Kitabı oxu: «Хорал»

Şrift:

Посвящается Кэти.
В память о Луисе и Элеанор Харуф.
Хорал (Plainsong) – вокальное исполнение песни в унисон, принятое в христианстве с древности, а также любая простая мелодия или песня без музыкального сопровождения.

Гатри

Один человек, Том Гатри из Холта, стоял в своей кухне у окна, курил и смотрел во двор, над которым всходило солнце. Когда солнце достигло макушки ветряного насоса, он какое-то время наблюдал, как красные лучи отражались от стальных лопастей и стабилизатора над деревянной платформой. Потом он докурил и поднялся наверх, прошел мимо закрытой двери в затемненную гостевую комнату, где лежала в постели она – спала или нет, и прошел по коридору к мансарде над кухней, где спали два мальчика.

Мансарда c полом из сосновых досок давно использовалась под спальню; незанавешенные окна по трем сторонам создавали ощущение открытого пространства. Мальчики еще спали – вместе в одной кровати у северного окна, тесно прижавшись друг к дружке, хотя стояла еще ранняя, теплая осень. Они спали в одной постели вот уже месяц, старший мальчик выпростал руку над головой брата, будто пытался защитить его от чего-то и спасти их обоих. Им было девять и десять лет, одинаковые темно-каштановые волосы и гладкие лица, щеки еще чистые и свежие, как у девочек.

Снаружи вдруг поднялся ветер, налетел с запада, и стабилизатор повернулся, лопасти насоса закрутились в розовом вихре, но затем ветер стих и лопасти замедлились, а потом остановились.

– Ребята, пора вставать, – сказал Гатри.

Он смотрел на их лица, стоя в банном халате в изножье кровати. Высокий мужчина в очках с редеющей черной шевелюрой. Старший мальчик убрал руку, пока оба поуютнее закутывались в одеяло. Кто-то из них мягко вздохнул.

– Айк.

– Что?

– Вставай уже.

– Встаем.

– Ты тоже, Бобби.

Он выглянул в окно. Солнце поднялось выше, свет струился по лестнице ветряного насоса, окрашивая ступени в розовато-золотой.

Когда он вновь повернулся к кровати, то увидел по лицам мальчиков, что те проснулись. Он опять вышел в коридор, прошел мимо закрытой двери в ванную, побрился, сполоснул лицо, вернулся в спальню в передней части дома – высокие окна в ней смотрели на Рейлроуд-стрит, – вынул рубашку и брюки из шкафа, разложил их на постели, снял халат и оделся. Снова выйдя в коридор, он услышал, как они разговаривают в своей комнате голосами тонкими и звонкими, уже обсуждают что-то: сначала один, потом другой, по очереди, обычная ранняя болтовня маленьких мальчиков в отсутствие взрослых. Он спустился вниз.

Десять минут спустя, когда они вошли на кухню, он стоял у газовой плиты, помешивал яичницу на черной чугунной сковородке. Он обернулся к ним. Они уселись за деревянный стол у окна.

– Не слышали утренний поезд?

– Слышали, – ответил Айк.

– Тогда надо было встать.

– Ну, – сказал Бобби. – Мы устали.

– Потому что не ложились допоздна.

– Мы легли.

– Но не уснули. Я слышал, как вы там болтали и дурачились.

Они смотрели на отца одинаковыми синими глазами. Хотя между ними была разница в год, они вполне могли сойти за близнецов. Они надели синие джинсы и фланелевые рубашки, их темные волосы были взъерошены и одинаково падали на гладкие лбы. Мальчики ждали завтрак и, похоже, еще не совсем проснулись.

Гатри поставил на стол две толстые фаянсовые тарелки с яичницей, от которой шел пар, и намасленными тостами, и мальчики смазали тосты джемом и тут же принялись есть – жевали, как заводные, склонившись над тарелками. Он принес к столу два стакана с молоком.

Стоял и смотрел, как они едят.

– Сегодня мне нужно в школу пораньше, – сказал он. – Я уже ухожу.

– Ты не позавтракаешь с нами? – спросил Айк.

Тут же перестал жевать и поднял глаза.

– Сегодня не могу.

Гатри пересек кухню, поставил сковородку в раковину и сполоснул водой.

– Зачем тебе в школу так рано?

– Нужно поговорить с Ллойдом Краудером насчет ученика.

– Какого?

– С курса по истории Америки.

– Что он натворил? – спросил Бобби. – Списал у кого-то?

– Пока нет. Не сомневаюсь, что так и будет, судя по тому, куда все идет.

Айк поковырялся в яичнице и отложил что-то на край тарелки. Снова взглянул на отца:

– Но, папа, – сказал он.

– Что?

– Разве мама и сегодня не спустится?

– Не знаю, – ответил Гатри. – Откуда мне знать, что она будет делать. Но вы не волнуйтесь. Постарайтесь не огорчаться. Все будет хорошо. Вы тут ни при чем.

Он посмотрел на них внимательно. Оба перестали есть и глазели в окно на конюшню и загон, в котором стояли две лошади.

– Вам уже пора, – сказал он. – А то после газет опоздаете в школу.

Он еще раз поднялся наверх. В спальне достал из комода свитер, надел, вышел в коридор, остановился у закрытой двери. Стоял, прислушиваясь, но с той стороны не доносилось ни звука. Когда он вошел в комнату, в ней царил полумрак, и казалось, здесь нельзя находиться и говорить, будто в пустой церкви после отпевания женщины, которая умерла до срока, – такое впечатление создавалось из-за неподвижного воздуха и неестественной тишины. Оба окна были плотно зашторены. Он стоял и смотрел на нее. На Эллу. Она лежала в постели с закрытыми глазами. Гатри едва мог различить ее лицо в сумерках, бледное как мел, светлые волосы, спутанные и немытые, падали на щеки, закрывали тонкую шею. По ее виду он не мог разобрать, спала она или нет, но был уверен, что нет. Он был убежден, что она только и ждет, чтобы он сказал, зачем пришел, а потом убрался прочь.

– Хочешь что-нибудь? – спросил он.

Она не удосужилась открыть глаза. Он ждал. Оглядывал комнату. Она не поменяла воду в вазе с хризантемами на комоде, и от воды разило затхлостью. Он удивлялся, как она этого не чует. О чем она только думает.

– Тогда увидимся вечером, – сказал он.

Подождал. Все еще никакого движения.

– Ладно, – сказал он.

Вышел в коридор, закрыл дверь и спустился по лестнице.

Как только он ушел, она повернулась в постели и взглянула на дверь. Напряженными, широко распахнутыми глазами с расширенными зрачками. Мгновение спустя она опять повернулась в постели и принялась разглядывать два тонких лучика света, пробивавшихся из щели между занавесками. Мельчайшие пылинки плавали в едва освещенном воздухе, как крошечные морские существа, но вскоре она снова закрыла глаза. Закинула руку на лицо и лежала, не двигаясь, будто уснула.

Внизу, проходя по дому, Гатри слышал, как мальчики оживленно болтают на кухне звонкими, высокими голосами. На минутку он остановился послушать. Что-то про школу. Какой-то мальчик говорит так, а этот так, и еще один, третий мальчик, говорит, что все совсем иначе, ведь он-то знает, и все это на игровой площадке за школой. Он вышел на крыльцо, подошел по дорожке к пикапу. Выцветший красный «додж» с глубокой вмятиной на левом заднем крыле. Небо было ясным, день – светлым, только начинался, а воздух был свеж и прохладен, и Гатри ненадолго ощутил прилив надежды и оптимизма. Вынул из кармана сигарету, зажег ее, постоял немного, разглядывая серебристый тополь. Затем сел в пикап, завел его, выехал на Рейлроуд-стрит и проехал вперед пять или шесть кварталов к Мэйн. Пикап взметал позади шлейф дорожной пыли, и та сияла на солнце, как частицы золота.

Виктория Рубидо

Еще не проснувшись, она ощутила, как тошнота подкатывает к груди и горлу. Как спала, в белых трусиках и просторной футболке, она вскочила с кровати и метнулась в ванную, где скорчилась на кафельном полу, одной рукой убирая струящиеся волосы от лица и рта, а другой держась за край унитаза, пока ее рвало. Тело содрогалось в спазмах. Потом ниточка слюны свисала с губы, тянулась, длилась, оборвалась. Она ощутила слабость и пустоту. Горло горело, грудь болела. Смуглое лицо было теперь неестественно бледным, отдавало желтизной, а щеки впали. Темные глаза казались больше и еще темнее, а на лбу выступила тонкая пленка липкого пота. Она стояла на коленях, ждала, когда закончится приступ тошноты.

В дверях возникла женщина. Она тут же щелкнула выключателем, залив ванную резким желтым светом.

– Это еще что? Виктория, что с тобой?

– Ничего, мама.

– Что-то не так. Думаешь, мне тебя не слышно?

– Иди спать, мама.

– Не ври мне. Ты ведь пила.

– Нет.

– Не ври мне.

– Я не вру.

– Что тогда?

Девушка встала с пола. Они взглянули друг на друга. Худощавая женщина лет под пятьдесят, с изможденным лицом, осунувшимся, усталым, несмотря на сон, в синем атласном халате, который она стягивала на обвислой груди. Давно крашенные волосы были неестественного бордового цвета, белые корни виднелись на висках и у лба.

Девушка повернулась к раковине, смочила водой махровую салфетку и прижала ее к лицу. Вода капала на тонкую майку.

Женщина посмотрела на нее, вынула сигареты из кармана халата, достала зажигалку, зажгла сигарету и закурила в дверях. Почесала голую щиколотку пальцами другой ноги.

– Мама, обязательно здесь сейчас курить?

– Я ведь здесь. Это мой дом.

– Прошу, мама.

Ее снова замутило. Она почувствовала, как поднимается тошнота. Вновь склонилась над унитазом, и ее рвало, плечи и грудь содрогались от спазмов. Волосы она инстинктивно убирала с лица.

Женщина стояла над ней, курила, изучала ее. Наконец девушка закончила. Встала и вернулась к раковине.

– Знаешь, что я думаю, мисс? – сказала женщина.

Девушка опять прижала влажную салфетку к лицу.

– Думаю, ты позволила себя обрюхатить. Думаю, в тебе сидит ребенок, это из-за него тебя тошнит.

Девушка держала салфетку у лица и смотрела на мать в зеркало.

– Ведь так?

– Мама.

– Так ведь, да?

– Мама, не надо.

– Ах ты глупенькая шлюшка.

– Я не шлюха. Не называй меня так.

– А как мне тебя называть? Тому, что ты сделала, есть название. Я тебя предупреждала. А теперь взгляни на себя. Взгляни, что случилось. Я же говорила.

– Ты много чего мне говорила, мама.

– Лучше не умничай со мной.

Глаза девушки наполнились слезами.

– Помоги мне, мама. Мне нужна твоя помощь.

– Слишком поздно, – сказала женщина. – Ты себя в это втянула, сама и выпутывайся. Твой отец тоже хотел, чтобы я ему помогала. Каждое утро, когда приходил домой пьяный и жалкий. Но тебе я не буду помогать.

– Мама, прошу.

– И можешь убираться из этого дома. Как и он. Ты такая умная, все-то ты знаешь. Я не потерплю здесь такого.

– Ты ведь не всерьез.

– Посмотрим. Испытай меня, мисс.

В спальне она оделась в школу: короткая юбка и белая футболка, сверху джинсовая куртка – та же одежда, что и вчера, перекинула через плечо красную лаковую сумочку на длинном ремне. Ушла из дома, не поев.

Она шла в школу будто во сне, с узкой улочки свернула на Мэйн-стрит, пересекла железнодорожный переезд и выбралась на широкий, пустующий поутру тротуар, брела мимо витрин магазинов, оглядываясь на свое отражение: присматривалась к походке, осанке – и не замечала в себе пока никаких перемен. Ничто ее не выдавало. Она видела себя в юбке и куртке, с красной сумочкой, качавшейся на бедре.

Айк и Бобби

Они запрыгнули на велосипеды, выехали с домашней дорожки на гравийное покрытие Рейлроуд-стрит и направились на восток, к городу. Воздух все еще был прохладен, пах конским навозом, деревьями, сухой сорной травой, землей и чем-то еще, что они не могли назвать. Перед ними пара сорок раскачивалась, крича, на ветке виргинского тополя, потом одна из птиц упорхнула к деревьям возле дома миссис Фрэнк, а другая четырежды прострекотала, резко и коротко, и тоже улетела.

Они катили по гравийной дороге, миновали старый заброшенный газовый завод с высокими заколоченными окнами, свернули на тротуар Мэйн-стрит, подпрыгивая, пересекли железнодорожные пути и выехали на мощенную булыжником платформу у станции. Это было одноэтажное здание из красного кирпича с зеленой черепичной крышей. Внутри находился зал ожидания, душный и пыльный, три или четыре деревянные скамьи с высокой спинкой, похожие на церковные, выстроились в ряд лицом к поезду, а касса с единственным окном скрывалась за черной решеткой. У стены снаружи на брусчатке стоял старый зеленый молочный фургон на железных колесах. Фургон больше не использовался. Но Ральфу Блэку, начальнику станции, нравилось, как тот смотрится на платформе, так что он не стал его убирать. Забот у Блэка было немного. Пассажирские поезда останавливались в Холте лишь на пять минут, прибывали и уходили, этого времени хватало, чтобы два-три пассажира могли сесть или сойти, а сотрудник в багажном вагоне выбрасывал на платформу «Денверские новости». Газеты уже лежали там, стопка перевязана бечевкой. Нижние порвались при падении о грубые булыжники.

Мальчики прислонили велосипеды к молочному фургону, Айк складным ножом перерезал бечевку. Затем они сели на коленки, разделили стопку пополам и принялись скатывать газеты в трубочки и перетягивать резинками.

Они почти закончили, когда Ральф Блэк вышел из кассы и встал над мальчишками, отбрасывая на них длинную тень, заслоняя им свет, смотрел, как они трудятся. Костлявый старик с брюшком пожевывал сигару.

– Что-то вы, малыши, припозднились сегодня? – заметил он. – Газеты уже час тут лежат.

– Мы не малыши, – возразил Бобби.

Ральф рассмеялся.

– Может, и нет, – сказал он. – Но вы все равно опоздали.

Они ничего не ответили.

– Так ведь? – настаивал Ральф. – Я сказал, вы ведь все равно опоздали.

– А вам-то что? – спросил Айк.

– Что ты сказал?

– Я сказал…

Он не договорил и вместо этого продолжил скатывать газеты, сидя на коленках на булыжниках рядом с братом.

– Так-то, – поднажал Ральф Блэк. – Не стоит такое повторять. А не то кто-то может вас отшлепать. Хотите, чтобы я вас отшлепал? Я готов, видит бог.

Он уставился вниз, на их макушки. Они не желали ему отвечать и даже замечать его, так что он перевел взгляд на железную дорогу и сплюнул коричневый табак через их головы на рельсы.

– И прекратите прислонять свои велики к фургону. Я вас уже предупреждал, – произнес он. – В другой раз отцу вашему позвоню.

Мальчики закончили скатывать газеты, встали, чтобы убрать их в холщовые сумки на велосипедах. Ральф Блэк посмотрел на них с чувством удовлетворения, снова плюнул на путь и вернулся в кассу. Когда дверь закрылась, Бобби сказал:

– Он никогда нам такого не говорил.

– Он просто старый козел, – ответил Айк. – Он никогда нам такого не говорил. Поехали.

Они разделились и двинулись каждый по своему маршруту. Между ними лежал весь город. Бобби выбрал старую, более обжитую часть Холта, юг, где широкие ровные улицы были усажены вязами, акациями, каркасом¹ и вечнозелеными деревьями, где уютные двухэтажные дома окружали газоны, а к гаражам вели подъездные гравийные дорожки, в то время как Айк взял три квартала Мэйн-стрит по обе стороны улицы, магазины и темные квартиры над магазинами, а также северную часть города по ту сторону железной дороги, где было много пустырей, а дома были меньше, выкрашены в голубой, желтый или бледно-зеленый, на задних дворах часто водились куры в проволочных загонах, тут и там обнаруживались собаки на цепи, и заброшенные автомобили ржавели в зарослях костреца² и краснокоренника³ под раскидистыми шелковицами.

Доставка «Денверских новостей» заняла около часа. Затем они встретились на углу Мэйн и Рейлроуд-стрит и погнали домой по колее гравийной дороги. Промчались мимо кустов сирени во дворике миссис Фрэнк, ароматные метелки уже давно отцвели и засохли, а листья в виде сердечек запылились от проезжавших автомобилей; миновали узкое пастбище, домик в ветвях серебристого тополя на углу, повернули к своей дорожке у дома и бросили велосипеды на лужайке.

Наверху в ванной они причесались мокрой расческой, уложив волосы волнами и слегка приподняв их ладошками над лбами. Вода стекала по щекам, затекала за уши. Мальчики вытерлись полотенцами и вышли в коридор, в сомнении встали у двери, а затем Айк повернул ручку, и они вошли в затемненную комнату.

Она лежала в гостевой постели на спине, рука все еще была запрокинута на лицо – поза выражала великое страдание. Худощавая женщина, будто захваченная невыносимыми раздумьями, бездвижная, казалось, даже не дышала. Они остановились в дверном проеме. Свет тонкими лучами пробивался по краям занавесок, и через всю комнату до детей доносился запах мертвых цветов из вазы на высоком комоде.

– Да? – спросила она.

Не пошевелилась, не двинулась. Произнесла это почти шепотом.

– Мама?

– Да.

– С тобой все хорошо?

– Можете подойти поближе, – сказала она.

Они подошли к постели. Она убрала руку с лица и взглянула на них – на одного мальчика, потом на другого. В тусклом свете их мокрые волосы казались очень темными, а синие глаза – почти черными. Они стояли у кровати и смотрели на нее.

– Тебе не лучше? – спросил Айк.

– Ты не хочешь встать? – спросил Бобби.

Ее глаза казались стеклянными, будто ее лихорадило.

– Вы уже готовы к школе? – спросила она.

– Да.

– Который час?

Они посмотрели на часы на комоде.

– Четверть восьмого, – сказал Айк.

– Вам пора. Не стоит опаздывать. – Она едва улыбнулась и протянула к ним руку. – Поцелуете меня перед уходом?

Они наклонились и поцеловали ее в щеку, один за другим, быстрыми застенчивыми поцелуями маленьких мальчиков. Ее щека была прохладной и пахла мамой. Женщина взяла их руки и прижала на мгновенье к своим прохладным щекам, разглядывая их лица и темные влажные волосы. Мальчики едва могли вынести этот взгляд. Они стояли в неловком ожидании, склонившись над постелью. Наконец она отпустила их руки, и они выпрямились.

– Вам уже пора, – проговорила она.

– Пока, мама, – сказал Айк.

– Надеюсь, ты поправишься, – сказал Бобби.

Они вышли из комнаты и закрыли дверь. Снова очутившись на улице под ярким солнцем, пересекли лужайку перед домом, затем Рейлроуд-стрит и пошли по тропинке через заросшую сорняками канаву, железнодорожные пути и старый парк к школе. Придя на игровую площадку, они разделились и присоединились каждый к своей группке друзей, принялись болтать с другими мальчиками из своих классов, пока не прозвенел первый звонок и их не позвали на урок.

Гатри

Джуди, секретарша, разговаривала по телефону, стоя у стола перед кабинетом директора и делая пометки на розовом листочке. Короткий подол ее платья туго облегал бедра, она была в чулках и туфлях на шпильках. Гатри наблюдал за ней, остановившись возле ее стола. Вскоре она взглянула на него и закатила глаза, молчаливо комментируя то, что приходилось слушать.

– Понимаю, – сказала она в трубку. – Нет. Это я тоже ему сообщу. Я понимаю, о чем вы.

Она резко поставила трубку на подзарядку.

– Кто это был? – спросил Гатри.

– Мать.

Джуди сделала еще одну пометку в листочке.

– Что она хотела?

– Звонила насчет вчерашней школьной постановки.

– А что там было?

– Ты ее не видел?

– Нет.

– Стоит взглянуть. Хорошая.

– И что с ней не так? – спросил Гатри.

– О, там есть сцена, где Линди Рэйбёрн выходит в черной комбинации и поет соло. Звонившая дама полагает, что семнадцатилетняя девушка не должна делать такого на публике. Не в государственной старшей школе.

– Может, мне стоит взглянуть, – сказал Гатри.

– О, она была вся прикрыта. Не увидел бы ничего интересного.

– И что мать хотела от тебя?

– Не от меня. Она хотела поговорить с мистером Краудером. Но он занят.

– Где он? Я пришел пораньше, чтобы встретиться с ним.

– О, он тут. Но в том конце коридора.

Она кивнула в сторону туалетов.

– Я подожду в его кабинете, – сказал Гатри.

– Верное решение, – ответила Джуди.

Он вошел в кабинет и сел лицом к директорскому столу. Фотографии жены и троих детей Ллойда Краудера стояли на столе в медных рамках, а на задней стене висел портрет самого директора: сидя под дугласовыми пихтами, он держал в руках рогатую голову чернохвостого оленя. Соседняя стена была заставлена серыми картотечными шкафами. Поверх них висел календарь от школьного округа. Гатри разглядывал фотографию с оленем. Глаза животного были полуприкрыты, будто оно дремало.

Десять минут спустя Ллойд Краудер вошел в кабинет и тяжело плюхнулся на вращающееся кресло за столом. Это был крупный румяный мужчина с прядями светлых волос, аккуратно уложенными на розовой лысине. Он положил руки перед собой и взглянул через стол.

– Итак, Том, – начал он. – В чем дело?

– Ты говорил, что хочешь меня видеть.

– Верно. Говорил.

Он заглянул в список имен на бумажке, лежащей на столе. Лысина на свету сверкала, как водная гладь.

– Как мальчики? – спросил он.

– Нормально.

– А Элла?

– Тоже.

Директор поднял листочек.

– Вот он. Рассел Бекман. Судя по тому, что я вижу, ты завалишь его в первой четверти.

– Верно.

– Почему?

Гатри посмотрел на директора.

– Потому, – сказал он. – Он не работает, как требуется.

– Я не об этом. Я спросил, почему ты его валишь.

Гатри взглянул на него.

– Ведь, черт… – выругался Ллойд Краудер. – Все знают, что мистер Бекман – никуда не годный ученик. И если в него не ударит молния, таким и останется. Но ему нужен курс по истории Америки для выпуска. Это требование штата.

– Да.

– К тому же он взрослее. Он ходит на занятия с младшими. Он должен был закончить курс в прошлом году. Интересно, почему он так не сделал?

– Понятия не имею.

– Да, что ж, – сказал директор.

Они посмотрели друг на друга.

– Может, ему стоит сдать тест на соответствие среднему образованию?⁴ – сказал Гатри.

– Ну же, Том. У нас тут проблема. А такие идеи меня только утомляют. – Директор перенес вес вперед, облокотившись на стол. – Послушай. Не думаю, что я прошу слишком многого. Просто будь с ним помягче. Подумай, что это значит. Мы ведь не хотим оставить его еще на год. Это ведь никому не на пользу. Ты хочешь, чтобы он вернулся на следующий год?

– Я ему и в этом году не рад.

– Никто не рад ему в этом году. Никто из учителей. Но он тут. Понимаешь, к чему я?

О, черт, снижай ему оценки, если хочешь. Припугни его. Но не нужно его валить.

Гатри взглянул на фотографии в рамках на столе.

– Это Райт тебе подсказал?

– Райт? – спросил директор. – С чего бы? Ради баскетбола?

Гатри кивнул.

– Черт, не такой уж он хороший игрок. Есть и другие, кто может забросить мяч в корзину. Тренер Райт никогда не обсуждал его со мной. Я говорю с тобой, потому что тебе придется учитывать последствия для всей школы. Подумай об этом.

Гатри встал.

– И, Том.

Гатри замер.

– Мне не требуются подсказки. Я пока еще думаю сам. Постарайся запомнить это.

– Тогда лучше скажи ему, чтобы он работал как полагается, – сказал Гатри.

Он вышел из кабинета. Его класс был в дальнем конце здания, и Гатри пошел по широкому коридору; вдоль стен выстроились шкафчики для учеников с приклеенными к металлическим дверцам листочками разноцветной бумаги, на которых были подписаны имена и слоганы, а над шкафчиками висели длинные бумажные плакаты с бравурными лозунгами спортивных команд. Ранним утром кафельные полы еще блестели.

Гатри вошел в класс и уселся за свой стол, вынул учебник в синей обложке, прочел конспект, который подготовил на сегодня. Затем достал оттиск экзаменационного листка из ящика стола, вышел с ним в коридор.

Когда он зашел в учительскую, Мэгги Джонс пользовалась копировальным аппаратом. Она обернулась и взглянула на Гатри. Он сел за стол в центре комнаты и закурил. Она стояла у машины и наблюдала за ним.

– Я думала, ты бросил, – произнесла она.

– Бросил.

– А почему снова начал? Нормально же справлялся.

Он пожал плечами.

– Все меняется.

– Что случилось? – спросила она. – Ты плохо выглядишь. Ужасно выглядишь.

– Благодарю. Ты закончила?

– Я серьезно, – сказала она. – Выглядишь так, будто даже не спал.

Он подвинул пепельницу поближе, стряхнул в нее пепел и взглянул на Мэгги. Она вновь занялась копированием. Он следил, как она работает: рука и локоть ловко поворачивались, пока она крутила ручку, бедра качались в такт, юбка слегка приподнималась и колыхалась. Высокая здоровая темноволосая женщина в черной юбке и белой блузке с массивными серебряными украшениями. Но вскоре она прекратила крутить мимеограф, вставила другой оттиск.

– А что ты так рано? – спросила она.

– Краудер хотел со мной побеседовать.

– О чем?

– О Расселе Бекмане.

– Маленький мерзавец. Что он теперь натворил?

– Ничего. Но ему стоит постараться, если он хочет закончить курс по истории Америки.

– Удачи, – сказала она. Снова принялась крутить ручку и смотреть на выходящие копии. – Это все, что тебя беспокоит?

– Меня ничего не беспокоит.

– Да как же. Я же вижу, что ты нервничаешь.

Она взглянула ему в лицо, он ответил взглядом, лишенным всякого выражения, продолжая курить.

– Дома плохо? – спросила она.

Он не ответил, но пожал плечами и сделал еще затяжку.

Тут дверь открылась, и вошел мускулистый мужичок в белой рубашке с короткими рукавами. Ирвин Кёртис преподавал предпринимательство.

– Доброго утречка всем, – объявил он.

Подошел к Мэгги Джонс и обнял ее за талию. Его макушка была у нее на уровне глаз. Он встал на цыпочки и прошептал ей что-то на ухо. Затем сжал ее крепче, притянув к себе. Она убрала его руку.

– Не будь пошляком, – сказала она. – Да еще в такую рань.

– Я просто пошутил.

– А я просто предупредила.

– О, брось, – отмахнулся он.

Уселся за стол напротив Гатри и зажег сигарету серебряной зажигалкой, захлопнул ее и принялся гонять ее по столу.

– Есть хорошие новости? – спросил он.

– Никаких нет, – ответил Гатри.

– Да что с вами со всеми? – возмутился Ирвин Кёртис. – Боже. Середина недели. Я прихожу в хорошем настроении, а вы его портите. Теперь оно ниже плинтуса, а еще и восьми утра нет.

– Можешь застрелиться, – сказал Гатри.

– Хо, – откликнулся Кёртис. Рассмеялся. – Уже лучше. Это забавно.

Они сидели и курили. Мэгги Джонс остановила машину, собрала свои бумаги.

– Твоя очередь, – бросила она Гатри и ушла.

– Пока-пока, – сказал Ирвин Кёртис.

Гатри встал, положил оттиск в барабан, закрыл его и крутанул ручку пару раз, чтобы посмотреть, какими выйдут копии.

– Клянусь, – воскликнул Кёртис, – однажды я подстерегу ее в темном уголке.

– Тебе стоит оставить ее в покое, – отозвался Гатри.

– Нет. Я серьезно, только подумай.

Гатри закрутил ручку, влажные экзаменационные листы упали в лоток. В воздухе остро запахло спиртом.

– Я говорил тебе, что Гэри Роулсон про нее рассказывал?

– Говорил, – ответил Гатри.

– Ты в это веришь?

– Нет. И Роулсон тоже не верит, когда трезвеет. При свете дня.

1.Каркас западный (Celtis occidentalis) – вид древесных растений семейства коноплевые. Распространен в Северной Америке, растет на сухих почвах в лесной и степной зонах. – Здесь и далее, если не указано иначе, примечания переводчика.

2.Кострец полевой, или костер ржаной (Bromus secalinus), – вид травянистых растений семейства злаки, непаразитный озимый сорняк.

3.Краснокоренник (Ceanothus americanus) – кустарники или небольшие деревья семейства крушиновые, индейцы делали из корней и коры растения чайный напиток.

4.Эквивалент аттестата о среднем образовании выдается по прохождении экзаменов по четырем базовым дисциплинам для тех, кто не закончил среднюю школу.