих сложных отношений с алкоголем. Когда я встаю перед алтарником, то пораженно замираю с открытым для Причастия ртом, потому что ладонь, внушительная и властная, с длинными сильными пальцами, оканчивающимися твердыми квадратными ногтями, внезапно сжимает плечо молодого алтарника.

– Лучше я, – улыбается Роман и берет металлическое блюдо, полное хлеба. Он встает передо мной, и я едва задумываюсь, что, должно быть, глазею на него.

– Не любишь кровь? – спрашивает он, я закрываю рот.

Я ничего не говорю и не ведусь на его насмешку. Пожалуй, я готова отвергнуть все Христовы жертвы. Все равно я уже обречена.

Я хочу отойти от алтаря, но резкое, неожиданное прикосновение к нижней губе заставляет меня замереть. Его рука находит мое лицо, большой палец уверенно проскальзывает между губ. Он осторожно, но настойчиво тянет мою челюсть вниз, опускает взгляд, внимательно меня изучая. Я смотрю на него, мои глаза расширены в замешательстве и ожидании.

– Высуни язык, – требует он. Моя семья слишком занята собственным Причастием, чтобы понять, что происходит.

Колеблясь, я все же делаю, как он хочет. Роман кладет хлеб мне на язык, его большой палец слегка нажимает на мою нижнюю губу, а потом ладонь медленно отстраняется. Моя голова кружится, все расплывается в глазах, а между бедер собирается напряжение.

– Тело Христа, – шепчет Роман, я мгновенно закрываю рот.

– Аминь, – отвечаю я бездумно, все еще ошеломленная прикосновением его пальца к губам.

– Молодец. Видишь, ты умеешь подчиняться. Вспомни об этом в следующий раз, когда захочешь открыть свой прелестный рот, чтобы выразить гнев, – шепчет он; его взгляд немедленно светлеет, когда подходит моя мать.

Отступая, я касаюсь лица там, где касался он, обескураженная тем, как легко он смог заставить меня сделать то, чего ему хотелось.

Не в силах успокоить нервы, я глубоко вдыхаю, решив немедленно покинуть здание и остаток мессы провести, накручивая себя в машине.