Kitabı oxu: «Клаксоны до вторника», səhifə 3

12

В больнице уже давно все спали. Молоденькая медсестра вела Его и Связного по длинному тёмному коридору. Приложила палец к губам. Ей казалось, что тайные гости топают слишком громко.

В ординаторской был полумрак, горела только настольная лампа, низко уткнувшись в белую столешницу. Из тёмных углов виднелись призраки кушетки, шкафа с папками, стульев. Не прикрыв за собой дверь, медсестра молча удалилась. Связной указал Ему на кресло у самого окна:

– Сядьте там, он не должен вас видеть.

Через пару минут, жёстко поддерживая за локоть, медсестра привела горбящегося пациента. Небритый, с отсутствующим взглядом, с дрожащими руками, с пигментным пятном на щеке, тот опустился на стул, как полупустой мешок с грязным бельём. Словно проверяя швы своего замусоленного халата, пробежался пальцами вдоль всего туловища. Затем провёл ладонью по серым потрескавшимся губам и поправил грязную повязку на шее.

Связной что-то положил в маленький кармашек на груди медсестры и, закрыв за ней дверь, уселся напротив больного. Достал из ящика стола бутылку вина, плеснул в стакан, придвинул к пациенту и доверительно шепнул:

– Пей, если хочешь.

Только сейчас, подняв глаза, старик что-то заметил и пустил слезу:

– Нельзя вообще-то, – и тут же выпил вино до дна.

Связной дружески взял больного за локоть:

– Расскажи мне о ней.

Закрутилась шарманка, гнусавый голос начал печальную повесть:

– Я тогда маленький был, глупый. Злила она меня постоянно, а я не понимал, что только и мечтает своими губами залезть мне в штаны. Любила, знаете ли, чтоб её в кино на последнем ряду пощупали хорошенько. А если народу мало и не видит никто, сама расстёгивала мне ширинку или себя под юбкой гладила. Любила ещё всякие чёрные лестницы, заброшенные дома. Я, по правде говоря, и трахал её мало, всё какие-то выдумки. Часто пересказывала со всеми гадкими подробностями, как двое хулиганов её изнасиловали. И облизывалась, постоянно облизывалась. Потом я стал замечать, что мои друзья хихикают у меня за спиной. Оказывается, они без неё ни одну вечеринку не проводили, она их обслуживала и по очереди, и одновременно. Меня на эти сеансы не звали, вот и весело им всем было. Сволочи! Сволочи! Я потом уехал оттуда, а когда вернулся, меня повязали. И ещё. Когда я узнал, чья она теперь жена, мне смешно стало. Что он, слепой, что ли? Или она притворилась невинной? Так что теперь знатная дама.

Больной разревелся, давился слезами и, всхлипывая, вытирал сопли рукавом:

– Всю жизнь мне, тварь…

Неожиданно для себя последователь офортов Капричос достал сигарету, страшно хотелось курить.

13

Сержант торопился, очень торопился. А ещё он не хотел, чтобы его с голой задницей увидели в этой грязной подворотне, а ещё он не хотел заразиться, и, справедливо считая, что эта пампушка только пять минут назад подняла свои панталончики и одёрнула юбку после очередного солдата, он решил поступить проще. Дрожа от нетерпения, страха, оглядываясь по сторонам в ночную жуть, он прислонил её к стене, схватив за загривок, опустил на колени чулками в лужу и, расстегнувшись, подал ей в рот.

– Э, парень, я этого не буду.

Фыркая и отплёвываясь, получив удар в ухо, она всё же открыла ротик, ей пришлось, а он, обхватив её голову, закатил глаза от блаженства, несколько раз огрызнувшись:

– Не кусай, дура!

Довольно скоро он резко дёрнулся и, умиротворённо выдохнув, оттолкнул её ладонью в лицо:

– Вот так, моя милая.

С её губ по подбородку скатилась капля, она даже не могла сплюнуть, тошнило.

– Свинья.

Он уходил короткими перебежками по проходным дворам.

14

Холёные руки Макса в золотых перстнях и браслетах потянулись к родному дяде, и седой благообразный генерал принял в объятья дорогого племянника:

– Мой мальчик…

Семейство, в котором все влюблены друг в друга, состоящее из отеческих лобызаний в голову, не дающее никому оступиться и выйти из круга. Их дома в несколько этажей с парчовыми стенами, высокими потолками, старинной мебелью, серебряной утварью и преданиями в несколько поколений.

И этот мудрый наставник молодёжи в парадном мундире при орденах и аксельбантах, обрадованный нежданной встречей с племянником на мраморной лестнице своего дома, куда-то опаздывал и, к сожалению, очень торопился: – Макс! Всё такой же сверкающий, напомаженный.

Наверное, по-прежнему вино, девочки, танцы?

Генерал не выпускал из чуть раздавшихся объятий Макса, держал его за плечи, и исполнительный адъютант нервно поправил очки на переносице, незапланированная аудиенция затягивалась.

– Как ваши дела, дядя? Я слышал…

– Ерунда всё, не надо забивать молодую голову нашей старческой вознёй.

Адъютант посмотрел на часы и акцентировано кашлянул. Генерал подчинённого понял:

– Слушай, Макс, я сейчас убегаю, но ты обязательно приходи, и не к сестре, а ко мне, хорошо?

Излишнее рвение столкнуло адъютанта вниз по ступеням. Генерал поцеловал Макса в лоб на прощание. А другу Макса, помнится, подающему большие надежды художнику, улыбаясь, крепко пожал руку:

– Всего доброго, молодой человек.

И сбежав, словно проскользив по ступеням, уже внизу, в холле ещё раз обернулся и помахал фуражкой:

– Обязательно заходи, сыграем пару партий, я покажу интересную защиту.

Макс смотрел вслед генералу, пощипывал серьгу в ухе и, желая потянуть очарование встречей, чуть медлил:

– Славный старикан, стремительный.

Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение – шахматы. Украденный ими в тринадцать лет из мира беззаботной подвижности, Макс играл легко и опасно. А подающий невнятные надежды приятель, мучаясь подростковой завистью к многочисленным талантам друга, мечтая обыграть, свергнуть, насильно учился двигать фигуры, просиживал долгие вечера за дебютами, эндшпилями и четырёхходовками. Но раз за разом Макс ставил Ему неминуемый мат. И единственный достойный соперник для Макса, учитель – родной дядя, действующий генерал, проводивший с Максом длительные турниры, частенько по телефону.

Наверное, именно в эти разлучавшие художника с Максом и детскими забавами дни, праздно шатаясь по городу, юный виртуоз настенного шаржа стал серьёзно задумываться о живописи. И те первые Его альбомы для рисования, где морская пехота высаживается на пологий песчаный берег, начали требовать уже не фломастеры, но как минимум акварель. И то, что раньше казалось Ему лишь фоном для бравых гвардейцев – тучи, волны, чайки, – приобретали вездесущий, вселенский, красочный смысл.

Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение, хотя генерал до сих пор уверен в любви и преданности обожаемого племянника к ферзям и турам.

15

«Закончились тяжёлые годы изгнания, и принцесса вернулась к престолу. Многое довелось ей пережить, даже самой ходить в магазин и даже самой мыть посуду. Но иссякли позорные чары наветов, и заплаканный принц прискакал за своей невестой. Тогда глашатаи объявили о свадьбе.

Подвенечное платье было невероятным, голуби опустились на арку и ворковали. Впереди лишь любовь и счастье».

Лестница была масштабная, люстра была хрустальная, бельэтаж был колоссальный, а перила были с фестонами. Макс и художник шагали по ковровым орнаментам мимо плетёных кашпо с тюльпанами, мимо статуэток оголённых наложниц и заметили белый фартук, который лежал на софе и которого на горничной не было.

И поэтому маэстро карандашных портретов помахивал папкой с набросками, словно русалка хвостом, и мысленно улыбался. Посещение тщетное, адресата на месте не было.

У самого носа, у губ, мелькнул неопознанный запах парфюма, привкус навязчивый, приторный, как воспоминание о дешёвом подарке, как мыло во рту, как протухший десерт, как прустовский нафталин. Глумливое наваждение, оно же предвкусие, не вспомнить о ком.

Хорошо зная, что Макс не брюзга, не сноб, не стукач, горничная, смахивая пыль без показного усердия, поприветствовала их как равных. Макс подмигнул: «Привет».

После второго этажа парадная лестница кончилась, и Макс повёл Его на узкую винтовую, сложенную из металлических прутьев. Эта спираль вела на мансарду, в «верхний предел», в комнату двоюродной сестры Макса.

Две обшарпанные двери отделяли сестру Макса от всего дома: первая с надписью «И ты, Брут» открывалась наружу, вторая с неясным иероглифом – внутрь. Макс даже не постучался. И когда они зашли в полутёмную комнату, то увидели, что плотные шторы отделяют сестру Макса от улицы и дневного света.

Полулежание на диване, рука с томиком поэзии безвольно откинута куда-то в сторону вниз, с пальцем, заложенным на тридцать шестой странице, взгляд, печально устремлённый поверх всего вдаль, тишина, никотиновая завеса, две переполненные пепельницы и ещё одна наготове – это и есть двоюродная сестра Макса. И она равнодушно повернула голову к гостям.

Макс наклонил лицо близко к её лицу и свёл губы для сухого поцелуя. Сестра выдержала сомкнутую в ниточку губ холодящую паузу и сказала отрывисто, без интонации:

– Здравствуй.

Макс разогнулся с гримасой сарказма:

– Я смотрю, меланхолия процветает и по-прежнему плохо пахнет?! Тогда посмотри вот это, может, развлечёшься.

И, забрав у приятеля, Макс протянул сестре папку. Та села на диване по-турецки и, пригладив назад спадающую чёлку, лениво отщёлкнула зажим обложки. Раскрыла, посмотрела, перелистнула, изобразила лёгкое подобие удивления и, захлопнув папку после второго листа, брезгливо вернула:

– Моя мачеха описается от счастья.

– Ты ничего не понимаешь в подарках.

И усомнившись только единожды, Макс развалился в кресле:

– Тётя Анна у нас филантроп, меценат?

– Вот именно – тётя, известнейшая. Тётя из доброго комитета.

– Конкретней?

– Ничего я не знаю, сам с ней разговаривай.

Сидя чуть поодаль, кабинетный знаток граффити пытался разобрать надписи на стенах – полустёртые, неряшливые, непонятные. Макс стукнул двумя пальцами по столу:

– Ну что? Подать сюда гостеприимство немедля! – и направился к выходу. – Пойду на кухню, принесу нам чего-нибудь.

Макс вышел, а Он, изогнув шею, подивился висящей над Ним репродукции. Оригинал Он видел у одного лично знакомого Ему художника, причисленного к альтернативному искусству. Неужели сестра Макса понимает подобное?

«Увековечивание живописи. От внимания – к сочувствию, от сочувствия – к чувству, от чувства – к солидарности, от солидарности – к интуиции, от интуиции – к взаимности, во взаимности – суть молчание. Так долго».

Было нестерпимо душно, и Он повернулся к сестре Макса, желая предложить проветрить, но осёкся, встретив её прямой взгляд. Пронизывающе неприятно, и в начинающей давить тишине должно было прозвучать разрушающее легенды, опускающее на землю: «Зачем тебе всё это? Этот мир никогда не станет иным».

Отречение от престола опустошённого, осквернённого мира, голос, отказавшийся от королев, которые, напившись, лезут под жеребцов, чтобы с животным ощутить «состояние восхитительной наполненности». Из мира, где мать погибла при родах второго ребёнка, а отец через три года женился на Анне, потому что влюбчив и мягок, и добропорядочная карьера, и запрограммированное делопроизводство. Где гувернантка спит с поваром, а повар рубит маленьких овечек на мясо. «Вкус изысканный, тонкий». И в создавшихся деликатесах, в череде маленьких дворцовых переворотов и тайнах, под мирный храп за стеной адъютанта, в криках оргазма сексапильной гувернантки не нужен Байрон, он отворачивается, его томик невозможно открыть. Едва притронувшись, кажется, что у Байрона начинается истерика, он рвёт страницы и в забытье твердит: «Тридцать семь!» И не осталось уже ничего, кроме марихуаны, и только: «Зачем тебе это? Выплюнь эту гадость, этот мир никогда не станет иным. Оставь его в покое, оставь себя в покое, выключи свет, зашторь окна, пусть не поэт, но чист».

Малодушный, Он попытался свести немой допрос к тривиальному и, изображая смущение от женского любопытства, кивнул в её сторону, мол, что, что хочешь сказать? Сестра Макса слегка покрутила головой, гримасничая от беспросветного и, откинув голову на спинку дивана, уставилась в потолок. Монолог окончен, бессмысленно.

– Ничего.

Радуясь славной добыче в две бутылки вина и плетёной корзинке с черешней, вошёл Макс. Благородная медлительность лунатиков, и дальше всё происходило как в заторможенном сне. И, наверное, в руке несостоявшегося абстракциониста был кубок с красной жидкостью. И, наверное, Макс вещал свежую сплетню об общей знакомой, увлекаясь сальными подробностями. Живописец не слушал, Он украдкой следил за сестрой Макса. Как она деланно неохотно пила вино, после каждого глотка ягодка, как прятала взгляд.

От духоты и вина Ему стало дурно, подташнивало, и Он быстро направился к двери. Макс пошутил Ему вслед:

– Вероятно, скоропостижное расстройство желудка.

«Каким же должен быть этот наново отстроенный мир, прекрасный и справедливый? Где дружба станет крепче, любовь обильней, а краски чище и ярче? Что увидела она за продажными карикатурами, выставки и восторги? Каким же должен быть этот наново отстроенный мир?»

Она страдала и металась, она понимала, что так дальше нельзя, это даже не путь в никуда, это вообще не путь, это изгородь, частокол, шоры и тёмные шторы, она искала выход, но попадала всё в тот же порочный круг – её двоюродный брат как бы случайно оказывался с ней под одним одеялом. И снова опасная близость на одном диване, укрытые пледом, как в детстве, тогда было можно. Ещё одетые, но тепло и теплее, ещё и ещё, и уже томительно, жарко.

Прикосновения, прижатия, лёгкое ощупывание, она скатывалась в негу, в безволие.

Лорд Байрон был молод, красив, умён, богат, талантлив, признан при жизни, любим многими женщинами, но несчастен, несчастен. Отчаяние.

Когда, отдышавшись на галерее, рассосав две таблетки и справившись с болевым стрессом, скульптор посмертных масок, возвращаясь в комнату, открыл первую дверь, за второй услышал приглушённый, умоляющий, а потому возбуждающий сдавленностью женский шёпот: – Не надо, Макс, сейчас вернётся твой друг.

Сестра выгнулась, защищаясь, но пальцы Макса уже в недозволенном:

– Он человек деликатный и не будет мешать.

– Макс, я прошу, вытащи.

Но отказаться уже не в силах, она закрыла глаза и, отдаваясь, расслабилась. Максу значительно проще. Где-то между ними, под одеялом сближение.

16

Пастырь, иконы, церковь, воскресная служба, и в этом охлаждённом сумраке заботящихся о своём спасении старушек самоуглублённый Макс – горящая свеча, будто читающая молитву. Поклоны, сжимается горло. Он поднимает глаза, полные слёз, и его фигурка колотится в судорогах у алтаря. Безмолвная поэма на устах, преданность спасителю, щитам и мечам, крошащим врага, паруса, раздуваемые на реях при качке пятого вала, быстроходные флотилии торпедоносцев, величие освободительных войн, провинции и колонии, радостные от приобщения к трогательной сценке всякого подданного – книксен, и фрейлины одевают свою королеву, мантия из горностая, придерживаемая ангелоподобным пажом, нерушимые законы вождей, в непроходимых лесах Фазерс, Медведь и Лев умерли в один день. Спаситель в терновом венце, и если бы Макс был тогда там, он заменил бы спасителя на кресте, и больше всего на свете этому верит Макс.

17

Инструкция содержала чёткую программу, расписание и маршрут, последовательность Его действий. Он не знал, зачем устраивается такой конспиративный цирк, но повиновался, манило.

«Следовать прогулочным шагом по означенному бульвару».

Он вглядывался в лица прохожих, куря одну за одной, так было предписано и, ища предлог для разоблачения предполагаемого «хвоста», уже два раза садился на корточки, перешнуровывая ботинки.

«Галстук, наверное, нельзя поправлять, это всегда какой-нибудь условный сигнал. Забавно-то как».

Было 18:00, но они не являлись.

Кто-то постучался Ему под лопатку:

– Прикурить разрешите?

И Он обернулся.

Серебряные призёры академической гребли, с их рельефной мускулатурой в обтяжку, розовощёки пожизненно, такие ехидно взирают на золотых выскочек. Второму призу неведомы ни пьяное раскаянье, ни сигаретный прищур и прочие нехорошести славы, суетной, лишней. Серебро уничтожает микробы и способствует долгой жизни.

А фоном к мускулатуре гребца припарковался забавнейший внедорожник, по замыслу шефа горячих кровей, южный до последнего помидора, до кромешного мрака в извилинах конокрада.

И вообще, автомобили красно-чёрной окраски – как обвисшая роза за ухом Кармен. Красное затмение платья не скрывает поношенность живота, выпячивает в угоду страдальцам намёк на сосцы и выгуливает окорочка до следующего размера трусов.

Ценители образования и блондинок щупают доярок изза избытка дрожащей прыщавости. Кармен же до дряблости дешёвая шлюха. И, сползая с рыхлого сеновала, ощущаешь подозрительное жжение.

Розовощёкий распахнул перед Ним заднюю дверцу:

– Прошу вас.

И не особо склонившись, художник театральных костюмов влез на сиденье.

Шеф был явно обрадован, чуть ли не потирал от удовольствия руки. Выбритые до синевы скулы лоснились, лёгкий парфюм, казалось, исходит не от пиджака, а от бородавки на правой щеке, придававшей всему лицу какую-то сомнительную слащавость. Вблизи шеф не казался таким уж мужланом, каким был в новостях.

– Это просто замечательно, что вы согласны. Вы даже себе не представляете, что для нас всех значит ваше участие в общем деле. Не думайте, не в одной пропаганде суть. Нам нужны новое искусство и люди с гордо поднятой головой.

Он внимательно слушал шефа, мысленно повторяя за ним слова, пытаясь выудить из запятых сермяжную правду. От этих деятелей может приплыть всё что угодно – то ли подвох, то ли обман, то ли крупный гонорар неизвестно за какие заслуги. Ещё смущал гладкий, какой-то бычий затылок шофёра, который сидел впереди, узкие щёлочки глаз в зеркале заднего вида.

– Но пока, насколько я понимаю, мне надо сохранять, как бы сказать, конспирацию, что ли.

– Вас, надеюсь, это не пугает?

– Необычно.

Неотвязчивая привычка, вторая натура начальства, менять динамику диалога с дружеской на поучительную, дальше – воодушевлённый доклад:

– Ситуация сейчас очень сложная. – Шеф обвинительно мотнул головой в сторону улицы. – Они пытаются избежать своей участи не очень порядочными и авантюрными методами. Грядёт время великих свершений, и, думаю, нам придётся взять всю полноту ответственности на себя. Вы это понимаете?

– Я бы сказал, я это чувствую.

– Как и всякий художник, вы, конечно, мыслите образами. – Кладёт ладонь на Его колено искренне. – Я видел ваши работы, мне действительно очень понравилось. Поймите, наш выбор неслучаен, мы верим в ваш талант, в вашу гражданскую позицию.

18

Единственное, что Кочерыжка умел делать мастерски, – это каллиграфически строчить вышивки, петли, особый талант, плести макраме.

В пригороде у автострады обойщику без опыта трудно найти работу, логическое приложение к шлангу на бензоколонке, а уж с тамбурином, бонго и бубном в рюкзаке, с ежедневными отметками в участке «проживает согласно документу аренды, работает на постоянной основе, внешний осмотр – трезв» становишься вновь прибывшим персонажем «с отклонениями», и палец крутится у виска. Свободомыслящая бородка и лохмы на фоне армейских стрижек.

Кочерыжка привык, что он всегда подзабыт и в сочувствии неестественен, худосочный слабак, прилипала.

– Ты маленький, смятый из тонкого полиэтилена пакетик. – Толчок в грудь. – Ты скомканный во фланирующий ошмёток, ошмёток медузы. – Толчок в грудь. – Тебя, прозрачного идиота, бросают в мусорку, но ты прилипаешь к пальцам. – Толчок в грудь. – И где-то в подложке нормального, я подчёркиваю, нормального мозга засело, что это всегда так, в сотый, трёхсотый раз. И потом, когда мозг с тобой распрощался. – Толчок в грудь. – Тебя сдувает призрак воздушности, и ты всей своей синтетикой умудряешься прилипнуть к паркету. – Толчок в грудь. – Тянешься за тобой в три погибели, подносишь в центр, практически внутрь корзины, а ты снова фланируешь на ободок. Мне проще тебе нахамить. – Толчок в грудь. – Чтобы избавиться. Мне проще тебе наврать. – Толчок в грудь. – Чтобы не терпеть твоё присутствие! – Вытолкал за порог и захлопнул дверь перед носом маленького прозрачного пакетика.

В этой глухомани под рёв и свист пролетающих мимо машин как манна небесная прозвучала фраза: «Ты-то нам как раз и нужен». А тут ещё и комната с мебелью рядом: «Присмотришь, если что». Как кара небесная – необходимость общаться с шоферюгами, грузчиками.

Транспортное подразделение мебельной компании, площадка для стоянки мебелевозов, склад, упаковочный зал, ремонтный бокс.

«Сможешь получить рекомендацию для работы на фабрике или в салоне как обойщик с опытом».

Но первое, что доверили Кочерыжке, – подвозить на рохле связки гофрокартона.

Правда, со временем стали раскрываться его таланты: починка повреждённой при транспортировке обивки, штопка поношенной форменной с лейблом одежды, комбезы, бейсболки.

Свою Открывашку Кочерыжке тоже удалось пристроить, она в комнатах отдыха стала и поварихой на скорую руку из субпродуктов и консервантов, и бралась за всякие постирушки, три большие стиралки при входе, наладилось как-то.

Всё осеклось в тот момент, когда в середине жаркого дня Кочерыжка развешивал на дверцы шкафчиков со спецодеждой, сшитые накануне саше, пахнущие лавандой с нотками тмина.

Бригадир прорычал за спиной:

– Что это за хрень? – и смотрел куда-то поверх и Кочерыжки, и мешочков, и шкафчиков. Белозубый певец рокабилли под Элвиса, непререкаемый авторитет и красавчик, навис над Кочерыжкой, как остроносая гаргулья над жертвой. Раздутые ноздри бригадира в глубоком, сбежавшем от кого-то дыхании требовали взбучку кому-то, но не себе.

– Это мешочки с приятным секретом, всем понравится. – Но Кочерыжка уже почувствовал себя виноватым, а заискивал он теперь перед всеми.

Бригадир приказал ему осмотреть кожу в незапечатанной перед отправкой фуре с мягкой мебелью.

Какой-то странный незнакомый седан неопределимой окраски, с наспех восстановленными крылом и дверями, как после раллийных гонок, с остатками пятен багрового грунта был припаркован в тени бензовоза.

И, перепрыгнув с эстакады на бортовую платформу, Кочерыжка застиг шофёра, травмированного когда-то в полголовы, и поэтому с кличкой «Мятый», который маникюрными щипчиками расшивал обивку дивана под ампир.

Кочерыжка отступил, шаг назад. Если доложить бригадиру, значит заложить «Мятого», если не доложить, возможно, Кочерыжка не сдаст проверочную работу по корпоративной лояльности. Жизнь, как шашки, от завтрака не откажешься.